Общая заслуга

— Я так больше не могу, — изъявил Фрэнсис и, бешено сверкая зенками в пустоту, словно слепой, который идёт в мягкие объятия темной бездны, потянулся за принесенным барменом стаканом вискаря с двумя кубиками льда. Я слышал, как они звонко ударились о стенки, когда он поставил пустой стакан на стойку и совсем неграциозно отёр рот от влаги. — Четыре шота за вон тот столик, — не удостоив меня и взглядом, Фрэнсис по-деловому обратился к официанту. Я неосязаемой тенью последовал за ним. — Что ты не можешь? Мы присели за крайний столик у стыка стен. Мягкая обивка кресла никогда не казалась достаточно гостеприимной для моего тощего зада, особенно когда организм находится в режиме восстановления после огнестрельного ранения и его периодически нелепо ведёт в сторону. Интересный эффект, о котором я и не мечтал… Острые деревянные края кресла ввинчивались в лопатки. — Я не могу сейчас и думать о Хэмпдене, Ричард. Фрэнсис казался уязвлённым моим предложением продолжить учёбу настолько, что нервно дергал конечностями, что всё равно, как ни крути, выходило до комичного манерно. — Столько проучиться, чтобы бросить? Разве не глупо? Парень надменно фыркнул и обратил на меня снисходительное внимание очаровательных хризолитовых глаз. — Глупо оставаться в месте, — он неосознанно перешёл с английского на греческий шёпот сквозь зубы, — которое напоминает о стольких событиях. Джулиан решил сбежать — я не препятствую. Вполне здравое решение, если смотреть на наши заслуги. Но, позволь, в чём моя вина, если колледж не способен найти ему достойную замену и я вынужден переходить на другой факультет с потерей времени в семестр? К столу подошёл официант — похожий на того, которого высмеивал некогда Банни за причастность к сообществу геев, — и, поставив четыре полных стакана, быстро исчез. Фрэнсис, не задержавшись и на секунду, сразу принял на душу. — Я всё понимаю, но это как отделаться малой кровью в сравнении с тем, что могло случиться, — последнее слово я произнёс на греческом, наблюдая, как Фрэнсис с безумным блеском в глазах выпил следующую стопку. — Не налягай так на спиртное. Судя по Чарльзу, это заканчивается плохо. Мой сосед скривил кислую мину, если бы ему рассказали о чём-то из далёкого прошлого. — Не напоминай про него. Мне хватит рассудка не упиться до белой горячки. — Я правда беспокоюсь. Потянувшиеся только пальцы Фрэнсиса к третьей порции алкоголя накрыла моя тёплая рука. Мне кажется, я почувствовал, как его тело передало импульс и дрогнуло. Я обогнул тонкие пальцы пианиста и забрал стакан себе, отпив пару скромных глотков. — Брось, Ричард, виски, сигареты и демерол — единственное, что держит меня на плаву после двух похорон, — молодой студент пожевал в нерешительности губу, прежде чем добавить: — И ты. Необъяснимо, но я остро ощутил смятение. Любой комплимент или одобрение Фрэнсиса после их памятного поцелуя воспринимались с подтекстом. С двойным намеком. Сложно не повредиться рассудком, когда пропускаешь слова человека через цензурный фильтр. — Я… Мне жаль, что я не мог поддержать вас на похоронах Генри. — Ничего-ничего, — чрезмерно фамильярно взвинтился тот на стуле, ведь это «ничего» было тем ещё испытанием для такого чувствительного ипохондрика. — Главное, ты здоров. Для меня не может быть большей радости, что хоть кто-то из нашей дружной компании находится в ладах с головой. Чарльз словно умер, но забыл покинуть тело: ходит, волочит за собой ноги, весь бледный и молчит. Даже страшно, что у него на уме. Если быть откровенным, там явно что-то сидит нехорошее. Я с ним стараюсь не контактировать, но всё-таки переживаю. Насчет себя — у меня участились инциденты с паническими атаками. — А… Камилла? При имени подруги лицо Абернати коснулась еле различимая судорога. Я не мог не спросить, ведь беспокойство о ней донимало меня с момента самоубийства Генри. Особенно после последовавших друг за другом событий: признание в любви и выстрел. Подобное должно оставить неизгладимый отпечаток на психике юной девушки. — В порядке, насколько позволяет ситуация. Не разговаривает, но хотя бы реагирует на людей в отличие от брата. — Она плакала на похоронах? — Да… — Фрэнсис вложил всю тяжесть мира во вздох и обхватил последний стакан, предназначенный, между прочим, не ему. — Она плакала до неприличия тихо, что я в тайне желал, чтобы она зарыдала за нас двоих. Мне было настолько тошно от всей процессии: от молитв и финальных речей до отпевания и непосредственного погребения, — его передернуло и, словно вспомнив о чём-то житейском, он сдул несуществующую пылинку с клетчатой жилетки. — Камилла испачкала мой жилет, а он из Франции. Нашёл портного специально для нового комплекта, чтобы на него плакала Камилла. Ох, что я несу… Официант! — парень щёлкнул пальцами, и к нему уже нёсся рабочий с подготовленными напитками, на краю подноса стояло блюдечко с лимонными дольками. — Спасибо. — Фрэнсис, ты меня пугаешь, — я придвинул к себе подставку с алкоголем, чтобы её ненароком не украл мажорик напротив. — Ты изводишь себя до изнеможения. Как несостоявшийся доктор, я не рекомендую тебе пить так много. С фырканьем, наполненным сарказмом, его губы сообщили: — Обнадёживающе, мистер Пейпен, — не послушавшись, студент стяпал у меня стопку и поднёс ко рту, тогда моя рука стрельнула стремительнее, чем успел сообразить мозг, взялась за края посудины и застыла. Со стороны казалось, что я отпаиваю настойкой друга и почему-то вдруг задумался о вечном. Фрэнсис разглядывал меня с интересом несколько долгих мгновений, затем моргнул, развеяв призрачное марево, и позволил убрать от себя алкоголь. — Молодец. Я решил поиграть в рыцаря и следующие два шота самоотверженно залил в глотку. — Но в Хэмпден я не вернусь, Ричард, как ни уговаривай. Вновь видеть всех этих людей, которые будут напоминать про Банни и Генри, сочувствовать, задавать неуместные вопросы про перестрелку. Я не вынесу, я начну пить, как Чарльз. Он и до всего любил зашибать, но всё-таки себя контролировал, а после общения с ФБР и пережитого стресса слетел с катушек. Ещё эта дурацкая ситуация с сестрой, — Фрэнсис спрятал лицо и сильно потёр его ладонями, стараясь скинуть последний год жизни, а я беспокоился только о том, что мы в общественном месте и общаемся на темы не для чужих ушей. — Нет, и не проси. В разговоре была поставлена жирная точка. Да, они намолотили дров, если говорить мягко. И совесть подгрызала их похуже тли свежий куст зелени. Кто-то спивался, распускал руки и нарывался на несчастный случай — Чарльз; кто-то избрал одинокий путь — я и Камилла, а кто-то сходил с ума, придумывая новые болячки и продолжая убивать себя веществами, — Фрэнсис. И голос внутри меня шептал: по заслугам. — Вы бросаете меня одного, — я не старался скрыть обиду, хотя недавно пообещал себе, что стоически промолчу и проглочу недовольство. Ведь этого стоило ожидать. Для меня учеба в Хэмпдене — это прикосновение к прекрасному, для них — развлечение от скуки. — Прости… Я понимаю, у твоей семьи нет денег, — по моим округлившимся глазам Фрэнсис с точностью до миллиметра определил болевую точку. — Не волнуйся, я никому не сказал. — Откуда ты знаешь? — Лапушка, извини, но у тебя всё на лице написано… — его голосок стал елейным до омерзения. — Моё пенсне, может, и для образа, но об этом далеко не все осведомлены, а вот твой скудный набор гардероба меня не способен надурить. Я понимаю, ты старательно делаешь вид богача, сочиняешь милые истории о уикендах с богемой Калифорнии, однако богатые люди не заморачиваются учёбой, они живут на капиталы родителей, а ты рвёшься за высшим, как за ускользающей возможностью. К тому же ни разу не пригласил нас к себе в родной дом и вообще непонятно чем занимался в каникулы, что Генри тебя нашёл с запущенной формой пневмонии, да упокоится его грешная душа. — Тебе сказала Джуди? — Кто, наркоманка-тусовщица? Тоже скажешь, — он презрительно искривился. — Я не имею привычку общаться с хамками, проливающими пиво на мою подругу. — Камилла в курсе? Я не видел смысла отпираться и сочинять новую ложь. Стоило догадаться, что рано или поздно мыльный пузырь лопнет, и уж тем более логично, что первым его заподозрит мнительный ипохондрик. — Сам её и спроси, — несколько рассерженно бросил Фрэнсис, огорчённый всплывающим дорогим мне женским именем. — Она очень своеобразная девушка, свободных нравов. Даже если и догадывается, то нисколько не осуждает. — А ты? — А я осуждаю… На моё угрюмое молчание, приправленное стыдом, пришлось несколько минут и два опустошенных стакана виски, прежде чем кто-то его нарушил. — Ты начал дружбу с вранья. С одной стороны, вижу, почему ты так поступил — влиться в коллектив и всё такое, но, с другой стороны, почему не признался через семестр? В горле образовался огромный ком, заградивший дыхательный путь. Я терялся с ответом, потому что тот был слишком очевидным, оттого жалким. — Боялся, что вы меня бросите. — Ричард, — выдержав паузу, позвал Фрэнсис, — я ни разу не упрекнул тебя и не обмолвился о собственных предположениях с Генри. Он был… ты сам видел… чудаком, неприспособленным к социуму. Он думал, что ты настолько самостоятельный, что отрёкся от богатств в угоду благородному труду. Я старательно культивировал эту идею в его голове. — Зачем? Мной завладело искреннее любопытство. Я с замиранием сердца ждал ответ. — Потому что боялся, что Генри сочтёт твою склонность ко лжи за «дурной тон», — речь опустилась до шёпота на греческом, еле различимого в гомоне бара, — и начнёт разрабатывать план по устранению… — Спасибо. На самом деле, я хотел сказать много слов благодарности, но прикусил язык. Морально тяжело делать комплименты человеку, с которым вы однажды почти не занялись сексом, а затем признались, что друг другу не симпатичны. Я скользнул взглядом по этому щеголу, увлечённо перекатывающему по граням пустой стакан и смотрящему на брякующие льдинки, и мне сделалось грустно на душе. Не то чтобы хотелось быть во вкусе гея, просто быть вне его вкуса казалось расстраивающим и демотивирующим… Решив не углубляться в кроличью нору зловещего прошлого, мы говорили об отстраненных вещах: о ток-шоу, которое крутили по телевизору в баре, в частности о том, насколько современная мода женщин-пуделей и мужчин-мистер-обтягивающее-трико смешно во всех аспектах и как мода начала двадцатого века по-настоящему ценна и изящна; о ценах на жильё и, неожиданно, о весенних аллергиях, когда Фрэнсис с тоскливой тяжестью в глазах принялся невербально буравить меня. — Что? — Хочу спросить про твою семью, но никак не могу придумать подходящий повод. Я боялся этого момента, как одинокий человек Дня Благодарения. — Обычная калифорнийская семья: отец фермер, мать помогает. У меня с ними довольно холодные отношения. — Главное, чтобы не как с моей чокнутой мамашей, которая душит приторной заботой. Моя семейка — образец того, как не надо строить семью. Его розовых губ коснулась язвительная улыбка, но тут же почти сошла на нет, не встретив отклик в моей душе. Я с огорчением осознал, что Фрэнсис прочёл по лицу собеседника боль и учуял опасность продолжения диалога. И, создавая искусственную иллюзию занятости, парень поднялся с места на нетвердых ногах и объявил: — Нам, джентельменам, пора расходиться, ты так не считаешь? — Да, конечно. Мы оплатили счёт и вышли на улицу. В воздухе витала оттепель, хотя прохожие ещё носили легкое пальто на всякий случай. По безоблачному небу рассыпались озорницы-звёзды. Не сговариваясь, мы шли молча и рассматривали искрящееся полотно с завидным любопытством. Фрэнсис иногда заваливался на меня, и я неловко ставил его на ноги, он сбивчиво благодарил и почему-то глупо улыбался. Мы подошли к подъезду кирпичного домика, в одной из квартир которого Фрэнсис снимал жильё. Мы стояли друг напротив друга в убийственной тишине. Кажется, Фрэнсис чего-то ждёт от меня, наверное, хочет, чтобы я попрощался первым и закончил их странную встречу? Потому что наша прогулка получалась слишком неловкой для дружеской. — До встречи, Фрэнсис. Сделав шаг, я ощутил, как рукав моего песочного пальто был пойман цепкими пальцами. Он приблизил губы к моему уху и попросил: — Останься у меня, пожалуйста, я боюсь одиночества. — Хорошо. В целом, если знать меня достаточно хорошо, можно углядеть огромную слабость — я легко иду на поводу у людей, к которым питаю симпатию. Эгоизм растворяется, планы отменяются, а чувство собственного достоинства сдувается. Как бы печально всё ни было. В доме Фрэнсис сразу ушёл на маленькую кухоньку, бросив перед этим: — Я сейчас. Мне не оставалось ничего, кроме как зайти в скромную обитель друга. Комната для аппетита Абернати была слишком простой: антиквариатный сервант со всякими мелкими фигурками и тарелками, бархатистый зелёный диван (возможно, он раскладывался), шкаф с книгами — их было немного, и огромные часы из дуба времён девятнадцатого века. Я разглядывал интересную фигурку балерины за стеклом, когда ощутил спиной присутствие постороннего человека, старавшегося не беспокоить меня громкими шагами. Волоски на задней стороне шеи вздыбились. Словно прочтя незримый сигнал, этот человек опустил горячий поцелуй в углубление над воротником батистовой рубашки. Я повиновался внутреннему инстинкту и стоял без движений, пока мою шею выцеловывали без разрешения. Слова застряли в моей глотке. — Ты сладко пахнешь. Келвин Кляйн? Я невразумительно промычал. Торс обвили тонкие руки аристократа, и тогда я ощутил всю патовость ситуация, особенно от согревающего спину тепла. Мне… приятно? Фрэнсис пропутешествовал ладонями до плеч и, схватив их, занялся мочкой уха. Я млел от удовольствия и медленно разводил огонь ненависти к себе. Острый язык лизал мою кожу и вырисовывал замысловатые узоры, длинные пальцы с осторожностью ювелира расстёгивали пуговицы, высвобождая шею от оков воротника. Из моего горла вырвался слабый скулёж, когда Фрэнсис принялся ласкать открывшийся участок оголенной уязвимости. Признаться, мало кто из девушек, с кем я «веселился», умел ласково водить язычком по шее, они ждали действий от парней, поэтому мне гораздо сложнее было не потакать слабостям — так я оправдывал происходящее. Когда ладони медленно стягивали с меня ткань рубахи вниз, я взмолился: — Я не такой. — Тише, не переживай. — Я люблю девушек. Он поцеловал меня между лопаток, и это чувствовалось, как оголенный провод по льду — я до конца стану утверждать, что во всём виноват алкоголь, подстёгивающий к девиантному поведению и безразборным половым связям. Рубашку сдерживали исключительно мои запонки. — Мне тоже они привлекательны, некоторые из них. — Я ведь не симпатичен тебе, — мне пришлось сказать это, не видя реакции собеседника. — Не только ты умеешь привирать, Ричард, — Фрэнсис навалился на меня всем телом и неуклюже обнял. Внутренне матерясь, я скинул опутывающую рубашку, развернулся и первым припечатался к влажным губам Фрэнсиса. Он победно хмыкнул в поцелуй, будто поставил внеочередную галочку в таблицу достижений, и послушно раскрыл рот. Я во второй раз испытываю смешанные чувства протеста и робкой увлеченности, что сравнимо с первым сексуальным опытом школьницы на выпускном. Из основательного и долгого поцелуя, коим он казался в начале, тот превратился в обрывистый, самую долю пошлый. Я хотел попробовать его, хотя от ужаса холодило внутренности. Процессом руководил Фрэнсис, предугадывая мою задеревенелость и неопытность. Он усадил меня на диван и, продолжая вторгаться в мой рот, принялся расстёгивать ремень. Последняя здоровая клетка мозга заставила схватить его руку, чтобы остановить. В приглушенном свете из прихожей мои глаза горели воспалённым блеском. Щёголь не дал мне лишнего мгновения на рассуждения и расстегнул ширинку, выпуская член наружу. К своему стыду, он давно стоял колом, что, несомненно, повысило аппетит Абернати. Рука размазала предэякулят по всей длине ствола, от легкого и явно опытного движения я тихо застонал. — Видишь, а ты боялся. Он облизнул уголок моего рта; рука, сначала плавно кружила по члену, задевая головку кончиками пальцев, затем стала набирать обороты: то сдавливая, то ослабляя хватку. Свободной рукой я вплавился в огненную шевелюру Фрэнсиса и, позабывшись в экстазе, сам не заметил, как пассивное позволение трогать себя переросло в активное участие. Я прихватывал его лицо, стонал в поцелуй и, дойдя почти до финиша, потянулся к ширинке на его брюках. Судя по замедленной реакции, Фрэнсис не ожидал, что я захочу лезть к нему в штаны, а ограничусь собой. Он весил чуть меньше меня, поэтому когда я взял его на руки, то с тяжестью пьяного человека с плохой вестибуляркой дотащил нас до кровати в соседней комнате. — Торопишься. Мы можем прекратить. Я молчал, потому что боялся, что рот произнесёт что-то вразрез с моим членом, например: отошёл быстро! Лёжа было удобнее ощущать его тело под собой. Кому расскажи, не поверят. В мужчинах, оказывается, есть какая-то странная страсть, доселе им не наблюдаемая, или дело во Фрэнсисе? Парне, который почти как Камилла сочетал черты двух полов и чью внешность вполне можно описать как андрогинной. Рыжие волосы на ощупь женские: мягкие и скользили сквозь пальцы. Ему выпала возможность попробовать осуждаемое в обществе здесь и сейчас. Главное, не включать анализ, тогда придётся убегать отсюда. Фрэнсис оторвался от него, чтобы высвободиться из остатков одежды, а затем помочь ему. Он взял в руки таинственную баночку с комода и лукаво мне улыбнулся. Я смущался, поэтому предпочёл закрыть глаза и испытать всё на уровне ощущений. Фрэнсис учтиво помог члену найти вход. Когда кончики пальцев прикоснулись ко мне там, чтобы размазать холодную смазку, я вновь испытал жутчайший испуг и осознание неправильности, неестественности происходящего, но азарт взял верх над страхом. Я тёрся о вход в нерешительности и всякое трение распаляло внутри стыдный огонь. Ощущения обострились настолько, что, когда я протолкнулся головкой внутрь, по стволу и до самого солнечного сплетения прострельнула искра запретного наслаждения. Я постарался воспользоваться тактикой, работающей с женщинами, поэтому совершал щадящие поступательные движения, но в конце простреливал до основания. Фрэнсис бесстыдно стонал мне в рот, и спустя некоторое время секс показался мне настолько правильным и естественным, что я обнаглел: приговаривал всякие глупости, покусывал заднюю часть шеи, зализывал раны, скользил пальцами по торсу и закинутым ногам. Почувствовав, что долго член не выдержит такого тугого заточения, я, опершись на локоть, положил ладонь на ствол Фрэнсиса и в несколько нехитрых ритмичных движений довёл партнера до оргазма. Фрэнсис вцепился в нежную кожу короткими ногтями и запрокинул затылок назад с экстатическим наслаждением, я последовал за ним в бездну. Яркие вспышки гуляли под веками даже спустя тридцать секунд. Тяжело дыша, я перекатился на спину. — Фух, а ты хорош в сексе. — Спасибо. Моё глупое «спасибо» этот гад услышит ещё много раз, потому что мы вместе перевелись на другой факультет Хемпдена и теперь, к сожалению или к счастью, никуда деться друг от друга не имеем возможности. Да, у нас не отношения, а дружба с бонусами, потому что я боюсь задуматься о любви, а Фрэнсис — привязаться к «натуралу», но мне определённо нравится мой новый опыт.