***
На голове — корона, пусть и с рубинами вместо чистых и искренних бриллиантов, и сверкающие камни образуют некое подобие защиты от пронизывающих до мозга костей взглядов со всего зала. Белое платье разглажено идеально — ни одной складки, и пальцы судорожно шарят по подолу, стараясь приподнять его, чтобы получилось сделать шаг. В глазах не видно привычных искр и взрывов планет, только аметистовое безразличие, наигранное уж больно искусственно. Отросшие каштановые локоны прикрывают лоб, покрытый белёсыми шрамами и разнообразной палитрой гематом — «ну Джин, ну они мальчики, ну им н е о б х о д и м о к кому-нибудь пристать, кого-нибудь избить и оставить издыхать в смертельном тупике положения жертвы, ты не маленькая, терпи», — Уджин задирает подбородок, привлекательно проводит кончиком языка по пухлым губам и жмурится от яркого солнечного света (конечно, на краю мира, на последней из всех перечисленных в списке министра планете, на высочайшем каменном выступе-троне небесное светило забывается населением, ещё несколько лет назад не умеющим жить без него; но что поделаешь, если именно в этом заключается людской психотип, объединяющий самых заклятых врагов?). Торжествующе улыбается, слегка оборачиваясь в сторону подданных, ожидающих от неё принятия своей судьбы — «тиару на виски, пятьдесят золотых, пожалуйста» — и послушания, лихорадочно переворачивает в затуманенных алкоголем мыслях продуманный до каждой мелочи план бунтарства на сто восемьдесят, шагает вперёд, внезапно сворачивает к лестнице, ведущей вниз — возможно, туда, где обрывается жизнь каждого, но это не точно, — в бесконечный космос, прыгает подобно кошке, приземляется на четыре конечности, пусть и путается в белоснежной тонкой ткани, и, не прислушиваясь к гневным, разъярённым, негодующим возгласам, чьи обладатели остались далеко позади, ускоряется, спотыкаясь об останки космических станций. Небо внизу, отражающееся в гладкой пасмурной поверхности озера, скрывающего рыбьи и человеческие скелеты, освещается апельсиновым оттенком, и что-то вдалеке с оглушающим грохотом взлетает на обжигающий воздух, посылая силы импульсов по земле. Уджин всё-таки падает, подбиваемая ветром и отсутствующей гравитацией, разбивает колени и ладони в кровь — вкусно, почти как сладкое вино, но лучше оставить и другим, — давится костяными осколками чужого позвоночника, отбивается от подбежавшего человека (в несколько раз значительнее её худощавой фигуры, смахивающей на мальчиковую), ударяет каблуком прямо в челюсть и подскакивает. Шарит окровавленными руками по сухой земле, пару раз натыкаясь запястьями на железные каркасы, обвивающие пальцы и силящиеся остановить, задержать до прихода всех остальных, подбирает оставленный благородным воином меч, подбрасывает вверх и вонзает стальное лезвие в грудную клетку противника. Хруст, крик, и белая, девственная, нетронутая мужскими руками — надо же, Уджин действительно сбегает с собственной свадьбы, убивает соратников отца и преследует цель исчезнуть из этого антиутопического (космического) государства навсегда. Что она будет делать потом? — ткань подвенчального платья покрывается бордовыми разводами. Каблук вдавливает кости в мягкую голубую траву, Уджин надрывно кричит от сжимающего смертельным захватом страха, но тут же опоминается, осознавая тот факт, что её обнаружат остальные. Грот скрывает её существование в лёгкой полутьме, как и труп, ещё лихорадочно дышащий и смотрящий с праведным гневом на нарушительницу торжества. Будь у того силы, воздух в лёгких и отсутствие любых препятствий в виде двадцатилетней девчонки, не избитой только из-за статуса принцессы, он позвал бы на помощь, перехватил оружие и исполосовал кровавыми метками всё обнажённое — конечно, бесполезные куски надо сорвать, чтобы вкусить страх в чужой фигуре, — тело. Но сейчас Уджин ощупывает весь его прохладный от нехватки крови и реакции организма силуэт, распахивает карманы и собственные глаза, оборачивается, сглатывает и чуть было не роняет находку — желанный ключ от входной металлической двери этого мира, которая перекрывает путь к счастливому будущему. — Спасибо за помощь, — она несуразно хмыкает, сжимает в подрагивающих пальцах холод спасения, чуть было не теряет сознание, но в последний миг вдыхает воздух пещеры, наклоняется к умирающему и давит на сонную артерию, ни минуты не сомневаясь в своих действиях. Время нельзя терять, время — это песочные часы в постоянстве памяти, время — это смерть, вовсе не деньги. — Хоть когда-то нечеловеческие люди пригодились мне, — сплёвывает кровь и оседает на землю вопреки своей спешке. Смотрит на мёртвое сердце, его вены и телесную оболочку, внезапно всхлипывает и царапает ключом собственную светлую кожу. — Твари. И отец, и вы, и вы все, и правительство. За что? Шаги слышатся в нескольких метрах от запертого входа в грот, и когда начинают ломиться со вскриками, Уджин тихо спускается по скрытой в полумраке лестнице, больше не путаясь в лоскутах обрезанного до колен платья.***
— Ёбаный в рот, — катана пролетает мимо жертвы, и Чан матерится, сквозь зубы выплёвывая ругательства, ни капельки не опасаясь того, что под кожаной маской её голос может показаться (удивительно) женским. Она так долго скрывала собственную личность, что все азарт и интерес пропали после нескольких лет усиленных попыток показаться мужественнее. Суки, она девушка, но убьёт каждого, кого ей заказали. За деньги она даже отсосать может (да что там! секс? пожалуйста, она всё равно ниже пояса выглядит лучше шлюх из дешёвых порномагазинов), а может и отрубить член. Делайте заказы, господа и дамы, не стесняйтесь, — думаешь, можешь сбежать? Думаешь… Ха! — она хватает за горло, фиксируя вырывающегося в одном положении, а потом внезапно, задумавшись на мгновение, отпускает. Фигура пробивает тонкое оконное стекло с характерным звоном, ставни ломаются от силы удара, и Чан добивает всё оставшееся в живых-целых взмахом катаны. — Голову с плеч! Понравилось? — хихикает она, наблюдая через прорези для глаз за тем, как разрубленная напополам шея вместе с позвоночником обрушивается кровавым дождём на белеющие на асфальте кости. — Как мило. Принести тебя твоей девчонке домой по частям или сразу одним махом? Не люблю напрягаться, и моральные дилеммы не люблю, и чужих девчонок тоже. И сразу хмурится, обретая прежнюю серьёзность, — за бордовой маской с вкраплениями чёрных полосок по швам этого, конечно же, не заметно, — и катаны возвращаются в прежнее положение за спину. Каблуки с изящным постоянством бьются о каменные плитки. Каблуки, которые минуту назад пробивали кости черепа и уничтожали последние вздохи сознания. Каблуки сегодня вечером бережно вытрут тряпочкой, промоют внутри и на следующий день вновь наденут. (Ничего, впрочем, аномального. Девушкам приходится адаптироваться в суровых реалиях и выживать как только получится, тем более если основной заработок — это преследование и жестокое умерщвление «кастратов», которые перешли дорогу важной шишке государственной думы.) Латекс остального костюма, облепляющего всё тело без исключения, — надо же, даже соски стимулируются, — вынуждает подцепить тонкими пальцами в перчатках воротник, оттянуть, вдохнуть ртом, приоткрыв губы, и нехотя отпустить. Латекс вновь липнет к коже, влажной от жары (конечно, минус три по ощущениям и кипящая от азарта кровь в жилах смешиваются, создавая абсурдную комбинацию двух столкнувшихся вселенных. кстати, о космосе). Чан слегка недоумённо приподнимает тонкие, едва заметные брови, морщится от того осознания, что ещё находится в идиотской маске, и не отрываясь смотрит на горизонт, всё так же шагая по тротуару и не оборачиваясь на шёпот заинтересованных её личностью и кровью, дорожкой тянущейся за подошвами и капающей с запястий, людей из толпы прохожих. На горизонте ломается линии логики, и математика в учебниках внезапно теряет саму себя, и числа приобретают неоднозначные значения, и перед глазами стоят формулы из высших классов — Чан была чирлидершей, крутила пятой точкой в короткой юбке, и на неё у парней из курсов постарше вставал, а ещё однажды отлизала одной девушке в школьном туалете, ни капли не заботясь о собственной конфиденциальности, — и планка этого мира (ну-да, ну-да, на черепахе три слона, а на них — Земля) нежданно поворачивается на ёбаных-сто-восемьдесят-сука-градусов. Фокус внимания — прошу, господа, заметьте, не туннельного, как у мудаков с членами! — переключается на странную для четырёх вечера туманную зарю персикового оттенка, и Чан медленно замирает на месте, всё больше и сильнее приходя в замешательство. Звенят сирены, копы мечутся из стороны в сторону, к виску, обрамлённому белоснежными кудрями, — надо же, стянули маску, исцарапав щёки и вынудив задыхаться ледяными выхлопными газами провинции, — прислонили не менее остужающее пыл дуло револьвера, и Чан досадливо морщится, не отрывая заинтересованного взгляда от второстепенного плана декораций. Её силой скручивают, заламывая руки за спину, задевая цепями наручников латексные перчатки, застёгивая их, даже слишком сжимая тиски, и, судорожно хлопая дверью машины — ржавчина обваливается, — заталкивают внутрь. Голова мотается от удара об обивку салона, зубы сжимаются на кончике языка, Чан с негодованием шипит на офицера, — а сирены всё кричат и кричат, стекло от разбитого окна покрывает асфальт и заваливается в водосток, огни мигают и проникают внутрь, прямо на радужку глаза, но горизонт полыхает заходом (какой заход! в четыре часа давно должно было стемнеть, к тому же в долбаном декабре! но что это тогда? инопланетяне захватывают мир, избавляясь ото всех бесполезных мужчин? инопланетяне захватывают мир дважды? всемирный заговор? конец света? Чан та ещё скептик, однако зрелище однозначно захватывает кровавым маревом. кровь ныне покойных? что там, на другом конце?.. ах боги, она всё же становится слишком сентиментальной после кровожадных убийств; мама называла это шизофренией, но дочь всегда смеялась ей в лицо — помада смазалась, тонко окрашенные в фисташковый волосы прикрывали белёсый лоб (не сперма, нет, просто неаккуратный макияж) — ни дать ни взять Джокер) и, кажется, сейчас взорвётся. Чан приникает к стеклу закрытого окна, пусть губа и стукается при начале движения полицейской машины, вглядывается в расплывчатые очертания небоскрёбов, глотает слёзы и в отчаянии смеётся во всё горло, стоит только горизонту исчезнуть из поля зрения за рваными полотнами облаков. Катаны за спиной рвут кожу сиденья в кровь-клочки, когда девушка нервно шарит рукой рядом с собой, нащупывая маску, подхватывает её, стремительно натягивая, и подаётся вперёд, впиваясь пальцами в решётку, преграждающую путь и создающую помеху-препятствие между водительским и преступника местами. — Эпопея? — несдержанно интересуется она, прекрасно осознавая всю степень безразличия стража порядка. Наплевать и в землю втоптать, если честно. — Я про себя. Никогда не встречали такую, — тянет ноты, — настолько прекрасную девушку, от которой челюсти сводит? Впрочем, могу сводить не только челюсти. — Нет реакции. За окном мелькают огни — вот он ваш эпичный закат, которого вы так долго ждали, небольшой полуоборот даёт возможность убедиться, что закатный трафарет никуда не исчез. (И правда, разве удивительное может пропадать так быстро? Чан устало трёт переносицу, чуть было не скуля от неожиданной боли в сердце, — а мама говорила, что с возрастом играть получается всё хуже, тем более за парнями гоняться, — но, вспоминая, что не плакса, вместо этого скалит зубы.) — В участке от меня всё равно ничего не добьются, если инспектором не будет девушка метр пятьдесят с четвёртым размером и без нижнего белья. Я пиздец как хочу кого-нибудь полапать. Каблуки тряпочкой вытереть не получится, потому что в участке если и выдадут что-то, так это по морде и под зад, чтобы вправить мозги и заставить мыслить рационально. (Впрочем, — думает Чан, мысленно делая затяжку и сжимая между указательным и средним тлеющую сигарету; на колени падает пепел из ныне бесполезного фильтра, и это ужасно бесит, — кто говорит про иррациональность? Мне платят больше, чем крысам-копам, меня не довезут до тюрьмы или психушки, потому что до этого я перережу им всем глотки, и это забавно. Хочу девочку, даже с бельём, по хую. Хочу двух. И много-много грязного секса, — и разводит теми же пальцами наподобие ножниц, до боли кусая губы от горького разочарования.) Кудри, неаккуратно убранные под латекс, лезут в глаза, рот, стекают по шее и линии челюсти. Пусть их уберёт шикарная девушка, одновременно с юркими движениями усаживаясь на чановых бёдрах и обхватывая её плечи. Ну пожа-а-а-алуйста, Чан не так уж и много просит. Шины резко скользят с оглушающим звоном разбившегося сервиза, и машину трясёт на месте, занося в кювет. Чан вскакивает было, ударяясь головой о крышу, с силой отталкивается от противоположной двери, толкает механизм замка, вылетает на дорогу, в кровь разбивая колени, локти и лбы даже через латекс, откатывается в сторону и судорожно замирает на месте, упираясь лопатками в бетонную стену неизвестной пристройки (ёбаная окраина города, в какую глушь её вообще завезли? копы гандоны) и глядя вперёд, на полыхающее пламя горящей машины. Как мило, бензин в какой-то момент залил весь её корпус, и хватило одной лишь искры для летального исхода водителя. Кто бы мог подумать — и торжествующий жест рукой: Чан отдаёт сама же себе честь, облизывает пересохшие губы, кончиком языка толкаясь в эту область маски и с садистским удовлетворением слизывая капельки крови, и, заведя руки назад и опираясь на ладони, наблюдает ещё несколько мгновений за пепельным каркасом полной безнадёжности. Это всего лишь смерть ещё одного пидора, но значимое для карьеры событие стоит отметить бокалом вина и шоколадным тортом с излишками тошнотворного крема, купленным непонятно где (вроде бы продал один армянин, живущий на цокольном этаже чанова дома и каждый день выставляющий на прилавки круглосуточного магазинчика яблоки, которые в середине декабря никому не сдались; есть мандарины, и точка! Чан морщится каждый раз, когда проходит мимо, но любезно улыбается, покупает килограмм и до конца недели съедает всё подчистую). Поражённый звёздами будто вирусом горизонт выглядит сумасшедшим, и Чан, уже освобождённая от костюма, садится на бордюр около декоративного озера, подпирает подбородок кулаком, не отрываясь смотрит на все космические движения, кажется, всё больше вникая в переданные по радио гороскопы на завтрашний день, и почему-то улыбается. Возможно, где-то там, далеко-далеко, существует девушка, которую хочется трахнуть и которая подобно Маленькому Принцу исследует новые границы. Возможно, ей заебись как нужна помощь, но просить её она боится (а может, не у кого). Возможно, она хочет попасть к своей Розе, но у неё нет другого выхода, кроме как бегать от одной планеты к другой. Возможно, Чан не должно это интересовать. Наёмница, смеясь во всё горло, пригоршней бросает солёный попкорн в тёмно-синее небо, окрасившееся по бокам в апельсиновый, и кукурузины висят звёздами на этом холсте неудавшегося художника (Ван-Гог херов, безухий чёрт). Искать ту, которой необходима помощь, она точно не собирается — пусть справляется сама, ведь это наши суровые реалии, детка, это пик пиздостраданий, на котором тебе должно быть хорошо и привычно, так что закройся и не смей больше жаловаться. Своё девятнадцатилетие она представляла себе совершенно не так. Она планировала найти постоянную девушку себе под стать, изредка разбавляя её темперамент другими партнёршами в постели (это не считается за измену, детка, я люблю только тебя, а их просто трахаю), есть мороженое, любоваться рассветами, обнимая гёрлфренд, целуя её в щёку и лапая под лифчиком, но вместо этого скачет по крышам в усиленных попытках заработать на жизнь (пусть и убавив население Земли на какую-то миллионную процента), удовлетворяет себя сама и по вечерам стремится отмыть всю ту кровь, которая скопилась под костюмом за весь день. Это грустно, но факт, детка, не забывай про реалии и продолжай ненавидеть обезьян с членами, иначе не выживешь без стимула. (Но девушка всё равно была бы лучше.)***
Если не съешь всё, что тебе предложили, — этого немного, на самом деле, этого ничтожные количества, которые и едой-то обозвать сложно (Чанбин пытается, пропихивая в горло кусок разлагающегося чего-то и с мольбой глядя на сидящего напротив отца), — то тебя ждёт смерть. Ты этого добиваешься, мазохистка чёртова? Впрочем, неудивительно, вся в мать. Она тоже сопротивлялась, когда я трахал её, и кровь почему-то стекала вниз из её пробитого горла, — сама довела, сама же и вкусила плоды своих трудов. — Я не голодна, — отодвигает от себя фарфор, зажмуривается за несколько секунд до всемирной катастрофы, и крупный осколок стекла пролетает точь-в-точь по линии излишне выступающей челюсти. Картинно неправдоподобные — но оттого и настоящие до боли — брызги крови покрывают светлую блузку с вышитыми чёрным-перламутровым оттенком цветами и скатерть, которую в следующее мгновенье с яростью и неведомой даже богам силой сдёргивают со стола. Посуда бьётся. Чанбин толкают ногой в солнечное сплетение, но она не шевелится, пусть по языку и стекает кровавая струйка, скапливаясь у рядов зубов и губ. Сейчас перельётся через край, но когда рот занят членом — сложно думать о чём-либо другом, кроме как «пожалуйста, только не поперхнуться, только не укусить случайно, только бы это наконец закончилось». — Я не голодна! — рефлекторно вырывается, когда асфиксия страха душит уж слишком сильно. Побелевшее лицо выдаёт всё, и она старается прикрыть глаза ладонями, но пальцы с ненавистью выворачивают. Слышится хруст. И смерть подкрадывается уж слишком тихо, не утруждая себя возможностью хоть как-то объявить о своём существовании. Поясницей ударяют об угол стола, вынуждая сдавленно прохрипеть, впиваются пальцами в шею, до крови бьют по лицу, и сознание само собой уходит по-английски (или не уходит. чёрт его знает; у Чанбин не получается думать, либо действовать, либо делать что-либо, способное помочь ей, спасти от очередного изнасилования; у неё месячные, но отца это вряд ли остановит — просить всё равно бесполезно). Отец толкается бёдрами вперёд, говорит что-то — сквозь слёзы и судорожные рыдания, вызванные скорее привычкой, нежели болью, не слышно, — стягивает короткую юбку, путается в нижнем белье и в конце концов использует пальцы. Стук в дверь. Спасение. Сегодня можно больше не бояться изнасилования, потому что её запрут в комнате, не выпуская до завтрашнего дня и не принося еды, и не тронут. А завтра весь настрой отца будет сбит, и можно будет даже вылечить новые межбедренные раны. Всё в порядке. Чанбин не плачет, когда её заталкивают в спальню матери, опасаясь того, что её существование только сильнее обозлит и так взбешённого родителя, опускается на пол, безмолвно смотрит в светлое окно на стене напротив — решёток нет, отец знает, что у неё не хватило бы смелости спрыгнуть со второго этажа, а верёвки отсутствуют, так что это лишь очередная мышеловка человеческих размеров, — перебирая подол снятой было хлопковой юбки, и неожиданно вскакивает на ноги. За стеной — метрах в шести, и он ещё отдаляется, — слышится голос отца, срабатывая стимулом. Спрыгнет? Почему бы и нет? Если и пострадает, то лишь облегчит отцу задачу, если умрёт, то спасётся. Куда побежит? Зачем? Кому она вообще нужна — неизвестный подросток с травмами ментального здоровья и насильником-опекуном, — разве что в бордель пойти, устроиться шлюхой в другом городе, где её не найдут знакомые, и ублажать клиентов. И всё — больше никаких выходов, пусть и по умолчанию должно было быть два. За стеклянным каркасом стеной валит снег, роскошными кристаллами ударяясь об отлив; лёд падает с крыши и с грохотом приземляется на асфальт под окнами; у Чанбин не существует шанса безопасно выпрыгнуть в лёгкой летней одежде, тем более в юбке, и не разбиться-пострадать, но не рискуют в ситуациях смертельной тяжести только идиоты, которым целостность дорогой одежды дороже собственной жизни. Ставня оказывается выбитой, нога — через подоконник, руки подтягиваются следом, она суеверно оборачивается в сторону двери, кусает губы в раздумьях, скользит пальцами по влажному пластику, перегибается — торс обдувает холодом, и от льдинок на глазах выступают слёзы отчаяния, — принимает более-менее устойчивое вертикальное положение и чуть было не кричит от скрипа позади. Ничего страшного — просто половицы возвращаются в свои позиции, но Чанбин прикрывает рот руками, совсем забывая про опору, и на несколько сантиметров соскальзывает вниз — по стальному листу, — раздирая бёдра в кровь. Плачет — выхода назад нет, ставня почти захлопывается, ледышки царапают колени, как и сосульки, соскользнувшие с крыши, — вновь зажмуривается и (безразлично, была не была) расслабляется, больше не сопротивляясь. На удивление, Чанбин приземляется почти на четыре конечности (подумаешь, рука подвернулась, локоть разбит в кровь, щиколотки болят будто после бесконечного бега-спасения от погони, а голова с короткими светлыми волосами откинулась назад, но не пострадала), тяжело дышит с закрытыми глазами, не позволяя снежинкам проникнуть внутрь её тела, и постепенно ощущает то, как невероятный холод окутывает всё её существо. Прижимает дрожащие худые ноги к груди, рефлекторно содрогается от боли в пояснице, смотрит вверх, на закрытое окно, и какой-то частью оглушённого сознания думает, что всё могло было быть куда хуже, если бы асфальт не покрывала перина снега. Упади она на чистую и пустую дорогу, и подтянуть ноги в целях «не умереть от холода» не смогла бы. Людей, когда она принимает сидячее положение и растерянно оглядывается, еле-еле шевеля белыми — она чувствует это, кажется, скоро они разобьются, — губами, вокруг не оказывается, и этому факту не хочется радоваться. Чанбин совсем не знает, что будет делать дальше, когда сбежит от родителя-насильника, куда пойдёт, чем займётся, — будет попрошайничать? Ей неимоверно хочется разрыдаться прямо здесь, но она вскакивает на не держащие ноги, быстро-быстро шагает, стараясь не упасть в снег на обнажённые мягкие колени, и в итоге не оборачиваясь скрывается за тёмным зданием с граффити, обсценными надписями на стенах и чёрными бездонными окнами-глазами с зубьями-осколками.***
Свадебное платье стало неким подобием артхауса от кутюр, и Уджин ловит на себе заинтересованные взгляды, вышагивая по случайной улице неизвестного города, — холодно, снежно и на льду ещё теплится кровь, недавно вытекшая из разрубленного тела, которое находится там же, — и пытаясь понять, как оказалась среди небоскрёбов и торопливых толп, рассыпающихся в разные стороны и подбегающих к местам преступлений (точь-в-точь муравьи на рафинад). Постоянно оборачивается назад в страхе увидеть хвост-погоню, петляет между машинами — на её планете такая же чушь была, — подрагивает от азарта и не задерживает внимание на красных лужах, в середине которых оказываются каблуки. Иногда застревает в сугробах, резко дёргается и ускоряется, выглядя для местных жителей странно, — конечно, неизвестная в рваной одежде, двигающаяся словно на шарнирах, и с перекошенными от животного ужаса чертами кажется забавной, и её хочется потрогать, убеждаясь в реальности миража. Горизонт мерцает индиго, и огни города освещают его; в снеге отражаются свет из окна и пламя сирены машины копов. Уджин пробирается сквозь поток людей ближе, не отдавая себе отчёт в действиях, расталкивает локтями особо любопытных зрителей и затаив дыхание смотрит на исполосованный лезвиями труп. Водит взглядом по фигуре мёртвого мужчины, краем уха прислушивается к ропоту любознательных, подрагивает от электрического напряжения и мельком вспоминает про находящийся за поясом — под резинкой нижнего белья, если точнее, — зафиксированный им же меч, то есть единственный способ самозащиты в чужом непонятном мире абстракта и преступлений (вывод был сделан мельком вследствие недолгих, но тщательных наблюдений). Когда она в панике отходит в сторону, осознавая тот факт, что не сможет вытащить оружие легко и осознанно, особенно в толпе свидетелей, к ней подлезают под локоть, не давая пройти по глубокому уровню снега дальше. — Потерялась, детка? — интересуются с явной насмешкой в мягком тембре голоса. Уджин слегка разворачивается, недоумённо хмурится, смотрит на типичную блондинку из комиксов про супергероев (а те на её планете были запрещены, но никто не говорил, что их нельзя тайком провезти в страну и подарить симпатичной девочке-принцессе в обмен на еду) и невольно делает шаг назад. Каблук застревает в хрупком покрове льда с излишне громким шумом, и она почти воет в свете фонаря — жалкая копия луны для таких же жалких заблудших оборотней. Девушка перед ней не подаёт никаких признаков желания помочь, с прямой осанкой засовывая свои замёрзшие руки в красные карманы латексного костюма — один в один модель с запрещённых журналов для пубертатных подростков-черни, — и выглядит соответствующе своему равнодушию: белоснежные кудри, тёмные глаза без любой искры альтруизма либо энтузиазма, сжатые в полоску светлые губы как обет вечного молчания и большой нос — знак упрямства. Уджин рассмеялась бы, но только никакого нормального повода нет. К тому же сегодняшняя биография не позволяет больше делать промахов — если её ударят (а это вполне вероятно), то будет очень-очень-очень плохо. — С луны свалилась? — Слова вынуждают обратить на говорящую всё внимание. Уджин склоняет голову набок, нервно облизывает губы и, чуть медля, осторожно кивает. Блондинка делает шаг вперёд и смеётся ей в лицо, ни капли не стесняя свои движения. Не верит. — Смешная. Откуда это? — указывает вытянутым пальцем в сторону очертаний стали меча, наклоняется ниже и хватает отступившую было Уджин за бедро, удерживая на месте и вглядываясь в остриё, виднеющееся из-под подола юбки. Ей не отвечают. Осознание ударяет в голову молнией, стоит только свалившейся с «луны» заметить оружие за спиной незнакомки — пара катан, скреплённых футляром; та только протянет руку, как сможет замахнуться и убить (зачем, впрочем?). То есть её вот-вот могут прибить, словно бабочку к стене, но вместо этого лапают под юбкой, прикрывая порывы желанием коснуться меча. — Подобрала по дороге, — всё же откликается Уджин, почти не дыша и рефлекторно сжимая пальцы в кулаки. Её прижимают к холодной кирпичной стене, отбирая последнюю возможность выпутаться из хватки, и продолжают трогать — чужая ладонь скользит по гладкой коже, проникает под ткань и зачем-то оглаживает кружева нижнего белья. Блондинка весело наблюдает в полумраке за всеми эмоциями на её лице, задаёт не менее глупый вопрос: — О вау, и где же такая интересная дорога? Покажи мне, мои аксессуары давно следовало бы сменить, — и совсем не удивляется тому, что девушка появилась декабрьским вечером в летней одежде, почти ничего не прикрывающей. — На луне? Долго добиралась досюда? Уджин шепчет «Да», окончательно замирает, парализованная неземным холодом и страхом, — незнакомка подцепляет ноготками кружево и стаскивает на несколько сантиметров ниже привычного, почти толкаясь пальцами между половых губ, — и вскрикивает, стараясь увернуться. На неё смотрят так разгневанно, словно представить себе не могли, что их действия воспримут в таком ключе. — На хуй ты нужна, — шипят сквозь зубы, но почему-то поднимаются с земли, отряхивают заснеженные колени, хватают за руку и тянут на себя. — Снежинка, блядь, — и толкают вперёд, вынуждая подчиниться и ориентироваться на странные желания порнушной блондинки. — Боишься? — грубо подцепляет её подбородок и заставляет вновь поднять на себя глаза. Громко и тяжело дышит, блуждает расплывающимся взглядом, царапает ногтями и ведёт себя так, словно Уджин ей что-то должна. Латекс скрипит при каждом движении. — Да. — Зато честно. Упавшая со своей своеобразной луны девушка смотрит на снег под ногами, различая мельчайшие сверкающие в свете фонаря кристаллики, стеклянные осколки сосулек — вот грохнется с неба одна такая и прибьёт насмерть, а в двадцать (ну округлила, ну в девятнадцать на самом-то деле) умирать нет желания, — и забавный амулет в виде могильного крестика размером с указательный палец. Озадаченно хмурится, наклоняется — незнакомка упирается своими бёдрами в её и хищно улыбается, обхватывая ладонями и притягивая к себе ближе, — подбирает, всё так же обескураженно разглядывает материал и спустя секунду раздумий сжимает в кулаке. Возможно, на этой планете интересная безделушка пригодится, а возможно, только поспособствует большему количеству стресса, чем сейчас. — Но не тебя, — кусает губы, замечая чужой недоумённый взгляд. — Мне некуда податься, я здесь впервые и совсем не знаю, что делать и к кому идти. — Как мило. Жаль, что мне по хую, — блондинка дует губки в издевательском жесте, но вопреки своим словам нащупывает её руку, хватает запястье, улыбается. — Делай что хочешь. Если ожидаешь от меня помощи, то ты явная дура. Мне всё равно, что какая-то там кобыла, свалившаяся с луны, шляется на морозе в одном платье. Мне наплевать, что тебя следовало бы сдать в психушку, это не моё дело, и я думаю только о себе, — и тянет за собой, не обращая внимания на зарождающееся сопротивление. Она странная — на осознание этого Уджин потратила около получаса, хоть могла бы за то же самое время найти подходящую гостиницу и попроситься переночевать. Оружие за спиной говорило за свою владелицу, ловкие телодвижения выдавали с головой удачливую и излишне болтливую наёмницу — «да, знаешь, мне так нравится отрубать этим мудакам то, чем они думают, ты просто не представляешь, детка», — желание облапать пугало, и Уджин с еле видимым в глазах интересом наблюдала за тем, как незнакомка-блондинка ставит на конфорку чайник и чуть позже присаживается рядом. Она даже предложила свою одежду, заставив, правда, раздеваться перед ней и с немой эмоцией восторга мысленно спланировав что-то после всего увиденного, рассказала что-то о своей карьере — Уджин не испугали те подробности, которые купались в кровавых красках, ведь ей просто до ужаса хотелось спать и забыть о произошедшем сегодня, — а потом вручила простыни и предложила постелить себе самой. — Спасибо. — Доброта незнакомки внушает надежду в завтрашний день. Уджин тупо взирает на белоснежное одеяло, которое сжимает в руках, разворачивается к наёмнице и желает спросить её имя, но та опережает: — Чан, — протягивает длинные пальцы с чёрным маникюром и почему-то хихикает. — И я пиздец как хотела сегодня какую-нибудь девушку, но, похоже, она нашла меня сама.***
Тот факт, что это уже вторая полуобнажённая девушка за сегодняшний день, Чан не удивляет. Та, предыдущая, первая, — около метра пятидесяти, но только без груди желанного четвёртого размера и с заплаканным личиком, перекошенным от страха, — промелькнула мимо так быстро, что у Чан не было даже возможности схватить её за локоть и остановить (впрочем, наёмнице по хую, какие проблемы у маленьких девочек, встреченных на улице в разгар декабрьского холода). Её не поражает даже то, что сейчас эта вторая спит совсем рядом, подложив под щёку аккуратные пальчики и слегка сомкнув губы; только руку протянуть, как можно откинуть одеяло в сторону, и свитер на размер больше, и уличные джинсы, и так далее. Но желание трахаться отошло на второстепенный план с приходом весны в дом — ну совсем как весна, красивые розовые пряди, светло-серые глаза, белоснежное свадебное платье (только диснеевских животных-птичек и цветов не хватает для полного счастья). Ёбаная девочка-луна ломает все стереотипы и вмёрзшие в мозг привычки, когда разрешает прижаться к себе ближе — толкнувшись бёдрами вперёд, конечно, — обнять себя и даже поцеловать в висок. Чан захлёстывает волна эйфории, и она почти скулит, когда чмокает мокрыми губами свою находку в щёку. Обхватывает за талию, спускается чуть ниже, дышит в загривок, чувствуя себя счастливым щенком, и усиленно старается представить себе завтрашний день (и много-много поцелуев, и грязный секс, и все кинки с фетишами, которые Чан несколько месяцев не решалась достать из долгого ящика на белый свет; несомненно, стоит сперва уточнить возраст прелестной незнакомки, потому что за совращение несовершеннолетних наёмница ещё не сидела и не сядет, боже). Дёргает за прядь, вынуждая уже не такое сонное сознание откинуть голову назад, мягко целует прямо в приоткрытые губы, толкается языком между ними, и тело в её руках окончательно расслабляется. — Сколько? — «Чего?». — Лет. — Незнакомка что-то шепчет, дыша в сгиб чановой шеи и цепляясь за ворот её рубашки. Тянется за ещё одним поцелуем, но почему-то останавливается на полпути и повторяет сказанное: — Отец говорил, что двадцать, но мне кажется, только ради того, чтобы поскорее выдать меня замуж. Чан несдержанно смеётся прямо в её ушную раковину, заставляя поморщиться, шарит руками под собственным свитером, надетым на чужое тело, кусает мягкие губы и неосмотрительно целует глубже. Её внезапно отталкивают от себя, упираясь ладонями в грудную клетку, отворачиваясь, жмурясь, в полумраке выглядя так, словно все чановы действия потеряли прежнюю ценность, и еле-еле выдыхая напряжение. — Может, расскажешь, в чём твоя проблема? — злится она, вновь притягивая к себе отбивающуюся незнакомку. — Мне, которая не знает даже твоего имени, но всё равно притащила домой, как дурацкого уличного котёнка! — Я не просила. Чан закатывает глаза, опрокидывая ту на кровать, подминая под себя и нависая сверху. Заглядывает в лицо, неимоверно хочет узнать, царапает щёки ногтями, усиленно обхватывая чужой подбородок. — Конечно же! Ты планировала остаться на улице в ёбаном платье шлюхи, — ехидно выдыхает в губы, словно не замечая попыток вырваться. Заглушённый было гостеприимством страх пробуждается в разогревшейся крови — всё по идеальному плану, — и незнакомка распахивает глаза от осознания своего положения. Попалась, птичка, оказалась в золотой клетке. — Как там называлась твоя личная луна, с которой ты свалилась? Признаться честно, в психбольнице с тобой обращались бы намного хуже и ты спала бы на полу в смирительной рубашке, а не на кровати, как предложила тебе прекрасная я, — перехватывает запястья, выворачивая их до приглушённого стона. — Да, вот так, стони подо мной, не сдерживайся. — Моя планета называлась апокалипсисом нации! — шипит та, прикрывая глаза. — Знаешь, когда я сбегала со своей свадьбы, я наивно думала, там, далеко-далеко, что отец скрывал от меня, будет волшебно. Но первыми, что я увидела здесь, спустившись с ненавистных седьмых небес, оказались лужи крови и одна идиотка с обложки журнала для пубертатных подростков, сама предложившая мне следовать за ней! Я не просила помощи, потому что прекрасно понимала, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, но блядская наёмница в латексе с огромным самомнением — никому не сдался твой альтруизм — внезапно начинает домогаться меня! Как по-мне, я с большим удовольствием осталась бы на морозе в юбке, чем оказалась трахнутой в неизвестном городе. И тут же жмурится в страхе быть как минимум избитой — от наёмницы этого следует ожидать, — но Чан не двигается с места, предпринимая вторую провальную попытку переварить услышанное, продолжая сжимать чужие запястья в целях самозащиты (она же такая бедная, маленькая и хрупкая, ей же не нужно проблем) и наблюдая за рефлекторными подрагиваниями чужих плеч: вверх—вниз—вве-е-е-ерх—вни-и-и-из. И добродушно ухмыляется, но скорее от незнания, чем действительного нежелания драться. — И откуда только такая… девочка знает такие слова? — хрипло интересуется Чан, сама же пугаясь собственного смертельного тона. Будь перед ней парень — не осталось бы от него головы в первую же минуту препирательства, потому что никаких взаимных оскорблений! Оскорбляет только девушка, а обезьяны с членами пусть продолжают зависеть от них. — И откуда у такой милашки появились силы — на улице оставаться их не было — спорить с той, которая её приютила? А ты заслуживаешь моего внимания. Мне нравится. Давай, детка, повтори сказанное, я хочу послушать. Незнакомка, тихо, но различимо пробормотав что-то наподобие «Да пошла ты», лягнула ступнёй прямо в живот, и Чан невольно согнулась, выпустив добычу из когтей. Теперь снизу оказалась она, глядя на ещё несколько минут назад находящуюся в спокойствии психичку расширенными от удивления глазами, но ничего не предпринимая для своего освобождения (впрочем, это не необходимо, всё равно она окажется сильнее, стоит только захотеть). — Понимаешь, сегодня утром я убила соратника отца, а сейчас ты пытаешься доказать что? — она качает головой, и розовые прядки раздражающе прикрывают глаза, мешая видеть дальше своего носа. — Смелость? Тестостерон? Доминантность? Мне плевать. — Капля слюны ударяется о чанову щёку, вынуждая вздрогнуть. — Делай что угодно, я не боюсь смерти. — Правда? — Чан, не страдающая раньше застенчивостью, интересуется слегка трепетно. Вытягивает руку из-под одеяла, вытирает влагу с кожи и зачем-то долго-долго взирает на мокрые пальцы, разводя их на манер ножниц. Намёк вряд ли понимают, зато в душе наёмница глупо хихикает над собственной шуткой. — А зачем тогда бежала с лу— «Апокалипсиса Нации»? Чего опасалась? Того, что член твоего прекрасного муженька окажется слишком большим? Не стоило волноваться, всё равно никогда не найдёшь подходящего, они все как на подбор идиоты. Незнакомка садится на простынях, разжимая хватку и тоже смотрит на мокрые пальцы. Вновь качает головой, очевидно, не зная, что делать дальше, прижимает руки к груди и мелко-мелко подрагивает. — Долго объяснять. Отсутствия свободы, возможно? Всё решат за меня, к тому же отдадут в руки того, кого я никогда не любила и кто без раздумий сделает меня беременной и заставит рожать ему ребёнка. Я не хочу такого будущего. Я не хочу жить там, где даже со статусом принцессы решения — каламбур, — решающие моё будущее, примут те, кто ниже меня. — Какая драма. — Да что ты понимаешь? — Её лопатки похожи на крылья подстреленного ангела, и Чан со своим альтруизмом — ладно-ладно, с вы-со-чай-шей самооценкой! — выдёргивает из них оставшиеся перья каждым новым вопросом. — Хоть раз поставь себя на моё место и представь, чем я рисковала, когда бежала с того астероида. — Ты говоришь так, словно знакома со мной всю свою жизнь. — Мне достаточно двух часов, чтобы понять, насколько ты отвратительна. — Чан обиженно толкает её под рёбра, но мысленно соглашается. Угу, мерзкая стерва, которая в любой момент может убить. Кстати, зачем медлить? Наёмница тянется за катаной, расположившейся на прикроватной тумбочке, старательно медленно проводя лезвием по дереву, наблюдает за тем, как незнакомка сжимает в напрягшихся пальцах край простыни и не двигается с места, заинтересованно прикусывает губу и фокусирует остриё любимого аксессуара точь-в-точь на точке чужого солнечного сплетения. Один удар одним, другой удар уже другим оружием, и милая как-её-там-зовут заснёт навсегда. — Ладно, детка, я поняла твои ценности и приоритеты, — «детка» так чудесно дёргается, отползая к стене и с животным ужасом глядя на катану в девчачьей натренированной руке (о нет, не дрочкой членов, а бесконечными вынужденными боями), что даже отсюда слышно биение её птичьего сердца, — а теперь спокойной ночи и сладких снов. У меня нет желания возиться с сумасшедшими, сбежавшими не из психушки, а, как оказалось, с другой планеты. Мне действительно по хую, что за проблемы с твоим отцом, потому что, приводя тебя сюда, я рассчитывала лишь на секс. Чан не получила секс, Чан расстроилась, — обиженно дует губы и толкает руку с лезвием вперёд, останавливая кончик буквально в сантиметре от чужого потерявшего любой цвет горла. — А сейчас слушай. Если разрыдаешься, я прибью тебя безо всяких сожалений, а если продолжишь молчать, я буду испытывать угрызения совести, приканчивая твоё жалкое тело без четвёртого размера. Тебя даже лапать неинтересно. Ты даже не позволила мне закончить начатое. — Изнасилование декабрьским вечером? — не выдерживает «детка», и Чан озлобленно рявкает, вынуждая заткнуться. Вскакивает на ноги, всё ещё угрожая оружием, и свободной рукой подтягивает к себе незнакомку за воротник, вызывая асфиксию. Душит в аффекте, всё больше и больше раздражаясь нелепостью своего положения (убить или не убить: вот в чём вопрос), в конце концов отбрасывает катану и задевает костяшками чужую скулу, промахиваясь, будто будучи пьяной. Шатается, хватается за голову и наконец воет.***
Чанбин оглядывается. Вокруг — серые стены со смущающими фразами на извёстке, выцарапанными лежащим между койкой и стеной гвоздиком, еле-еле мигающая лампочка под потолком, освещающая только несколько сантиметров от себя, холодная и заляпанная высохшими бордовыми пятнами плитка пола, тонкая, рваная простыня на доске-кровати и решётка в маленьком окошке, расположившемся на стальной двери, открыть которую можно будет только снаружи и исключительно с ключом. Её заперли в тюрьме около часа назад, и всё это время Чанбин пыталась не прислушиваться к истеричным крикам взывающих о помощи людей, шипению их сокамерников, тяжёлым ударам, всхлипам и треску костей особо буйных пациентов-преступников. Она без понятия, что с ней будут делать дальше, после того как равнодушный мужчина, втолкнувший её в камеру и заперший, похоже, надолго, отыщет её личность среди множества других на системном компьютере. Она без понятия, что будет делать сейчас, когда на неё с любопытством смотрят с другой стороны, из полумрака, изредка двигаясь. Сейчас ей остаётся только подтягивать к себе покрывшиеся мурашками обнажённые ноги, обхватывать колени, тихо-тихо рыдать, сотрясаясь от осознания того, что её отца могут в любой момент пригласить и он убьёт её на месте, и сдерживать порывы застучать в дверь, начать умолять выпустить её, ведь «я не сделала ничего плохого, за хождение по улицам в юбке и блузке не наказывают». — За что здесь сидит такая прелестная девочка? — разрывает плеву мёртвой тишины та, кто сидит в темноте и почему-то улыбается. Чанбин судорожно вздрагивает, запрокидывает голову назад и мысленно просит Бога о спасении, но Иисус, изображённый на иконе в коридоре и виднеющийся между прутьями решётки, качает указательным пальцем в знаке отказа. — Украла что-то? — Кажется, неизвестную совсем не смущает ответное молчание, потому что она медленно поднимается со своей койки и подходит ближе, вынуждая дёрнуться, отползти в сторону и со страхом уставиться на неё. — Я задала вопрос. Неужели тебя не учили уважать старших? — звучит устрашающе. — Не подходите! — Чанбин захлёбывается подступающими к горлу всхлипами, закрывает лицо руками, и рукава-фонарики забавно подрагивает (совсем как крылья бабочки; сокамерница хищно смотрит на них и жадно протягивает руку в попытке дотронуться, но от неё уворачиваются, и это раздражает). — Пожалуйста… — О вау, правда? А кто мне помешает? — Испуганный взгляд мечется по всему помещению и в итоге останавливается на светлых кудрях незнакомки. Она была бы очаровательной, если бы не угрожала, не приближалась и — самое главное — не лезла руками под юбку. — Неужели ты, детка? Сил не хватит. Но всё же отступает на шаг, вновь во мрак, и широко улыбается. — За что сидишь? — Н-не знаю, — Чанбин глотает кровавый комок и морщится, готовая вновь разрыдаться. А если позовут отца? А если он изнасилует её прямо здесь? А если—а если—а если? — Мне… м-мне пришлось в спешке исчезнуть из дома, и времени на переодеться не было. — Какое совпадение! — восклицает сокамерница, и её глаза недобро сверкают под огнём жалкой лампочки. — Три часа назад я встретила почти такую же несчастную-разнесчастную, и знаешь, что? Она сбежала под Мендельсона со своей свадьбы, заодно и с планеты, а когда я припёрла её к стенке и назвала сумасшедшей, она показала мне, своей спасительнице, зубки! Сама не понимаю, как ещё не закопала её труп под кустом роз, — вытягивает из-за спины нечто длинное и отражающее голубые блики. Чанбин обескураженно взирает на меч, в стали которого виднеется лик Иисуса, и не сразу реагирует на стремительное движение в свою сторону. Остриё чуть было не вонзается в выступающий, нехарактерный для девочки кадык, и она взвизгивает от внезапности, закрывая лицо руками в оборонительной позиции. Незнакомка хихикает. — Знаешь, для твоего спасения я хотела бы узнать твоё имя— — Чанбин, — на рефлекторном выдохе. Нижнее бельё неприятно прилипает к промежности, промокшее в крови, ведь тампон в какой-то момент просто-напросто сполз набок, и она нереально боится, что кровавая жижа в конце-концов перельётся через край, потечёт по ногам, измажет юбку и все узнают про месячные. (Отец в курсе, отец угрожал, что никто-никто не должен знать про такие женские периоды, а сам купался в крови.) — Правильно, — приподнимает брови вместе с мечом неадекватная и трясёт плечами. — А я Чан, но ты можешь звать меня мамочкой… И причину возникновения твоих триггеров— — Триггеров? — удивляется Чанбин, приоткрывая глаз, опасливо, но не так осторожно глядя на стоящую в полумраке и хрипло дыша. — Сыграем в изнасилование? — парирует та, растягивая пересохшие губы в хищной улыбке маньяка***
— Где-нибудь учишься? — Уджин не совсем понимает, почему должна допрашивать неизвестную девчонку с испуганными кроличьими глазами и наклонностями аутистки (во всяком случае, на вопросы она отвечает не сразу, постоянно дёргается и прячется за чёртову-наёмницу-Чан, которая даже не реагирует на все позывы). Но добровольно интересуется всеми подробностями личной жизни, силой заставляя себя не опускать взгляд ниже чужого пояса. Чан могла хотя бы предложить ей сходить в ванную. — Папа отдал меня в женский пансион, — «Бинни», как мило именовала её хозяйка квартиры несколько минут назад, поджимает ноги к груди и смотрит в пол. Тонкие запястья — вот-вот переломятся, сахарная нашлась, — судорожно трясутся будто во время приступа, светлые пряди при свете люстры почему-то белеют всё сильнее, выражение животного ужаса с миловидного личика никуда не исчезло. Уджин категорически не хочет верить тому, что какой-то моральный и не только урод, обезьяна с членом — ну вот, с кем поведёшься, от того и наберёшься, — сучий сын, чтоб-его-мать-сдохла, мог зажать в углу семнадцатилетку и— То, что почти то же самое пыталась проделать Чан, внезапно вылетает из головы. Прощай, птичка. — Там ускоренная программа обучения, поэтому я уже выпустилась, — поднимает глаза на Уджин, и в них не видно характерного для подросшего ребёнка воодушевления от существования на этой планете. — У меня высшее образование, но папа сказал, что мне оно вряд ли пригодится. — Почему? — удивляется она. Ей не отвечают, и невесть откуда взявшиеся угрызения совести убивают изнутри. Чан громко ухмыляется, сидя в кресле и наблюдая за медленно разворачивающимися событиями, — ни капли стыда в тёмных глазах, ни крошки сочувствия (пусть она и приютила их обеих; одну спасла из камеры заключения, другую — от жизни в смирительной рубашке). Довольствуясь слоганом «Как жаль, что мне по хую», взяла всё в свои руки и почти не нанесла вечных психологических травм на и так съехавшую ментальную систему. На неё не сразу оборачиваются, долго-долго глядя и думая каждая о своём; Уджин скашивает взгляд на «Бинни», бережно соединяет все свои догадки и чуть прикусывая нижнюю губу. Папа, значит? За окном овсяными хлопьями валит снег, разлетаясь на крошечные снежинки, и Чанбин — её имя Уджин нравится, как бы ни коверкала его наёмница в попытках разбавить атмосферу великой депрессии, угнетая её ещё сильнее, — не отрываясь взирает на заснеженные, белоснежные улочки с кровавыми следами мёртвых птиц. Не поворачивается на предложение Чан звать её мамочкой, кажется, в её голове нет даже мысли о чём-то повседневном, и еле слышно дышит через рот, приоткрывая бледные, бескровные губы. Бесшумно всхлипывает, и худые плечи сотрясаются. В конце концов даже бессердечная наёмница просыпается от летаргии, отводит в ванную комнату, потом вручает новую одежду, отправляя в комнату, чтобы переодеться (даже любоваться подростковым телом не хочет; а может, это сострадание наконец проснулось и распустило кроваво-красные лепестки в душе, закупорив ход, из которого вылетало всё атрофировавшееся человеческое). Уджин невыносимо хочет спать, новое имя с фамилией, много-много денег и хоть какое-то подобие утопии в этом мире, чтобы жить не было так тяжело. Расправляет простыни, несколько секунд смотрит на хозяйку квартиры, мысленно вопрошая что-то наподобие «У стены ведь лечь можно?», подтягивает к себе тонкое одеяло и накрывается им с головой, утыкаясь носом в решётку двуспальной кровати и думая о том, что оставшиеся***
— Он когда-нибудь кончал в тебя? — стараясь произнести последние слова как можно более деликатно, что для неё нехарактерно, интересуется Чан. Поправляет зеркальце заднего вида, вглядывается в амальгаму — Уджин на переднем пассажирском скучающе листает оставленный в бардачке чужой машины журнал (увы, не порно-), — покусывает пересохшие от длительной напрягающей тишины губы и ждёт ответа. — Просто аборт стоит дорого, а ножницами из тебя ребёнка этого ублюдка доставать не хочется, — оправдывается так, словно вправду не возьмёт в руки колюще-режущий инструмент ради чужого блага. Чанбин не отвечает, бездушно наблюдая за мелькающими за оконным стеклом тёмными пейзажами. Один лишь чёрт знает, когда именно рассветёт, но горизонт так и не окрашивается в банальные цвета декабрьского утра, будто утреннее солнце ушло в отпуск. В том же бардачке находится фальшивое удостоверение личности, на котором Чан умело нацарапала собственное имя — между прочим, тоже стопроцентно поддельное, ведь наёмница никогда не выдаст изначальные координаты своего движения вперёд, — такой же бутафорский паспорт и неизвестно чьи права на вождение. Оружие затолкано под сиденье, латексный костюм печёт кожу, и сладкий абсурд ещё держит глаза открытыми. Без него и, возможно, двух милых девочек Чан давно покончила бы с собой, не видя причин оставаться там, где её ничего не держит. Пошла бы по прямой к пурпурному горизонту, пропала из вида и улыбнулась на прощание, так и не потрахавшись. — Сумасшедшие, — бормочет она, так и не услышав отклика, вдавливает ступню в педаль газа, и машина с визгом шин пролетает по мостовой. Люди разбегаются в стороны в страхе быть задавленными, но кому сдались эти существа-муравьи? Пусть пожирают свой рафинад и не думают о будущем. — Какого чёрта я вообще с вами связалась? Да вы ещё опаснее, чем я! — Ты влюбилась, — весело замечает Уджин, перекатывая по ладони зелёное яблоко с еле заметными проблесками желтизны и рассматривая его с излишним интересом. Потом улыбается, смотрит на Чан, и в её зрачках мелькает что-то такое, от чего до невозможности холодеют конечности и отпадает желание что-либо говорить. Космическое, неземное, роскошное — всё же сбежала со своей планеты, чертовка. — Или твоя совесть наконец проснулась. — Чан нервно сжимает руками кожаный руль, косится в её сторону, судорожно выдыхает и действительно ощущает, как внутри что-то двигается — не вибратор, вряд ли, миленький аксессуар остался дома, куда она больше никогда не вернётся, — и трясёт внутренности ледяным захватом. Прижимает острые углы алмазов к слизистой, медленно и со вкусом убивает, уничтожает. Странно. — И ты наконец поняла, что у тебя никогда не было двух входов-выходов, потому что в том случае, если не поможешь мне и заодно, — кивает в сторону молчащей Чанбин, — ей, просто-напросто умрёшь, — разводит руками и громко, наигранно смеётся, в следующее мгновение отвлекаясь на столб, промелькнувший буквально в сантиметре от внешнего зеркала. Чан верит, кажется. Шутки закончились, груз ответственности за собственную сохранность лежит исключительно на её плечах, погребая под себя сломанные-попереломанные чёрные кости апокалипсиса, и Уджин в самом деле прижмёт лезвие своего меча либо к её, либо к чанбиновому горлу, не побоится. А потом зарежет, как убила соратника своего отца-тирана, — всё-таки две девушки в летней одежде в середине декабря похожи всем, — и слижет кровь с грязных рук. Кто из них убийца? Сбежавшая с планеты или наёмница со стажем? В туманности горизонта не различить подлинные сущности. — Мне никогда не следовало подбирать запуганных котят с улиц, — бормочет наёмница, останавливая машину у светофора, откидываясь на сиденье и чуть было не хныча от усталости. Вишнёвый свет заливает стекло обжигающим металлом, затекает под кожу, проникает в черепную коробку, и костный мозг медленно погибает, варясь в собственном соку. Неужели это люди-рафинадки называют безысходностью? Ни шага в сторону, остаётся только семенить по канату в километре над скалами, плавающими в холодных солёных волнах. — И жалеть кого-то. — Но ты не умеешь никого жалеть, — слышится сзади. Чан (с Уджин за компанию) подскакивает, поспешно оборачиваясь, потому что это был первый момент за много-много часов, когда Чанбин открыла рот и сказала что-то более-менее связное. Под растерянными взглядами та морщится, словно раздражаясь. — Не обманывай себя. Никто из нас не умеет сочувствовать кому-то, иначе бы вы договорились мирно, не угрожая друг другу жестокими смертями. Это же так просто, не так ли? Тебе жаль Уджин, ты молча помогаешь ей. Уджин благодарна тебе и не предпринимает попыток умертвить. Эгоистки. Если мы втроём жертвы обстоятельств, то почему бы не скрывать порывов улучшить жизнь самой себе и другим заодно? Без из… изнасилований, — запинается она, поднимая туманный взгляд наверх и с любопытством глядя на включённую лампочку за пластиковой крышкой. Невесть откуда взявшийся мотылёк предпринимает попытку обжечь крылья, стукаясь о материал, но в итоге замирает в воздухе, будто на верёвочке, — хи-хи-хихиканий и избиений друг друга. Тогда всё было бы проще. В окно стучат. Чан вновь надрывно всхлипывает, вдавливая ногу в педаль, и копу, оставшемуся далеко позади, остаётся только озабоченно стоять на обочине, вглядываясь в тёмный силуэт автомобиля. — Идиотки, — её плечи содрогаются, и Уджин отрывает взгляд от собственных аккуратных ноготков, улыбаясь, — ёбаные, блядские, ненавистные идиотки-минипуляторши. Зачем я вообще повелась? — Чан отрывает руки от руля, беспомощно глядя на приближающуюся кирпичную стену незнакомого гаража, в последнюю секунду резко разворачивает машину, и звон бьющегося стекла обжигает слух. Возможно, на задней дверце, совсем рядом с Чанбин — секунда-другая, и от неё осталась бы кровавая жижа, — оказалась вмятина, но это не так важно. Сейчас главное — успеть, избавиться от допустимого «хвоста», что бы ни пришлось сделать. Рёбра жжёт спрятанный под слоем латекса револьвер — только вытянуть быстро, нажать на курок, и наёмница отнимет ещё одну жизнь, какой бы безобидной и наивной жертвой ни прикидывалась. — Идиоты здесь только мой и её отцы, — Уджин указывает пальцем назад, на Чанбин, и та согласно кивает. — Поговорим о будущем? Надеюсь, меня возьмут на работу хоть куда-то. У меня нет ни диплома, ни паспорта. Чан кусает губы, бормоча что-то наподобие «Нашла проблему, Господи», снова откидывается на спинку сиденья, запрокидывает голову назад. Неожиданно вздрагивает, натягивает маску и белоснежными пустыми глазницами взирает на рядом сидящую-а-заодно-и-с-луны-упавшую. — Ты серьёзно? Да как ты с такими навыками выживания собираешься расположиться в этом дерьмовом месте? Будешь надеяться на мамочку? — и хихикает. — Пригрози оружием, убей кого надо, этому же кому надо заплати, может быть, выживешь. Глупая. Дай поцелую. — Машина тормозит в чёрном тупике, и становится слышно, как в далёких квартирах звенят посудой, разбивая керамику о плитку пола. Чан поворачивается к Уджин, склоняет голову набок и смеётся через маску, тихо и почти не весело, словно проживает грёбаные последние минуты своей жизни. Та хмурится и отстраняется, стоит только наёмнице приблизить лицо на несколько сантиметров в попытке насильно прижаться своими губами к чужим. — Не выпендривайся. Своих любовниц я целую только по субботам, когда луна находится в ретроградном Меркурии и меня переполняет хорошее настроение, — располагается на сиденье и, внезапно ощерившись, силой притягивает к себе девушку за плечи. Поцелуй Человека-Паука и его пассии был совсем не таким. Чанбин с лёгким безразличием наблюдает за разворачивающейся сценой, невольно прислушиваясь к пронзительному шуму за спиной, спустя секунду раздумий оборачивается и провожает взглядом тёмный силуэт, промелькнувший между стеной и выездом на основную дорогу. Ей не хочется думать, что это отец одной из них, либо заказчик, так не вовремя ищущий киллера, либо ещё какая-то персона, видеть которую нет желания. Ей хочется думать, что весь план дальнейшей жизни продумает за неё та, которая вопреки кровавой репутации и неадекватному желанию сыграть в насильника кажется самой подлинной в этом музее произведений искусства. Пусть и обижает. Пусть и строит из себя незнамо кого, хоть образ овечки в шкуре волка на ней и так чудно сидит. Не волк под прикрытием травопоедающего, нет, наоборот. Нью-Йорк? Лондон? Азкабан? Чанбин хочется исчезнуть где угодно, лишь бы просто испариться с радаров, словно её и не существовало никогда. Лучше бы уж её и не рожали совсем. Отец изнасиловал мать, запретил делать аборт, вырастил ребёнка по собственному клише, себе под стать, чтобы наверняка не вырывалась, если ей не придётся по вкусу н е ж н о е обращение. «Какая неблагодарная» — и лицо в кровь; Чанбин было бы плевать, если бы не страх забеременеть от родителя, повторить историю убитой им же матери (около года назад отец показал её подвешенный к потолку труп и чуть ли не окунул лицом в лужу крови. вполне возможно, он до сих пор там висит, но Чанбин уверена, приедет полиция, правоохранительные органы, хоть кто-то с возможностью круто поменять человеческую судьбу на все сто восемьдесят и псих окажется в смирительной рубашке. а может, смертельную казнь ещё никто не запретил. хотелось бы). Пожалуйста, пусть эта планета хоть раз за все миллиарды лет обретёт справедливость и все злодеи — не Чан, она объективна и совсем не желает маленьким девочкам смерти, — получат по заслугам. — Я вас люблю, — мямлит она, чувствуя, как сухая зимняя трава щекочет ступни сквозь тонкие чулки. Ледяной ветер продувает тонкую фигурку насквозь, но Чанбин почему-то не чувствует холода и твёрдости узорного сладкого инея, поворачиваясь к остальным двум силуэтам и грея ладони друг о дружку. Машина — на обочине, — все окна захлопнуты, но через затемнённое бронированное стекло, пробить которое даже пуля сможет еле-еле (когда копы выламывали дверь, Чан не торопясь заряжала свой револьвер, дула на дуло и широко улыбалась Уджин, которой была безразлична собственная судьба), подросток краем глаза различает очертания собственного тела. Испуганный взгляд, поясницей ударяют об угол стола, и неприятные вьетнамские флешбеки на мгновение возвращают в позавчерашнее прошлое. — Вы точно не галлюцинация? Смех, и её треплют по светлым волосам, обнимая со спины, ещё прижимаясь спереди, трогая-трогая-трогая, приводя заледеневшее было сердце в движение и проделывая все махинации с такой хрупкостью, словно боятся: Чанбин вот-вот рассыпется на мельчайшие осколки и никогда не примет прежнее положение в социуме. Ей и самой кажется, что ещё минута — она сломается от неведомого внутреннего тепла, которое плавит стеклянные стенки и убивает вопреки своей сущности. Уджин с Чан говорят о своих «взрослых» вещах, хоть сами старше на два жалких года, а Чанбин так и не выросла, целый год стараясь абстрагироваться от внешнего мира и прихотей отца. Вполне возможно, если на её глазах убьют человека, она даже не расплачется. А если Чан толкнёт с обрыва, предав, не удивится. Этого следовало ожидать с самого начала. — Послушай, — складывает ладони в молитвенном жесте и умоляет саму себя о чём-то, не особо вслушиваясь во внутренние голоса. Просит, чтобы это был не сон, чтобы она не открыла глаза и не обнаружила себя, с разведёнными ногами привязанную к кровати, в доме отца, чтобы действительно находилась за много-много световых лет от несчастья и трагедии, которую интенсивно постигала со смерти матери, чтобы рядом с ней по-настоящему были слегка съехавшая с катушек наёмница-феминистка и неизведанная Уджин, готовые передраться лишь из-за неё. — Такого не может быть, но Иисус, пожалуйста. Как бы я ни мечтала увидеть мать снова, я не готова встречаться с ней на небесах. Если отец сотворит со мной ещё что-то, я просто не выдержу. Насколько же сильны были мои грехи в прошлой жизни? — Наверное, тебя следует сдать в психбольницу, — Чан притворно озабоченно вглядывается в её фигуру, но молитву больше не прерывает. Хочет что-то сказать, добавить, вставить в пугающий монолог, но в конце концов опускает взгляд на снег перед собой и долго-долго смотрит на капли крови. С рукавов, тонких, бледных как мел пальцев, запястий и бордового латекса, в какой-то момент ставшего ненавистным атрибутом бога насилия, капает кровавая жижа, разрисовывая белоснежный асфальт трафаретными узорами взбесившегося от отчаяния художника. Ох, кажется, Чан стала излишне сентиментальной, но всё равно поджимает губы в попытке улыбнуться и взирает на Уджин, голова которой поднята к звёздному ясному небу. Где-то там уже нет Маленького Принца, желающего попасть к своей Розе, потому что он давным-давно на Земле. Где-то там находится глупенький «Апокалипсис Нации», с которого только и надо, что сбегать в страхе потерять свободу. — Наверное, я просто погорячилась. Ладно, — опоминается и искренне смеётся над собственной глупостью, — мы с вами ёбаные философы. Мне жаль, если я не поддержала твои, — Уджин вопросительно оборачивается в её сторону, — бредни на темы потусторонних миров и гороскопов на завтра. Мне жаль, что я давила на больное, — кивает на Чанбин, всё ещё стоящую на коленях на снегу, делает несколько шагов к ней и за капюшон подбирает с земли, — дура, а если простудишься? Я не буду лечить. А вообще, вы все сами виноваты. Зубы пронзают промёрзшую до косточек белоснежную яблочную мякоть, мозг посылает импульсы наслаждения, и дофамины заполняют сознание. Возможно, яблоки несчастного армянина всё-таки лучше банальных зимних мандаринов, а не наоборот, — Чан любуется привычным оранжевым закатом, опираясь головой на закинутые за неё руки, лёжа на снежной траве и прислушиваясь к самым прекрасным голосам на заднем плане. Звёзды на небе-индиго отражаются в зеркальном лабиринте сожалений, но, оглядываясь назад, слишком патетическая наёмница не сожалеет ни о чём. Разве что о своих девиантных манерах, которые, однако, даже не отпугнули. Феномен. Поднимается на локтях, потом выпрямляется во весь рост и улыбается. На теле в кои-то веки не ощущается отстойный латекс.