К Небу

             Мондштадт не может проиграть войну.        Вернее, не так. На самом деле, существует очень небольшой промежуток времени, когда в идеале можно было попытаться уничтожить эту страну (и добиться успеха).                                   (– Кэйа, – говорит Дилюк, – что, чёрт побери, ты такое несёшь?)                                   Этот небольшой промежуток времени, в частности, представляет собой период, начинающийся с середины мирного времени и вплоть до того момента, как жители Мондштадта осознают, что находятся на войне.                                   Дилюк говорит: – Это буквально каждый день.        (А потом он говорит: – Нужно было выпроводить тебя ещё три стакана назад.)                                   – Не совсем, – поправляет Кэйа.        Лучшая стратегия против Мондштадта – уничтожить его (или, по крайней мере, создать герметичный необратимый эффект домино, который в конечном итоге приведёт страну к краху) до того, его люди даже мысль допустят, что над ними, вообще-то, нависла угроза.                                   – Разве такой способ не касается остальных? – Дилюк говорит. – Почему вообще я продолжаю этот разговор?                                   Ну да, это в целом хорошая стратегия.        – Но позволь, я уточню: это единственный способ победить, когда ты выступаешь против Мондштадта.                                   (– Почему?)                                   Видишь ли, это потому, что Архонт Мондштадта – единственный из Семёрки, кто становится сильнее на войне.                                   (– Что?)                                    Позволь задать вопрос: откуда, по-твоему, берутся силы архонта?         – Из веры его народа?        Технически верно, но есть оговорка. Не только от собственно его народа, но и от любого, кто ему молится.         Точнее, молится на идеалы, которые они воплощают – Свободе, Контрактам и т. д.         Как ты думаешь, почему Архонт Снежной такая могущественная? Кто не молится о Любви?                                    – Что черт возьми, это значит?                                   Что ж, давай возьмём что поближе. Например… Лиюэ, ладно?        Старейший из Архонтов, существо, заставшее первый состав Семерых, возможно, самый сильный из них. Идеал, который воплощает Рекс Ляпис, – суть Контракт.        Кто не давал в детстве обещаний на мизинчиках? Кому хотя бы раз не приходилось подписывать договор? Кто не обещал родителям вернуться до комендантского часа? Каждый контракт, который пишет человек – ещё один маленький кирпичик в основании Рекс Ляписа.         Конечно, каждую секунду разрывается столько же контрактов, сколько подделывается. Таково равновесие. Обычно это не такая уж большая проблема.        Но что насчёт контрактов на войне?        Расторжение мирных договоров, нарушение границ, вторжение и обман.        Контракты нарушены, разорваны, забыты и не выполнены.        «Со мной всё будет в порядке», «Увидимся позже», «Мы победим для нашего народа и будущего», «Я вернусь домой».        Кто возвращается домой на войне?                                   (Внезапно Дилюк встаёт. Он осматривает помещение, чтобы убедиться, что в Доле Ангела больше никого нет, а затем запирает двери и окна.)                                   Инадзума, богиня Вечности.        Вечность – это концепция, которая изнашивается: в конце концов, единственное, что вечно, – это перемены.        Она – горы Тейвата, стоящие тысячелетиями, медленно обрушивающиеся на скалах. Она – статуи по всей земле (и да, даже её собратьев-Семерых), выкованные в образе, который длится вечно. Она – вечная достоверность циклов, грязные тропы, по которым люди идут из поколения в поколение, установление времён года и дат в наших календарях.        (– Держу пари, что она очень разозлилась, – хихикает Кэйа, – когда Барбатос разнёс всю гору Пилос по камушку. Какое это, должно быть, было зрелище!)        Но сам посуди: что общего у вечности с войной?        Когда на землю падает раскалённая сталь и рушатся памятники, многовековые традиции (праздники, ритуалы, торжества) ломаются в пользу выживания.         Статуи опрокинуты, столетние деревья сровнены с землёй, пейзажи, которые видели и рисовали предки, превращены в грязь.         Скажи мне, много ли тут вечности?                                   Сумеру? Бог Мудрости?        Это действительно интересно, потому что каждая проходящая секунда – уже является частью истории.        А военное время – это больше истории, чем что-либо ещё, не согласен? Разве нет семисот описаний одного и того же момента, когда мы ищем старые рассказы о битвах? Разве ты не сказал бы, что мы учимся на ошибках наших предков?        Бог Мудрости – из тех богов, чьё могущество растёт со временем. Медленно, но неумолимо.        Однако, опять же…         Ты видел когда-нибудь горящую библиотеку?        Представь: штаб-квартира Ордо Фавониус и Библиотека горят. Красные, оранжевые, желтые и синие всполохи, пламя лижет стены, хрустящие бумаги, старые чернила и пепел в воздухе;        (– Мастер Рагнвиндр, позволь спросить кое-что, – говорит молодой человек со звездой в ночном глазу.         – Какую сказку мы сейчас рассказываем детям на ночь? Как ты думаешь, почему Боги напали на Каэнри’ах? Потому что мы сотворили нечто слишком ужасное и обрушили это на Тейват – или потому, что мы слишком много знали?)                                   Богиня правосудия из Фонтейна – прекрасного королевства водяных колёс и вина! Довольно глупо спрашивать о справедливости на войне.        Идеал Справедливость довольно хорошо сочетается с Контрактом – законами, договорами и тому подобным, и соблюдается до последней буквы.        Конечно, мы не можем говорить о справедливости, не говоря о справедливости по отношению к самому себе – или о морали, если угодно. Своя шкура всё ж поближе к телу!        Когда ты залит кровью незнакомого человека, чьё отражение ты увидишь, склонившись над водой на земле чужой страны?        Тебе доводилось проходить сквозь развороченную боем деревню? Видеть разрушенные стропила и провалившиеся крыши? По-настоящему невинными жертвами войны являются дети, слишком маленькие, чтобы понять, что происходит, и пожилые люди, слишком старые, чтобы быть в состоянии объяснить им. Те, кому только и остаётся, что задаваться вопросом, куда делись их матери, отцы, сыновья и дочери, и молиться, чтобы те вернулись, а затем думать, почему на их пути попадаются припасы и где купцы (их разнесло на куски за двадцать миль до деревни!)        – Ты когда-нибудь спрашивал себя, мастер Рагнвиндр: если в мире есть справедливость, почему это замалчивают?                                   (– Конечно, – говорит Дилюк с некоторым отчаянием, – Богиня Войны…)                                   Мурата из Натлана, богиня Войны.         Вот забавный маленький парадокс. Кто-то, должно быть, хотел войны, чтобы начать войну: но кто хочет войны?        Да, богиня Войны может (возможно, в мирное время) быть самой слабой из Семи. (Барбатос? Погоди, доберёмся и до него.) Чего ради драться насмерть?        Она, должно быть, радуется гражданской войне, которая сейчас разгорается в Инадзуме, или стычкам, в которые попадает Снежная по всему Тейвату.         И приготовления к войне, если их посчитать: карты сражений, разложенные на столе для планирования, рыцари, тренирующиеся с оружием в руках во дворе. Бедные хиличурлы! – Их гонят прочь из гнёзд. Да будь у них ещё возможность вести войну, я думаю, они сделали бы это в мгновение ока!        Но иронично, не так ли? Когда начинается война.         Позволь мне ещё один вопрос: как ты думаешь, сколько людей молятся о наступлении войны?         Положим, война всё-таки пришла. Как ты думаешь, сколькие будут молиться за её прекращение?                                   Любовь, милейший идеал! Мой дорогой брат.                                   (– Выпей немного воды, – говорит Дилюк, передавая ему стакан.        Кэйа делает глоток. Он говорит: – Любовь!)                                   Богиня–        Снежная. Как, должно быть, прекрасно там поклоняться богине-покровительнице Любви. И кто на свете не молится о любви – любить самому и быть любимым в ответ. Заветная мечта!        Говорят, это одно из самых сильных чувств. Говорят, оно сильнее всего должно выражаться в самом сердце войны!        Родители защищают своих детей от осколков, влюблённые отказываются оставлять друг друга. Люди забегают в готовые рухнуть здания, чтобы спасти ещё хоть одного. Разве любовь – не самая удивительная эмоция, присущая человеку?        позволь мне провести тебя еще чуть-чуть вперед - или, возможно, назад, скажем, лет на пятьсот. Трава потемнела неизвестно от чего и противно хлюпает при каждом шаге. Ты поднимаешь ногу, и она окрашивается в красный цвет.         Рука твоего соседа лежит на земле, половина его головы находится в нескольких ярдах от тебя.         Твой отец говорит: беги беги беги!        И ты кричишь, что ненавидишь мир, ненавидишь богов, ненавидишь каждый шаг, который тебе приходится делать, убегая от всего, что ты раньше любил.        Твой отец переносит тебя в новый мир и бросает в незнакомой стране – а ты даже не говоришь на этом языке! Как ты можешь его любить?        А теперь взгляни: есть ли любви место на войне? Можешь ли ты оглядеть поле битвы и найти на нем хоть какое-то её проявление? Может спросим трупы? Кого Вы любили, о павшие в боях?         Когда люди убивают бога, а боги убивают людей, как можно вообще говорить о любви?                                    Но постой, позволь мне снова спросить тебя: а что насчёт свободы на войне?                                   (– Кэйа, – говорит Дилюк, – ты пьян. Иди домой.        Кэйа говорит: – Куда?)                                   Никто в мирное время не молится о свободе. Свобода – это нечто само собой разумеющееся.         Да взять хоть тебя, мастер Рагнвиндр! Ты молишься Свободе, выходя из дома на свои поля? Молишься, когда тебе надо подняться по лестницам в церковь? Как ты думаешь, кто вообще сейчас горячо молится о свободе?         Но позволь задать вопрос иначе: кто молится на Свободу на войне?                                   Это был вопрос с подвохом – ведь ответ – А кто нет? Каждый!         Барбатос – единственный Архонт из Семёрки, который становится всё сильнее и сильнее по мере того, как война продолжается, поскольку ему молится всё больше и больше людей!         В горе ли, в отчаянии ли! Самые маленькие дети, слишком маленькие, чтобы знать, кому они молятся, умоляя дать им возможность дышать небом без дыма. Военнопленные в кандалах, пехота, прикованная к доспехам, люди, согнанные в испуганную, жалкую толпу, где мысль одна на всех «Мы все тут умрём» – все молятся за свободу! Даже генералы, главные зачинщики войны и просто попавшие в ловушку обстоятельств, даже Архонты нашей страны, присягнувшие кровной клятвой...                                   (Дилюк хлопает стаканом по столу, и крепкая дубовая столешница вздрагивает от приложенной силы.)                                   Бог Свободы в военное время – кто не называет его имя?        Даже в стране, где нет бога, кто не зовёт его?                                   За окном стрекочут сверчки, глохнут струны лиры.        – Я боюсь Барбатоса! – Молодой человек смеётся, одинокая звезда сверкает в ночи. – Он никогда не проигрывает войну!        – Он ужасающ, и все же мне его так жаль! Он либо бессердечен, либо убит горем! Слушает все наши молитвы и поражает нас!                                   (Представь себе: тысячи людей зовут тебя по имени, просят о пощаде, умоляют тебя спасти их. Их молитвы эхом отдаются в голове, и именно их вера, решимость даёт тебе силу. Вы сильнее, сильнее – самым сильным ты когда-либо был! Потому что так много людей молятся тебе о свободе.)         (Но скажи мне вот что: кому на войне Свобода нужна больше – Победителям или Побеждённым?)        (Ты натягиваешь лук.)                                   – Либо убит горем, либо бессердечен, – повторяет Кэйа. – Воистину грозный бог. Вот почему, брат мой, войну против Мондштадта можно выиграть только до того, как люди осознают её начало. В противном случае, как только Барбатос окажется здесь, Селестию Мондштадт уже можно называть победителем!                                   Каэнри’ах – безбожная земля, у нас нет Архонта, которому можно молиться, и мы не молимся никакому богу.        Это не совсем так, потому что все мы молились (отчаянно, до смерти!) только одному.                                   Позвольте мне спросить: как ты думаешь, что сделал Барбатос пятьсот лет назад, когда каждый человек в Каэнри’ах молил его о свободе?