Случилось так, что Вова неожиданно приезжает в Америку. И не то чтобы к Хесусу. Видите ли, здесь его ожидали какие-то внезапные друзья, которые встали выше Старого деда, и он здесь совсем не ради него. И заселяется в отель поблизости он также не ради него. А вы о чём подумали?
— Прямо-таки не из-за меня? — мурлычет Хес на чужое ухо, вжимая парня в стену, так пьяно улыбаясь. Узнав о приезде давнего друга, он, мягко говоря, был в ахуе. А как иначе? Сам Владимир Братишкин решил поднять свой
охуенно-горячий зад, и прилететь на другой континент. — Тогда расскажи, что же за друзья такие?
— Тебя ебать не должно, пидорас ебучий, — а Вова лишь рычит, пытаясь агрессивно нахмурить брови, но это у него не выходит – уж слишком ему хорошо. Таять в чужих руках, словно кусок сливочного масла на раскалённом огне. В руках, на которых так сексуально выступают венки и кости. И, казалось бы, какие же они нежные, элегантные, даже не у каждой девушки такое увидишь. Разве способны они на грубость? Если думаете что нет, то вам явно не нужно знать о том, какие же вещи вытворялись с Вовой несколько лет тому назад. — Ничего я не обязан тебе говорить! То, что я заселился неподалёку – не значит, что к тебе. Радуйся,
папочка, Алинка-то совсем не даёт видимо.
А масло-то действительно маслянное. Питает.
Практика в грязных разговорах была многолетней, и также как и этот самый дэдди-кинк. Вы спросите: «как так вышло»? Что ж, от простого «старый дед» недалеко яблоко упало до «отца», а дальше на любовно-ласкательное «папа». А в ночь, когда Вова был прижат в кровать, по которой судорожно разъезжались его же ноги, всю ситуацию изменил громкий и протяжный стон с посылом «папочка». Кринж? Не то слово,
зато какой.
— А пиздеть по-блядски ты до сих пор не разучился, моё почтение, — в виде острых зубов на надплечии, где ниже них уже красуется мокрый засос. К слову, одежды на младшем уже не было; эффективно, быстро. Также быстро, как и перемещение из небольшого коридора номера в саму спальню, где Семенюка быстро укладывают на лопатки, и буквально наваливаются сверху, прижимаясь губами к чужим соскам. Сверху слышится громкий стон. — Как чудно, ты всё такой же чувствительный.
Хороший мальчик.
Пидорство, гейство, нирвана.
Вова выгибается в спине навстречу чужим губам и рукам, что так просто скользят по белоснежной талии, очерчивая каждый изгиб и рёбра своими длинными пальцами. Зад чётко упирается в чужой пах, а руки намертво вцепленны в «башню», которой так дорожит стример. Ну, ничего, переживёт.
— Они так вкусно пахнут, — тонко тянет Вова, улавливая аромат чужих локонов. Он неописуем: это была смесь каких-то трав и свежей вишни, и всё отдавало лёгким холодом. Что ж, средство для постройки явно ушло не одно. Семенюк грубее сжимает руки на чужой голове, не заботясь о возможной боли с другой стороны.
— Ты вкуснее, — причмокивая, шепчет Хесус, и немного шипит от боли в голове. — Чё ты вцепился нахуй?
— Я
Вас разозлил? — и стоит Хесу посмотреть снизу-вверх, как горло баррикадирует ком. Этот горящий серый взгляд, направленный на него, смазанная поцелуями улыбка, дрожащие ресницы и брови, спавшие на лоб светлые пряди волос, и чужие руки – всё, что нужно для полной потери здравого смысла.
Поздравляю, Лёшка, ты его проебал.
Губанов молчит. Молчит, хмуря брови, и давя ехидную лыбу на лице, грубо кусает чужую грудь, и тут же наносит звонкий, звуком чуть ли не на всю комнату шлепок по бедру, заставляя младшего подпрыгнуть на месте от такой резкой давящей боли и огня в месте удара. Соизволил бы хотя бы руку напрячь, а не хлыстать.
Но и так охуенно. Так охуенно, что глаза закрываются, а ноги сводятся, сжимая мужчину между ними.
— Пиздец, я провинился, — отдышавшись, сбрасывает Вова в такой дурной язве, что, казалось бы, в штанах вот-вот вспыхнет пожар. — Но я могу исправиться.
И с этими словами Хесус быстро оказывается в лежачем на спине положении, и с прекрасным парнем на нём сверху. Вова впечатывается в чужой пах, оттягивая штаны, и сильно давит точкой, ёрзая, чуть подскакивая.
Как же по шлюшьи, Вова-Вова. Всё чудесно.
— О как, — выгибает бровь Хесус, и закинув одну руку за голову для опоры, кладёт вторую на чужое бедро, — что ж,
поработай хорошенько.
— Не сомневайся в моём деле, Старый, — улыбаясь, Семенюк ведёт рукой вдоль чужой груди, и наклонившись, мимолётно целует в губы, шепча простое, —
наслаждайся.
В это же мгновение трусы отлетают в сторону, а с заднего прохода медленно вынимается вставленная ранее во время подготовки пробка. Братишкин шипит, но ничего более не выдаёт, а на все усмешки Старого, в роде «ну надо же, и без меня справился» он лишь закатывает глаза.
Ну, или не всегда.
— Чш, — властно тянет Вова, нанося довольно сильный удар по чужой щеке, — сейчас папочка не главный.
О, Боже, да.
И Хесус молчит. С горящей щекою молчит до тех пор, пока не ощущает на своём члене чужой зад, что внешне соприкасается его тощими ногами, а внутри так горячо и мокро сжимает весь смазанный ствол. Хотя, кажется, что смазка побывала там и до. Насколько же он глубоко играл с собой?
Вопросов не нужно, Вова демонстрирует и сам, насаживаясь на член до основания, так ещё и ёрзая, стараясь захватить глубже. И резко поднимается до больше половины. И снова.
И снова. И снова!
Кровать, несмотря на свою новизну, скрипит под чужой тягой тела, а дыхание в лёгких блондина говорит «гудбай» из-за чересчур быстрых движений. Голову он вскидывает назад, подавая шею полной открытости и выступающему кадыку.
— Как охуенно... — трепещет Вова, чуть ли не закатывая глаза от такого горячего ощущения внутри, которое ещё и бьётся в такой изумительный бугорок, и который словно током прошибает в член и низ живота такой тягой и парханием бабочек, что мама, не горюй. Порно отнюдь не дешёвое.
— Что, прости? — язвит Лёша, всё ещё пьяно улыбаясь и изо всех сил стараясь не поддаться эмоциям, и не закинуть голову назад, закрыв глаза, и горячо вдыхая-выдыхая тихими стонами. Ну уж нет, честь куда выше.
— Охуенно, папочка, охуенно... — судорожно повторяет Вова, прыгая на половом органе всё в том же темпе. Шлепки заполонили всю комнату, а стоны проходят, кажется, ещё дальше, сквозь стены. Но они не в плесневелой России, где за такое тебя бы уже выселили и посадили на бутылку.
И слава Богу. Только вот кажется, что от таких вскриков Семенюк захлебнётся, в собственной же слюне, которую он просто не может сглотнуть, и вынужден позволять ей вытекать струйками изо рта, что уже давно приоткрыт в улыбке. — Я не могу, бля-ядь...
И теперь он уже не скачет на члене, а трётся, вперёд-назад, лишь немного приподнимая зад, чтобы посильнее упереть головку в себя. Трахнуть по самую душу, и капли разума не оставить. А тут уже и Губанов не выдерживает: намертво вжимается в чужие бёдра, и не находит в себе силы на шлепки, ведь знает, что если спустит хватку – поддастся дрожи. То-то же, ведь описанные раннее действия с мимикой уже давно осуществились.
— Вам нравится? — трепещет Вова и скользит рукой к чужой шее, чуть душит, давя на неё так, что глаза старшего всё же распахиваются, и точно глядят в пьяные напротив.
Охуенно, блядь, пиздато. Это прямое попадание мишень, Вова. — Ваш мальчик хорошо тренировался с резиной?
О да, бывало и такое. В тёмные и одинокие ночи, вместо того чтобы трахаться с любимым парнем, приходилось развлекать себя силиконовыми членами, которые даже близко не стояли с настоящим, который сейчас находится внутри. Вспоминать каждый чужой стон, и сопоставлять его с происходящим действием – задача не из лёгких.
Но ты, Вовочка, отличник.
И оценкой тебе послужит не пятибальная система, а горячая сперма внутри, что стрельнула так глубоко, что Вова аж подпрыгивает и судорожно дрожит, давая своим бёдрам и рукам ассоциацию с потрясыванием желе.
В таком положении они находятся ещё долго, пытаясь отойти от произошедшего.
— Знаешь, а нахуй этих друзей, — улыбается Вова, и наклоняется к хесовским губам.
— Так-то, — а сам же Хесус кроет их нежным поцелуем.
