***
Муха находил извращенную параллель между жертвой Спасителя и жертвой Алекса. В подвале заполненного дурманящим дымом притона его выхватило с силой и вынесло на свет. Алекс не осуждал - никогда и никого, кроме знати - и не спрашивал. А Мухе и не хотелось говорить, какая жизнь занесла его в этот подвал. Алекс стоял в проеме двери, и вокруг него клубился солнечный свет. Рассказывал, как несправедлива жизнь и как следует строить другой мир - тот, в котором пятнадцатилетние мальчишки не будут помирать в подвалах и притонах, а их ровесницы - продавать свое тело за кусок хлеба. Муха верил. Алекс был его богом. Языческим, безумным, призывающим к самому дну человеческой жизни. Но то был не черт из бутылки, нет - призывал опускаться на дно по собственной воле, за собственными силами. Бог не запрещал Мухе ни воровство, ни блуд, ни пьянство. Ничего не запрещал, и все же Муха не смел перечить его приказам. Они жили. Воровали, кутили, и Алекс не провозглашал никаких святых целей у своих действий - никакой помощи бедным, никаких благотворительных фондов. И Муха верил этой простой жажде жить хорошо сильнее, чем всем десяти заповедям. И чтил законы банды больше, чем любые другие. Граф и Чингиз стали его братьями. То ли по духу, то ли по дурацкой извращенной вере в смертного Алекса. Но и в этой вере Муха усомнился. Когда его бог обратил внимание не на верных последователей, а на мальчишку, который просто умел кататься на коньках и вернул Алексу часы. И было бы только в этом дело, Муха бы сам лично исполнял невообразимые трюки на льду и принес на горящий алтарь корабля все часы Петербурга. Но Алекс разглядел что-то, чего в Мухе и в помине не было. А Муха понял - этот мальчишка погубит Алекса. Понял, когда сквозь пьяную муть услышал, что на новогодний бал пойдет Матвей. Очевидно, с кем именно - кто же еще в банде знал французский и мог выручить на таком празднестве? Муха кричал не от ревности столько, сколько от страха. Матвей не спасет Алекса. Не закроет собой, не подставится под пытки, чтобы Алекс смог сбежать. Тогда Муха уступил. Надеялся, что и Алекс ради Матвея ничего из этого не сделает. Сделал. Когда в допросной фараон сказал, что Алекса застрелили, а Матвей сбежал из страны со своей девицей, Муха снова закричал, перевернул стол и кинулся на того самого хромого начальника. Не прошло и секунды, как двое охранников скрутили и поставили на колени лицом в ковер. И молодцы. Потому что Муха заливался слезами и едва находил силы дышать. Он же в Алекса верил. Так, как не мог поверить в его смерть. Тем более - такую. Ради мальчишки, принесшего только страдания. Даже Марго заслуживала большего, пусть и не способна была помочь в великой миссии. Муха бился головой о койку в камере. Его одиночество в каменной коробке не могло свести с ума - не с чего сводить. Он спятил, когда увидел выловленный распухший труп. Будь он хоть каплю верующим во что-то другое, осталась бы надежда, что его бога простят где-то, дадут жизнь лучше - такую, какую Алекс заслуживал. Муха верил только в живых. Он бы не стал целовать руки своего мертвого божества, ловя последнюю каплю исцеления и надежды. Живыми остались Матвей и проклятая девка. Муха уже готов был их простить тогда, на корабле. Лишь бы вернулся Граф, и они все спокойно жили дальше своей странной коммуной. А прощения было недостаточно. Проклятого милосердия было недостаточно. Алекс был неспособен убить офицера, девку, Матвея. Умри один из них - и Алекс бы жил. И вытащил всех. Муха бы отдал самого себя, кинулся бы обратно на корабль, если бы знал, что в его боге осталось губительное человечное. Его бог погиб от дурацкого куска металла. За проклятого Матвея, смертного во всех отношениях святошу, на деле предавшего и отца, и Алекса, и банду. Муха жалел всем сердцем, что не задушил этого мальчишку в притоне. В особенно тяжелые дни, когда рядом не было ни Графа, ни Чингиза, кусал сам себя за руки и бил кулаками камни до крови. Если бы он видел человечность Алекса, если бы не считал своим идеалом, если бы взял на себя грязь, в которую его богу не стоило вступать. Если бы Алекс был богом... Муха со всей дури влетел затылком в койку, так, что от боли зазвенело в зубах. Нельзя было сомневаться. Если бы Муха не верил, то сошел бы с ума и сам, как девица в притоне, продал последнее, что осталось. Он не был нужен своему богу. Как и любому другому. Алекс единственный принял бы его без сожалений и покаяния.***
Каждую ночь к Мухе приходит утопленник. Стоит у постели, смотрит пустыми глазами, сияет синеватой кожей. По пальто растекается пятно крови. Кровь капает на пол. Иногда ее так много, что Муха задыхается перед пробуждением. Иногда ее мало, хватает только руки запачкать. В такие ночи Муха готов просить прощения на коленях, но тело к кровати приковано. Только слезы текут по щекам и давит горло. Его бог, прекрасный и в смерти своей, молчит. Алекс очень редко молчал, его речь текла, как густое и темное вино, и тянула в пучину полного подчинения. Алекс молчит, и Муха бы свой язык отдал на отсечение, чтобы услышать его голос. Алекс не осуждает. Муха сам себя вдоволь осудил, но от тишины в сто раз хуже. Даже предатель Матвей не заслужил столько, сколько Муха. Матвей не верил. Он изначально ни во что не верил. А потому и предатель он только для преданных. Муха же верил и оставил Алекса одного. И потому теперь, даже когда ночью знакомая фигура стоит возле кровати, Муха один. И если днем можно выбить из себя дурь, то ночью она настигает сполна. И Муха знает, что заслужил гораздо больше.***