Обещания

С топотом и грохотом, перескакивая через ступени и вырывая из деревянных половиц раненые вздохи, они взлетели во второй этаж, пронеслись темным, едва освещенным лунным тусклым светом, льющимся из одинокого оконца, коридором и ввалились в горницу, тут же захлопнув за собою тяжелую дверь, чтоб секундой спустя прижаться к гладкому дереву спиною и броситься в объятия друг друга, поспешно находя любимые губы. Поцелуй их торопливый и беспорядочный внезапно прервался. Федька обхватил пальцами бледные щеки с редкими совсем по зиме веснушками, отодвигая голову Максима едва ли на пол-локтя, словно и то было слишком далече, и поглядел внимательно в серые глаза, что даже теперь, казалось, глядели слишком серьезно. — Я так соскучился, — прошептал он, кончиками пальцев оглаживая лицо перед ним, — тебя не было так долго! — добавил, скривив обиженно губы. — Прости, — виновато молвил в ответ Максим, и хотел было оправдаться, в не менее чем сотый раз повторить, что будь его воля, он не оставил бы Федю и на минуту, но Федька снова потянул его за шею, не оставляя времени для разговоров, приникая губами к его губам, обнимая за плечи, скользя жадными ладонями по черному англицкому сукну, бесстыдно опускаясь ниже, оглаживая сквозь пышные складки, прижимаясь грудью и животом к его груди и животу. Одной рукой притягивая Федьку за талию, второй Максим голубил нежную шею, прослеживая путь от невысокого ворота серебристого кафтана до линии роста волос, чуть ероша мягкие кудри и снова соскальзывая вниз. Федька тихонечко пристанывал от удовольствия, то ускоряя движения языком, то совсем отдаваясь во власть партнера. Вдруг вырвавшись из объятий не ожидающего такого Максима, Федька с веселым смехом побежал по горнице, оббегая вкруг широкой кровати, выглядывая из-за резных столбов балдахина, совершенно по-детски дразнясь: — Не поймаешь, не поймаешь! — длинные изумрудные серьги при том звенели и путались в темных кудрях, а, останавливаясь, Федька казал длинный, гибкий язык. — А ежели поймаю? — усмехнулся Максим, включаясь в игру и следуя за Федей, давая тому все же фору. — Ну, тогда делай со мною, что пожелается, — хитро и как-то дюже порочно ответил Федька, поглядев совершенно развратным взглядом и снова продолжая свой путь вкруг постели. Решив, что достаточно позволил Федьке убегать, прекрасно видя, что тому уж не терпится быть пойманным, Максим резко развернулся и двинулся в другую сторону, хватая Федьку, как хитрый лис зазевавшуюся куропатку, в свои объятия. — Поймал, — хихикнул он, и они вдвоем повалились поперек пышных перин, едва не оборвав штору тяжелого бархатного балдахина. — Я поддался, — хитро молвил Федька, глядя искрящимися от веселья лазурными очами. — Разумеется, любовь мой, — Максиму и в голову не приходило спорить с Федором — он соглашался всегда и во всем, уступая маленькими и большими шагами, меняя свою жизнь так, чтоб Федьке было комфортно. Довольный ответом, Федька улыбнулся до ямочек на щеках, что свели с ума не одного мужчину, и, грациозно приподнявшись, уселся Максиму на бедра, скидывая тяжелую, подбитую темными, как его локоны, соболями однорядку, промокшую местами от подтаявшего снега. — Погода — дрянь, — весело сообщил он, обводя при том густые рыжие брови кончиками пальцев, по скулам скатываясь на щеки, легкими касаниями пересчитывая веснушки, а после очерчивая по контуру приоткрытый рот. — Ты красивый, — выдохнул Федька в самые губы полюбовника, прижимаясь невесомым почти поцелуем. Максим едва приметно качнул головой, не соглашаясь: Федька, вот кто был воистину прекрасен, а он совершенно обычный, невзрачный даже, тусклый. — Не спорь со мною, — Федька ощутимо прикусил полюбовника за нижнюю губу. — Не смею, Феденька, — тихо откликнулся тот. — Ты как бельчонок, что сменил к лету шубку, — продолжал Федька, расчесывая пальчиками короткие медные волосы — те были на диво мягкие, словно невесомая беличья шерстка, перебирать их было сплошным наслаждением, и Федька увлекся этим занятием, склонив пригожую головку чуть вбок, смущая Максима до румянца. — Мой личный бельчонок, — уверенно заявил Федя, переведя взгляд ниже, поглядев в серые доверчивые глаза. — Тебе совсем не идет опричное, — нахмурился он, ласкающими, плавными движениями спускаясь к черному воротнику и начиная медленно расстегивать упрямые тугие пуговки. — Ну, что поделать, коль доля моя такая, опричная, — усмехнулся Максим, но как-то грустно. Оба они поняли двусмысленность его слов, но будто пропустили мимо, не желая портить вечер. — Вяземский не носит опричного платья, — не унимался Федька, припоминая Афанасия к месту и не к месту — страшно его злили яркие наряды князя. Максим только улыбнулся. — И я не ношу, — тут же нашелся Федька. — Ну, Феденька, ты создание райское, а мы люди земные, — ласково промолвил Максим, огладив Федьку по груди, обводя гладкие глянцевые узоры на матовом дамасте его кафтана. — Ну, хочешь, я переоденусь для тебя? — с нежной улыбкой предложил он, готовый ради Феди на что угодно, лишь бы тому было любо. — Лучше разденься, — хитро отозвался Федька, совладавший как раз с пуговицами и теперь стягивающий кафтан с широких плеч, открывая черную же рубаху. — О Боже! Ты словно в смирном платье! — простонал он, закатывая глаза. — Я словно соблазнил вдовца, — Федька хихикнул. — Снимай немедля, — заключил он, стягивая с покорного юноши сразу обе рубахи — нижняя, справедливости ради, была белой с алыми узорами. — Так много лучше, — довольно улыбнулся Федька, проводя ладошками по обнажившимся плечам и развитым грудным мышцам — кожа у Максима была еще бледнее Фединой, жемчужно-полупрозрачной, матово-гладкой, усыпанной по плечам светлыми веснушками. «Тебя тут солнышко поцеловало», — говаривал бывало Федька, пересчитывая золотистые сокровища шаловливым пальцем иль кончиком языка, смущая тем Максима невероятно. Наласкавшись ладошками, повторив путь их пухлыми горячими губами, оставляя влажные дорожки, ведущие, казалось, Максима в преисподнюю за грехи их, Федька со вздохом откровенного нетерпения опустился рядом на постели, вытянувшись на боку вдоль Максима, и поглядел тому в глаза. — Натешился? — спросил Максим будто с усмешкой, но та получалась при Феде всегда такой нежной, что походила скорее на трогательную улыбку. Федька чуть пожал плечами и лукаво улыбнулся, переворачиваясь на спину, но не отводя взгляда, маня им, как магнитом, заставляя Максима легко приподняться, чтоб повторить Федино приключение с кафтаном. Расстегивая изукрашенные изумрудами пуговки да развязывая сложный узел шелкового кушака цвета васильковых летних полей, Максим неотрывно глядел на Федькино лицо, словно истосковался так сильно, что никак не мог наглядеться, лаская глазами так, как иные не умеют даже руками. Привыкшему со всем справляться самостоятельно боярину одежи Федины поддавались легко и покладисто, не упорствуя и не треща тонкими швами, и даже Федькины нетерпеливо снующие по его плечам и рукам ладошки не могли помешать. Развязав опояску и стянув с Федьки синюю шелковую рубаху, под которой вопреки приличиям вовсе ничего не обнаружилось, Максим принялся покрывать молочные просторы кожи трепетными поцелуями, лишь изредка слегка прихватывая зубами, но в основном вылизывая, словно пред ним был ярмарочный леденец, а не кравчий государя. Спускаясь к краю шальвар, что уж давно призывно топорщились, Максим снова поднимался губами к вытянутой напряженной тетивой шее, находя языком Федькин участившийся пульс, и снова спускался поцелуями по сильным рукам, касаясь губами тыльной стороны ладони и каждого тонкого пальчика, украшенного дорогими перстнями, словно язычник, молящийся капризному божеству. — Максимушка, — простонал Федька, всхлипнул почти, нетерпеливо заерзав, безуспешно пытаясь развязать собственный гашник. — Дай мне, — с улыбкой в тихом голосе промолвил Максим, легко справляясь с узлом, ничего не дергая и не обрывая, как делал обыкновенно сам Федька. — Не сложно вовсе, — поддразнил он ласково, попутно стягивая с Федора переливающиеся в тускловатом свечном свете тесные голенцы, неприлично облегающие длинные, стройные ноги, будто невзначай оглаживая раскрытыми ладонями соблазнительные округлости, освобождая лишенного ласки пленника, обиженно и влажно ткнувшегося в подставленные губы для краткого пока поцелуя. Федька шумно вздохнул, ему давно хотелось большего и неспешная Максимкина нежность, столь ценимая бабами, оборачивалась для Феди пыткой. Приметив Федькино нетерпение, Максим поспешил избавить его от остатков одежек: два сапога свалились по обе стороны постели с приглушенным толстыми коврами стуком, портки соскользнули и вовсе бесшумно, мелькнув напоследок муаровым хвостом штанин. Причина Максимкиной радости лежала пред ним во всей своей обнаженной донага красе, призывно разводя в стороны бедра — кожа у Федьки была нежная, что жасминовые лепестки — и кусая пухлую нижнюю губку от нетерпения, отчего в животе у Максима кружили хороводами бабочки, неиссякаемым потоком устремляясь ниже, отдаваясь тянущей и сладостной тяжестью. И хоть Максимка был даже младше Федора, сдержанный от природы он умел обуздать свои желания, превыше всего ставя Федькино удовольствие, а не свое собственное. Не тратя более времени на поцелуи — «успеется», — решил он — Максим устроился между лилейными бедрами, и в следующую секунду Федькиного томительно подрагивающего члена коснулось сперва теплое дыхание, а после мягкие губы, увлекая в горячую, влажную глубину с совершенно непристойным звуком. Едва не задохнувшись от обрушившихся разом впечатлений, Федька поспешно вскинул руки, сразу двумя ладонями зажимая свой рот, готовый исторгнуть стон наслаждения — ни к чему было любопытным слугам знать, что делается в боярской опочивальне. От удовольствия по Федькиному телу рассыпались мелкие мурашки, легко осязаемые заботливыми руками Максима. Чуть приподнявшись на локтях, Федька затуманенным негой взором следил за плавными и глубокими покачиваниями огненной макушку — словно он был Ассолью и вот дождался своего корабля на алых парусах. Старательный всегда и во всем, Максимка дарил Федору неземное блаженство. — Максимушка мой, — выдохнул Федька тихо, зарываясь пальцами в мягкие волосы, не дергая, не направляя, не диктуя свою волю, а только ласково оглаживая. Отпустив Максима, Федька откинулся на спину и опустил длинные ресницы, полностью отдаваясь во власть ощущений: горячий язык заботливо чертил диковинные узоры, натруженные саблей ладони ласкали живот и бедра, оглаживая то широкими мазками, то самыми кончиками пальцев, в горнице было тепло, но не душно, трещала в углу изразцовыми зеленоватыми боками печь и пахло дровами и книгами, бессменными спутниками тихони Скуратова младшего. Движения Максима отзывались в теле Федора чарующей дрожью, заставляли скользить гладкими пятками по тонким простыням, поджимая от удовольствия пальчики, рвались из горла всхлипами и вздохами, растекались по горнице бесстыдными хлюпающими звуками. Не в силах более сдерживаться, Федька резко дернул бедрами и зажмурился, все ж упуская тихий вскрик и сжимая в кулаках смятые его возней простыни, и опал, растекаясь лужицей талого снега на солнечном подоконнике. Сил пошевелиться у него не было вовсе: сознание отлетело куда-то в вышину, качаясь на пышном пологе, как в гамаке, и он осознал, что Максим отодвинулся, только когда прохладный воздух щипливо прикусил нежную, влажную еще кожу. Федька едва приметно поморщился, но даже не шелохнулся. Позабыв обо всем на свете, Максим глядел на разнеженного Федьку — щеки у него заалели, грудь вздымалась чаще обычного, приоткрытых губ коснулась блаженная полуулыбка, а ресницы чуть трепетали, словно от ветра, быть которого в горнице никак не могло. Вдруг вспомнив о чем-то, Максим спустился с постели, отчего Федька приоткрыл глаза и поворотился на бок, чтоб видеть юношу, но совершая при том минимум из возможных движений. Подобрав с пола опричный свой кафтан, Максимка шарил по карманам, ища чего-то и не находя. Тот факт, что Максим был все еще в шальварах и сапогах премного разочаровал Федора. — Снимай портки и возвращайся в постель, — голос у Федьки был напевный, тягучий, как свежий мед. — Ты такой нетерпеливый, — Максим бросил на Федьку скорый и очень задорный взгляд, но не послушался. — Говоришь как государь, — хихикнул Федя и замер, будто подавился словами своими, поглядел на Максима широко распахнутыми тревожными глазами. Максим тоже замер, но лишь на миг, опосля как ни в чем не бывало продолжил поиски. — Прости, — очень тихо, тише шелеста страничного листа выдохнул Федька, садясь на постели — всю негу будто сдуло ветром, как пушистую шапочку одуванчика. — Ты не хотел, я знаю, — спокойно отмолвил Максим, качнув головой и на Федьку не глядя. — Не хотел, — согласился Федька, что случалось с ним не так уж и часто. Он юркой, плавной рыбкой соскользнул с перины и обнял Максима со спины, прижимая и руки его, и кафтан, что он держал, своими, покрывая шею его за правым ухом далеко не целомудренными поцелуями, проводя кончиком языка по изгибу ушной раковины, прикусывая мочку. — Ну же, идем, — Федька скользнул руками по обнаженному животу, огладил приметную выпуклость сквозь черное сукно. — Нашел, — в руках у Максима что-то медово блеснуло, и он, осторожно поведя плечом, развернулся в Фединых руках и отступил на шаг, разрывая объятие. — Тебе, — смущенно краснея промолвил он, протягивая Федьке янтарное ожерелье: крупный, овальный и выпуклый камень окружен был тонкой золотой вязью, сплетающейся в замысловатый узор, разлетаясь в две стороны круглыми бусинами, собранными в три нитки и чуть уменьшающимися объемом к золотой застежке позади шеи. — Из самого Тевтонского ордена, подумал, тебе понравится, — от неловкости Максим опустил очи долу. — Спасибо, — Федька ласково взял его ладони в свои, поцеловал сперва руки, а после, чуть наклонившись, прижался к губам. Взяв ожерелье, Федька, ничуть не смущенный своей наготой, подошел поближе к свечам, поглядел на свет — в каждом камушке крылся словно целый мир — разводы, линии и пузырьки переливались и играли. — Словно веснушечки твои на нитку собрали, — улыбнулся Федька через плечо, и снова принялся разглядывать бусины. Максим замер, любуясь драгоценным профилем — по Фединым губам было видно, что он улыбается. — Одень мне их, — Федька в мгновение оказался подле Максима, поворотился спиной доверчиво, передавая ожерелье, другой рукой чуть приподнимая волосы, чтоб Максиму было удобнее. Когда замочек тихо щелкнул, Федька отпустил волосы, шагнул назад и откинул голову на плечо стоящего позади него полюбовника, обнимая себя его руками. — Пойдем поглядим, к лицу ли мне, — промолвил хитро и, не отпуская Максима, вынуждая следовать его шаг в шаг, медленно подошел к небольшому зеркальцу в серебряной раме, стоящему на столе меж книгами и свитками. Зеркальце было невелико, а потому Федьке пришлось наклониться, чтоб лучше себя видеть, и он нарочно при движении этом отерся голым задом о призывно вздыбленную ткань опричных портков. — К лицу, — заключил Федька, легко пробегая пальцами по ожерелью, но глядя не на него, а на Максима — поймав взгляд его в зеркале, отпускать его более он уж не собирался. — Смелее, — шепнул Федька, плавно опуская локти на стол, соблазнительно прогибая спину и покачивая призывно бедрами. — Федя, — Максим сглотнул судорожно, не имея ни возможности, ни желания взор отвести, — сором какой пред зеркалом! — Нет в том сорома, что я хочу тебя, бельчонок мой, — и ежели про шепот можно молвить, что был он влажным, то Федькин был именно таков. Он облизнул приоткрытые губы и прогнулся сильнее, почти соединив лопатки, что сломанными крыльями проступили на спине. Как зачарованный, не обрывая контакта глаз, Максим развязал тесемку, позволяя шальварам скользнуть вниз и замереть над сафьяновыми черными сапогами, натянутыми почти до коленей. Глядя на часто дышащего сквозь приоткрытые губы Федьку, Максим тоже задышал тяжелее, от предвкушения сердце забилось птенчиком, заточенным в терновом кусте, и он неспешно и тщательно, как делал всё и всегда, облизал два пальца и скользнул ими меж Фединых призывно раскрытых ягодиц, надавливая мягко, погружаясь постепенно. Федька открыл губы шире, вдохнул ртом шумно, а после со стоном двинул бедрами навстречу ласковым пальцам. Замерев, Максим не делал ничего — Федька сам покачивался, постанывая и не моргая глядя в отражение. — Максимушка, — всхлипнул Федька, подаваясь назад особливо отчаянно, нарочно аль случайно стискивая Максимовы пальцы, — пожалуйста… Дважды Максима просить было не надо: как кукла, управляемая рукой колдуна, покорна кукловоду, так и Максим был покорен Феденьке всегда и во всём. Сменив пальцы на объект куда более крупный, он медленно вошел в податливое тело, и Федька, всхлипнув, вспорхнул ресницами, прикрывая глаза, отдаваясь таким желанным ощущениям. Максим жадно глядел на искаженное страстью лицо: щеки у Федьки пылали, взгляд совсем поплыл, ресницы чуть промокли, и он жалобно, но от того не менее порочно, прикусывал губу, стараясь стонать потише, вздрагивая от каждого толчка. — Больно тебе, Феденька? — замерев, спросил Максим заботливо, заглядывая Федьке в глаза сквозь отражение в стекле. — Не больно, — прошептал он сбивчиво, — сладко… Не останавливайся, Максим, прошу… Не вполне убежденный Федиными словами, Максим все же подчинился, хотя движения его стали еще более текучими и плавными — так мягко набегает на озерный берег волна на закате, собирая последние лучи дневного светила. — Феденька, — прошептал он, склоняясь к трепещущей спине, целуя по линии лопаток, ощущая аромат жасмина, что рассыпали вкруг себя Федины растревоженный кудри. — Любимый мой… — прошептал снова, теперь уж в самое ушко, и Федька, вздохнув резко, распахнул глаза, и встретился с Максимом блестящим от непролитых слез взглядом в сероватой глади. Максим почувствовал, как бешено забилось Федино сердце, ударяясь о его, Максима, ребра. Они глядели в зеркало, прижавшись друг к другу щеками, и Максиму вспомнилось вдруг, как матушка его говаривала, что так должно глядеть на свадьбе, сообщая миру мертвых о новом союзе в мире живых, узаконивая венчание по ту сторону бытия. Из мутной поверхности на них смотрели два растрепанных юноши, в глазах обоих застыла какая-то странная боль, словно сообщая, что не будет им счастья ни по ту, ни по эту сторону. Федька первым отвел взгляд, опустив ресницы, не умея вынести эту обреченную нежность. Максим последовал его примеру, выпрямляясь, возвращаясь к тому, что было важно здесь и сейчас — распаленный его ласками Федор Басманов, кусающий край ладони, чтоб не кричать, пока он, сын его врага, опричный воевода и доверенное лицо государя, размашистыми движениями дарил ему желанное удовольствие к скоротечному счастью их обоих. — Идем в постель, Феденька, — не выдержал наконец Скуратов, и Федька обиженно и жалобно всхлипнул, когда тот отошел на шаг, скидывая наконец сапоги и портки. — Идем, — Максим ласково помог Федьке выпрямиться, довел того до постели, хотя идти было четыре шага, не более, уложил спиной на прохладные простыни, сам же согнул его ноги в коленях да подложил подушку под ягодицы, чтоб мгновение спустя, приникнув к Фединым губам крепким поцелуем, снова толкнуться вглубь, срывая заглушенный его ртом вскрик. Федька, оплетая Максима руками и обнимая скрещенными на его пояснице ногами, скоро поймал сильно ускорившийся ритм и начал беззастенчиво двигаться навстречу. Им хватило нескольких минут, чтоб воспарить в небеса белокрылыми птицами: сперва Федька, приласканный наспех ладонью, тихонько вскрикнув, взмыл над бренным миром, а после и Максим, в три решительных рывка догоняя полюбовника. Мокрые и взъерошенные, они долго лежали молча — не хотелось ни говорить, ни шевелиться, ни даже мыслить. Первым очнувшись от пережитого, Максим принялся наверстывать упущенное, зацеловывая разнеженного, ленивого Федьку от пальцев ног до самой макушки. Федьке то явно было приятно — он млел и прикрывал глаза от блаженства. Закончив с телом, Максим занялся Федиными губами, и они целовались и целовались, пока губы у обоих не покраснели и не припухли. Наконец, завернувшись в одно одеяло, они устроились на сон: Федька лежал у Максима на плече, привычно обняв рукой и ногою. Они уже почти уснули, когда Федька тихо молвил: — Давай убежим… — Что? — Максим не был вполне уверен, что верно расслышал. — Давай убежим, — повторил Федя громче, приподнимаясь на локте и заглядывая Максимке в глаза. — Куда? — изумленно спросил Максим. — Куда угодно, — пожал плечами Федька, — к Сигизмунду, к Батории… Нам всякий будет рад! Помысли токмо — первый опричник государя да сын Малюты Скуратова, мы станем легендой, — Федька нервно хихикнул. — Федя… — Максим поглядел в лазурные глаза очень серьезно, словно в душе что вознамерился у Федьки прочесть. — Ну я прошу тебя, — заканючил Федька, как всякий раз, когда просил чего-то. — Я не люблю его боле, не можу так жить… — из Федькиных глаз потекли слезы, он шмыгнул носом, сжал пальцы Максима, — я токмо с тобою быть желаю, Максимушка… Увези меня отсюда, увези, — Федька совсем расплакался, но как-то тихо и горько, не наигранно вовсе. — Феденька, любимый мой, — Максиму так жалко его стало, что сердце захолонуло, он прижал Федьку к себе, вытирая слезы, хотя толку в том не было вовсе — они не заканчивались. — Пообещай, — капризно молвил Федька, снова подняв заплаканное личико и умоляюще глядя Максиму в глаза, — пообещай… Вдруг лазурные очи, соболиные брови, спутанные кудри и скривленный всхлипом рот треснули, как трескается отражение оброненного зеркала, обращаясь множеством зеркал. Максим проснулся, будто вынырнул из преисподней — мокрый как мышь, с отчаянно колотящимся в груди сердцем, едва умея сделать вдох. Пред взором его все еще стояло Федино молящее лицо, в ушах звучал его голос, но слышалось и иное — бабьи жалобные голоса этажом выше да тихий стук в дверь его опочивальни. — Да, — молвил Максим, стараясь успокоиться, — войди. Дверь боязливо приоткрылась и в образовавшуюся щель показалось круглое лицо молодой черноглазой девицы — то была Фёкла, сенная девка его жены. — Прощеньица прошу, боярин, — она переминалась с ноги на ногу и низко поклонилась, прежде чем выпрямиться и продолжить. — Софье Юрьевне сон дурной привиделся, тебя зовет, кормилец, никак соснуть опять не может, — виновато развела руками девка. — Ступай, передай боярыне, что я приду через минуту, — совершенно спокойно отмолвил Максим. — Да не жмись у двери, боишься меня что ли? Ты волю Софьи Юрьевны исполняешь, за то тебя бранить не стану, ступай, — на холопов Скуратов младший по пустякам голоса не повышал, а потому его в доме любили все и уважали оченно, почитая лучшим в мире хозяином. — Благодарствую, боярин, — девка поклонилась, и длинная черная коса скользнула к ее ногам, сбив пестрый платок, наброшенный поверх свободной рубахи, обнажив загорелое плечо. Едва дверь за ней затворилась, Максим обвел взглядом опочивальню свою: окна были растворены настежь, густой летней листвой чуть слышно шуршал мелкий дождь, стол был завален книгами и свитками, пред образами горели лампадки, отражаясь светом в зеленоватых изразцах печи, тяжелый балдахин был подобран к столбам, не раскрытый от летней духоты. Подле постели на столике горела толстая одинокая свеча, источая медовый аромат, подле нее лежал клочок бумаги, явно оборванный наспех. Записка содержала всего два слова: «Мы помирились», ни подписи, ни даты. Однако по наличию сразу двух ошибок в слове «помирились» да по тому, что принес ее ни кто иной, как стремянной Басманова, Максим наверняка знал автора. Он рад был за Федю, да и разве можно не радоваться за любимого человека? Одних любовь заставляет делать глупости, других убивает, как случайная смерть. Тяжело вздохнув, будто ему до сих пор не хватало кислорода, Максим поднялся, умылся студеной водой — будить слуг он счел излишним — наспех обтерся таким же холодным полотенцем, переменил рубаху да натянул портки. Он надел бы и кафтан, да то было уж чересчур — он шел посреди ночи к жене, что едва ли предполагало полное облачение. Взяв свечу и снова пробежав взглядом записку, Максим вышел из горницы. В опочивальне Софьи Юрьевны горели разом все свечи, а ставни были наглухо заперты, и оттого дышать было решительно невозможно. Обычно приятный аромат цветочных масел и духов сейчас казался невыносимым и липким, проникая в горло и нос, кружа голову. Сама молодая боярыня сидела на лавке подле зеркала и лицо ее, отражавшееся в подернутой глади, было смертельно бледно и напугано, она хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка, проводя пальцами по длинной и тонкой белой шейке, поворачиваясь то одним боком, то другим. Подле нее крутилась Фёкла, уговаривая боярыню попить водицы, вторая девка стояла на коленях, протягивая серебряный чеканный кубок с жемчугами, другая обмахивала хозяйку широким рушником — лица у всех троих были напуганные, они тревожно переглядывались и вздрогнули, когда скрипнула низкая дверь, пропуская Максима Григорьича. — Софьюшка, — позвал он ласково, — голубушка, что случилось? Взметнув две длинные, свободно заплетенные на сон косы, Софья поворотилась к мужу и, протянув к нему белы рученьки, жалобно молвила: — Мне кошмар привиделся, Максимушка! — То от жары все, окна раскройте, — велел он девкам, и те бросились выполнять. Софья меж тем вскочила и беспорядочно заходила по светлице, заламывая руки и бросая на Максима перепуганные взгляды. — То не от жары, а от Господа, — убежденно промолвила она, подходя ближе, заглядывая Максиму в глаза своими ведьминскими очами: глаза у Софьи были голубые, холодно-прозрачные, что горный ручей, обведенные вкруг черным контуром и глядели всегда будто в самую душу. — То он нас предостерегает! — О чем ты, Софья? Что тебе приснилось? — Максиму вдруг не по себе стало. — Что ты в княжество литовское бежал, оставил нас, — жалобно молвила Софья, глядя мужу в глаза, — и государь так разгневался, что велел нас всех казнить: матушку твою с батюшкой, Аннушку, Марьюшку, Катюшу и меня… И я глядела как им головы рубят, и кровь текла и текла, а потом и мне срубили, и токмо темнота одна осталась… — по щекам Софьи покатились слезы, Максима от слов ее прошиб озноб, вздернув все тонкие волоски вдоль позвоночника, и он украдкой глянул на иконы и мысленно шепнул слова молитвы. Софья снова потрогала шею, словно проверяя, на месте ли еще ее голова. — Ты же не собираешься бежать, как змей Андрей? — спросила она отчего-то серьезно. — Что ты, голубушка, что ты… — Максим прижал ее к себе, погладил по плечам успокаивающе. — И в мыслях не держу такого, Софьюшка… — Обещаешь? — по-детски трогательно спросила Софья, снова поглядев Максиму в очи своими невозможными глазами. — Обещаю, — тут же согласился он. — То просто сон, любушка моя, сон и токмо… Попей водицы, — он взял у девки кубок, приложил к Софьиным губам. — Ты умаялась за день, вот и приснилось дурное, — продолжал он тихим, ласковым голосом, подводя жену к постели. — Ложись, Софьюшка, ложись… — Останься со мною, Максимушка, страшно мне, — жалобно протянула боярыня, забираясь на постель и подвигаясь, освобождая место мужу. Она глядела скорбными глазами, и он не мог отказать: она его законная жена, любит он ее али нет, он сочетался с ней пред Богом и должен, просто обязан сделать все, чтоб жизнь ее была счастливой. Нет Софьиной вины в том, что много лет его сердце хранится в кармане заносчивого Федьки Басманова. — Останусь, — кивнул Максим, скидывая сапоги и присаживаясь на край, вытягивая на постели ноги и обнимая за плечи прильнувшую к нему в тот же миг Софью. Ему вдруг вспомнилось, как будучи детьми они сидели так и с Катюшей, когда она пужалась грозы али кошмара. — Засыпай, Софьюшка, никто не придет за твоей головой, я об том позабочусь, — тихо молвил он, жестом веля девкам задуть свечи и уйти, бережно оглаживая совсем недавно округлившийся животик молодой жены. За раскрытыми окнами шелестел теплый дождь, разливая по горнице сладкую свежесть, смывая остатки кошмаров, убаюкивая, как колыбельная. Софья скоро уснула, Максиму же не спалось. «То просто сны, не боле», — убеждал он себя, глядя на образа, думая о том, что Федька никогда не попросит его о побеге, а сам он ни за что на такое не пойдет. Да, он любил Федьку больше жизни, но и превыше жизни есть вещи в этом мире — долг пред семейством и бессмертная душа, вверенная нам Господом. Дождь пошел сильнее, словно небо расплакалось, опечаленное его судьбой, оплакать которую он был не в праве. Софья тихо дышала на его плече, касаясь теплым дыханием его шеи. Максим молился до самого рассвета, боясь отдаться миру сновидений.