О свете сломанного маяка.

«Сотрись-сотрись!» Ладонью смахиваешь пятна со стекла ты бережливо. И веки полны ужаса — В керамике крови заливы. «Смотрись-смотрись, Ведь сам с собою сделал это!» — Шипением сковав, он смаковал, И, что не панацея — тоже знал. Пустись-пустись В пучину вечной зимней ночи. Сокрыв от всех кусок души, «С вопросов вновь соскочишь? Возьмись-возьмись За браво дело, — петлявши, влага к шее опадала. Ему все мало. Мало! — Неужто слезы льешь?» Катись-катись — Бежит дорожка ярким следом. И ты с испугом на пол В угол к ней. Стыдись-стыдись Своих метаний, сменяемых раздольем. Куда ж пропал тот «славный» парень? Знать не дано мне. «Остановись!» — Мерцает лезвие, дрожа, Пока растерзанной рукой владеет — В былом младое тело. «Уймись, Совращены безумством оба. Как же свезло мне, Что рядом нет твоей зазнобы! И улыбнись, Так широко насколько сможешь!» Осыпятся пилюли с хохотом, Пока в желудке ты их не уложишь. «Вернись. Вернись Туда — где твое место!» — не успеваешь и сказать, Как плитка белая чернеет, И разума остатки рдеют. Ложись-ложись. И уж не виден тусклый свет, не слышен звук Морей в керамике, вниз водопадом ливших, Но вдруг…? «Проснись! Проснись! Ах, что же… Что же!» — Срывается на крик шепот того, Кто всех тебе дороже. «Простись! Простись С ним наконец!» — заверещал тот голос, До боли разодравши глотку. «Да замолчи же ты! Умолкни!» Светись-светись, Но догорит печальная лампада: Маяк погаснет, вверяя В черны воды разума отраду. «Зажгись, зажгись! Пошли хоть лучик искр! — Но тщетны мольбы Языка кошмарных игр. «Явись, явись! О, что-нибудь! Я умоляю! Кто-нибудь! — и замечаешь, Как бреду вопрошает мгла. «Молю… — Ты повторяешь в никуда. Ресницы потирая мокрые, Устало взор свой поднимаешь. «О чем же просишь ты меня? — Непроглядны волны рассекает лик, шепча. И серые его глаза смеряли с вечность небеса, А опустились до тебя. «Мне жаль! Ах! Как мне жаль! — Он внемлет сбивчивым словам, Легко коснется бледнотой руки Твоей пылающей щеки. И ты украдкой выдыхаешь. «О, как же повернуть мне время вспять? — Он все никак не мог тебя унять. «Коль ты так сильно этого желаешь… Но не рассмотреть его лица: Одни лишь серые блюдца Тоскливо в даль смотрели, Сквозь тебя, — И, впрочем, жаль». К чему же это? От чего? — Повис немой вопрос. И не видать черни конца — Лишь скорбь безликого Творца. И повернулось время вспять, Пора-пора с постели кости поднимать. Откуда в пальцах килограмм свинца? Не знак ли это гибели венца? Раскрыл едва ли свои веки: Царица-Боль прошествовала вниз с предплечий, Вниманием своим плоть обеспечив. Пока её подруга, темень, объятием звезд заволокла зрачки. Мычишь невнятно, кривя губы, И замечаешь тень, ведению подобной. А был ли этот сон? Что делал бы окажись безмолвен он? «Сильно болит? — Сечет он баритоном уши. Сейчас его совсем не хочешь слушать: Что-то, вцепившись в сердце, проливает кровь. «Ужасно, — вздыхаешь ты, Смотря на все его усталые черты: Рука, накрыв твою ладонью, Выказывая страх, дрожит самодовольно. Поджались губы, беря с тебя пример, А брови супились, на его манер. Но неизменно оставалось то, Что серость смотрела прямо в твое лицо. «Прости меня, что не успел, — Начал он рано. Еще ты не собрал из рвани мысль — Оставь попытки этой лести своим ранам. «Не ты из нас, кто должен извиниться, — Вера в себя уж явно пригодится. Такими заявлениями не бросаются, Пока в своих догадках до конца не убеждаются — Но вина поглотила тебя окончательно. Он склоняет голову вниз, И известно тебе замечательно, Что соленые капли запястьем прекрасно стираются. «Сотрись-сотрись, — запело вновь, Но ты смыкаешь простынь в кулаке И думаешь, что он в зеленом совсем налегке: Замерзнет ведь, но некому греть. А кроме тебя, вряд ли кто-то сгодится, Иначе к чему страданий вся вереница? И совсем не хочется раньше времени с ним проститься, Обернувшись в небе никому не нужной подбитой птицей.