mín longsil

You're the one that seduced me, Lured me in with your beauty. Now I know that you used me, I'm ready now. — Power by Isak Danielson

      I.       — Свяжите его и дайте оружие, — единственное, что поспешно успевает сказать Этельстан, загнанно дыша, когда Ингильмундра уводят под руки.       Он не видит больше его искаженного гневом лица, но почти физически чувствует, как взглядом прожигает затылок.       Этельстан переводит дыхание; пот скатывается по шее, и её тут же сковывает холод. Под ногами, на земле, пропитанной кровью, сверкает клинок, и Этельстан склоняется, чтобы поднять его. И после он бредёт к рядам иссушенных мерзлотой деревьев и в следующий раз склоняется уже к Ингильмундру.       Возможно, стража не расслышала его приказа полностью в гуле утихающей битвы, возможно, несерьёзно отнеслась к словам: связанные руки Ингильмундра крепко сжимаются в замок, в них нет ни меча, ни ножа. И Этельстан безбоязненно присаживается около него на одно колено и неспешно стягивает перчатки.       Пара воинов мнутся в стороне, озабоченные своими ранами и ушибами, несколько подтягиваются с поля боя, а он стоит перед врагом и все ещё не чувствует боли от ударов его рук, которые не колебались ни мгновения. И только нежные, властные касания трепыхаются в памяти. Жжет у шеи, жжет на плечах, щекочет у уха. И ещё ломит спину и бедра. И Этельстан ждет, когда же уже заболит челюсть, которая пострадала от меткого кулака. Когда же он наконец вспомнит, что они не в пыльной комнате в слабом жаре свечей и тишине рваного дыхания, но на коленях друг пред другом на промерзлой земле.       Что-то одно из этого кажется сном.       — Ты… дашь мне оружие?       Этельстан не смотрит на него и только мысленно отвечает на вопрос, произнесенный таким поражённым тоном. И затем с усилием раскрывает руки Ингильмундра, связанные вместе по запястьям, вкладывает в них кинжал остриём вниз.       Конечно даст. Он не мог обречь его на такое перед смертью.       И обречь себя самого наблюдать.       Ощущая крадущийся холод клинка у шеи и вдыхая крепкий морозный воздух, стоять на коленях, всматриваться в непримиримое лицо… и вдобавок думать о грядущих муках в своем аду. Это слишком. Возможно, кто-то скажет позже, что он был чересчур мягким, но он уже побывал чересчур жестоким, ему не хотелось обратно. И однажды кто-то боязливо заметит, что он был предвзят, что его сердце было слишком привязано к предателю, и Этельстан не станет спорить. Через всего одну битву и одну личную схватку невозможно сделаться тем, кем он был до встречи с Ингильмундром. Невозможно увидеть его этим самым предателем.       Сердце не слушается.       Но умом он должен был оставаться правителем. К своему стыду и неискупимой вине, правителем, который подвёл свой народ. И выбрал одного человека вместо сотен тысяч.       — И ты готов умереть за своих богов? — тихо спрашивает Этельстан, опустив взгляд на их руки.       Он чувствует кожей, что Ингильмундр взгляда не опускает. И сжимает его ладони вокруг кинжала, до тех пор пока не убеждается в крепкой их хватке.       — Не за них. — Кажется, Ингильмундр не собирался что-либо говорить с самого начала, а точнее, с окончания их битвы. (Если не раньше: он даже предал его молча, уйдя вот так, без единого слова, чтобы присоединиться к войску Анлафа.) В последний раз, как Этельстан смотрел на него, нависая сверху и чувствуя, как сдаётся чужое тело, по крайней мере, казалось, что упрямо молчать было в его намерениях. А в этот момент все его планы рушатся: ему не умереть с горделиво поджатыми губами, он поражен, он говорит. — И я давно готов к Вечному Пиру.       — А если бы я не дал тебе оружие? — Этельстан интересуется искренне. Он в какой-то мере жалеет, что так и не узнает, как бы поступил Ингильмундр, потому что сам сдался раньше. Попросил бы он об услуге? Получил бы отказ?       Ингильмундр выбирает не отвечать, но быстро находит что сказать взамен.       — А что даёт тебе твой бог? Страдания на земле и вечное пламя после?       Сочащаяся в ровном голосе обида поражает. Ещё не успели забыться все проповеднические речи такого чистого, по-настоящему верующего человека, его верного друга... И ведь до этого момента Этельстан и не находил времени на эти мысли: как Ингильмундр правдоподобно играл.       — Ты хорошо изображал христианина, даже… удивительно, — он хмуро смеряет его взглядом, будто впервые видит. — И... ты не был страданием. — Он станет им после. Грядёт жизнь, в которой навсегда останутся следы его вторжения, последствия его заговора, нанесённые на сердце шрамы. — Но было ли хоть что-то из этого искренним?       — За эту приватную беседу твои подданные не прибегнут к греху осуждения?       — Я хочу услышать правду прежде той лжи, которую ты сделаешь своими последними словами.       — Чем ближе к смерти, тем честнее сердце, разве нет? — Этельстан не слышал такого выражения. И поэтому он молчит, ожидая. — Твоего бога я не ненавижу. Если он и был, то умер от собственной глупости. Твои люди мне также не ненавистны, но мой народ заслужил большего. Вот правда.       — Я никогда и не предлагал твоему народу меньшего, — он произносит с горечью и, чуть склоняя голову набок, смотрит куда-то сквозь, прежде чем подняться.       Вскоре, уже в присутствии стражников, ему приходится повторить:       — Было ли хоть что-то из этого искренним? Скажи мне правду. И ты предстанешь перед господом уже покаявшимся.       Сжатые в мольбе губы, он и сам понимает, ничего не изменят. Что бы Ингильмундр ни сказал, приказ нельзя будет отменить.       И Ингильмундр не скажет.       Прежде суровое лицо чуть трогает покорность, Ингильмундр поднимает глаза и произносит мягко, знакомо, почти шепотом, будто вновь во мраке пыльной комнаты:       — Я привязался к тебе. — И с каждым последующим словом дрожат веки, словно его колят иглой: — Но моя любовь к народу сильнее.       — Я выбрал тебя вместо народа!       Ингильмундр не чувствует вины. И страха перед скорой смертью. Смотрит с вызовом, пристально. Свято верит, что поступил бы точно так же, представься шанс всё переиграть, но скорбит. Неясно, о чем его скорбь: о случившейся любви к нему или о нерушимой преданности своему народу.       — Может, мои боги сильнее твоего ? — Сожаление о чем-то дрожит в уголках усмехающихся губ.       И все же в глазах, холодных льдинах, что-то боязливо трепыхается, может, как и он сам, Ингильмундр считает себя незаконно обделённым. Той историей, которая могла бы быть у них. По крайней мере, это то, что Этельстан разглядел.       И этим утешался.       — Тогда почему я жив, — он подаётся чуть вперед, будто так есть возможность достучаться, — а ты вот-вот умрёшь?       Снова усмешка.       — Только глупцы пытаются понять судьбу, — и следом лицо тут же каменеет, пыша презрением.       Этельстан смотрит на него почти целую вечность.       А потом коротко кивает, так и не произнося больше ни слова.       Тоска в безжизненно-синих глазах; оледеневшие соленые волны бьются об острые глыбы, и треск осыпающейся крошки Этельстан почти может слышать. Это морозный воздух в последний раз дерет горло, когда Ингильмундр судорожно вздыхает, прежде чем сталь с влажным звуком погружается в плоть.       Один глухой стук. Предатель лежит у его ног. Предательская слеза скользит по щеке.       И свечи в их комнате гаснут, когда под подошвой сапог хрустят ветки. Становится темно и обжигающе холодно.       Впереди долгий путь.       II.       Мне умирать не страшно.       Мне покидать тебя невыносимо,       Мой оступившийся король.       Вчерашний принц с кудрями мягче снега.       И я на нем стою,       Но холодом одаривает взгляд напротив,       Свирепою пронзая сталью.       Ты попросил, я дал, и я не ведал,       Что что-то получу взамен.       Греховно пристрастился,       Ладоням ласковым себя вручив.       Бежал от мыслей, кто из нас погибнет первым.       И в чьих руках.       В союзе ядовитом сплелись       отравленные души:       И может, это верно, что уходить       первее — мне?       «Быть может, мои боги твоего сильнее?»       — скажу взамен с усмешкой.       Тепла надежда, что прочтешь в глазах,       (Ты глубже всех умел в них заглянуть),       Ведь я потерян: заблуждал в твоих объятьях       И средь клинков, которыми нанес удар.       Ради мечты, обещанной народу.       Когда объявлена была твоя судьба,       Был рад, что убивать не мне придётся.       Но смерти не твоей хотел.       И не своей.       И всё же нам пришлось схлестнуться.       И может быть, так лучше,       что уходить первее — мне...       Было поручено тебя пленить в оковах нежных,       Но сам я умирал без них не меньше твоего.       Последних чувств дыханьем       Мазнуло по рукам:       Ты дал клинок, и путь открыл мне к Пиру.       Великодушно, глупо, безответно.       И не печалься, мой вчерашний принц,       И не смотри так, словно можно повернуть.       Не жди другого от меня ответа,       Не верь, что мы б могли переиграть.       Не смей скорбеть по мне, того не стою.       И не кори себя, мой завтрашний король.       Ведь я всего лишь тот предатель,       Что на тебя бы променял просторы дома,       Но смелости в достатке не нашел.       В глазах библейскою печалью встали слёзы,       И кудри мягче снега вьются...       А губы бледные в мольбе поджаты.       Таким тебя запомню, уже не мой король.       Стоишь безмолвно, а я не отрываю глаз.       Чрез миг я кровью окроплю мыски сапог.       К ногам твоим бы уложил весь мир я,       Но оставляю только тело и последний вздох.