Право на ошибку

Все начинается с того, что аль-Хайтам получает повышение. Теперь, если верить всему, что сходу вываливает на него искрящийся энтузиазмом Ильнар, без стука забежавший в его тихий, уютный, всем его абсолютно устраивающий до этого самого момента кабинет, это больше не его кабинет, потому что он и сам больше не секретарь Акаши inc., а, ни много ни мало, заместитель ее генерального директора, а в отсутствие директора на своем месте по стечению всех этих трагических  обстоятельств — исполняющий его обязанности. Аль-Хайтам приподнимает бровь. Край тугого воротника царапает шею. Что-то подсказывало ему с самого утра, день будет отвратительным. Он имеет представление о трагическом стечении обстоятельств. Он сам принимал непосредственное в нем участие. Он фактически стоял у его начала. Он уверен, отсутствовать генеральный директор будет еще долго, и в итоге найдет свое место или за решеткой, или в могиле, не дожив до вынесения окончательного приговора со своим преклонным возрастом и букетом сопутствующих болячек, и аль-Хайтама это полностью устраивает. Нет, он не получает удовольствия от чужих неприятностей, нет, он не отягощен излишним чувством долга и справедливости, но делишки Азара в конечном итоге стали слишком близко касаться его самого, а его вмешательство стало гарантом того, что он после просидит в своем тихом и уютном кабинете столько, сколько ему захочется, и никакие катастрофы и кадровые ротации этому не помешают. Когда все закончилось, аль-Хайтам не чувствовал ни удовольствия, ни гордости победившего, он просто был рад, что все наконец-то закончилось, и ужасно устал. Он хотел вернуться домой, упасть на кровать и спать тысячу лет. Личное вмешательство на грани провала выжало из него больше, чем он ожидал, выжало больше, чем он, казалось, имел вообще, выжало не только подобие радости, даже облегчение от того, что все наконец-то закончилось. Так или иначе, как минимум для него любой дискомфорт должен быть позади. Это главное, а остальное — уже не его забота. Новость, что теперь он сам как минимум временно обязан занять место Азара... неожиданна. Это в его планы никак не входило. — Я исполняющий обязанности? Это какая-то ошибка? — Да что ты! — восклицает Ильнар, демонстрируя ровные-ровные белые зубы. — Если и есть здесь ошибка, она заключается в том, что ты, ты, аль-Хайтам, со всеми твоими талантами, со всеми своими компетенциями и преференциями, с твоим опытом и с твоими знаниями сидел бес знает сколько в этом пыльном кресле секретаря, — Аль-Хайтам считает кресло секретаря самым удобным на свете, но вставить хоть слово в оду о своих компетенциях и преференциях все равно не успевает. — Ей-богу, давно стоило назначить тебя как минимум замом, стольких ошибок, я уверен, получилось бы заранее избежать! А начальство давно пора было гнать погаными тряпками, я всегда говорил... кхм, то есть... ну, да, я, может, не так говорил, но... Аль-Хайтам хмуро смотрит на него исподлобья, и мелкое скользкое существо по имени Ильнар, носящее гордое звание специалиста по внутренним коммуникациям, заминается под его взглядом, переводя взгляд на носки собственных натертых до зеркального блеска ботинок. Аль-Хайтам бы предпочел, чтобы его вообще не было здесь. Этот гад никогда ничего такого не говорил. На его загорелом, бесконечно дружелюбном лице написано черным по белому крупными буквами — я буду лизать пятки тому, кому это сейчас стратегически выгодно. Новый претедент на лизание пяток теперь, судя по всему, лично он, аль-Хайтам. Аль-Хайтам, рабочее резюме которого включало в себя знание трех языков в идеале, полдюжины на уровне «‎почти все пойму»‎, десятка «‎думаю, смогу по контексту понять, о чем идет речь»‎, еще нескольких, среди которых два мертвых, два априорных и два апостериорных искусственных и один язык племени в тысячу человек, использующийся мирно живущими в глубокой изоляции в своем подобии локальной утопии членами этого племени и в шифрах двадцатого века, расшифровать которые смогут сотня человек во всем мире, на уровне «‎лучше, чем любой другой в этом городе»‎, — о последнем пункте толком не знает никто вообще, и он заинтересован в том, чтобы так и продолжилось, ограничиваясь обычно максимально обтекаемой фразой про знание редко используемых и нишевых языков. Аль-Хайтам, в конце резюме которого шла выделенная курсивом фраза о том, что он не претендует на руководящие должности. Она же была продублирована в сопроводительном письме. Ее же он повторил на собеседовании, когда речь зашла о карьерных амбициях, «‎кем вы видите себя у нас через пять лет»‎ и желаемой заработной плате, и ее же ему пришлось повторить еще раз, когда девушка-эйчар переспросила, чуть подняв тонкие брови, верно ли она все поняла. — Вы все поняли верно, — ответил тогда ей аль-Хайтам, осторожно откинувшись в кресле, ширины которого хватило бы и на троих таких, как он. — Я не считаю, что являюсь человеком, подходящим на роль управляющего, и не люблю связанную с этим нагрузку. Можете считать, у меня нет амбиций относительно карьерного роста. Моих амбиций относительно заработной платы это не касается. Скажу сразу, если философией компании является работа в офисе день и ночь ради абстрактного блага, я, пожалуй, поищу своим знаниям и навыкам применение в другом месте. Девушка выкатила на него глаза, прежде чем успела спрятать лицо за дежурной вежливой улыбкой. Аль-Хайтам почувствовал тот самый момент инстинктивного, почти восторженного удовлетворения, ради которого стоило порой подвергать опасности не только свою репутацию, но и целостность своего слишком милого для его отвратительного характера, цитируя дословно, лица — столкнувшись с провокативной прямолинейностью, реагировали люди очень по-разному. Впрочем, в тот день его лицу не угрожало вообще ничего, и, даже если его и не примут в итоге, решил он тогда, он не слишком расстроится. Акаша inc. была напрямую связана с Академией и продолжала ее исследования в более практической плоскости, но все равно казалась ему слишком громким, шумным и пафосным местом, той самой естественной экологической нишей для коммуникабельных, стрессоустойчивых, инициативных, амбициозных и дальше по тексту, тех самых вечно куда-то бегущих сломя ноги и голову, словно через секунду уже будет поздно. Он бы предпочел место спокойнее и тише. Его приняли. — Ты честный, — сказал ему тогда незнакомый еще парень, протягивая узкую бледную руку. — Подонок Азар был бы, наверное, очень недоволен, если бы следил за всем лично, но мне такие нравятся. Чтобы взглянуть аль-Хайтаму в глаза, ему приходилось задирать голову, но взгляд не был похож на взгляд человека, смотрящего снизу вверх. Азар — имя их генерального директора, в стенах компании царя и локального бога, это аль-Хайтам уже знал. — Меня не благодари, — сказал ему парень, хотя аль-Хайтам, в общем, и не собирался. — Все равно я руководствовался примитивным эгоизмом. В этом проклятом месте не помешает хотя бы один вменяемый человек. Чуть позже аль-Хайтам узнал, его звали Тигнари. Тигнари был таким же честным и прямолинейным, но гораздо более деятельным, принципиальным и повернутым на личной ответственности. Когда-то он тоже закончил Академию с отличием. Он не задержался в Акаше надолго, его даже не уволили, через пару лет он ушел по собственному. А аль-Хайтам остался, сросся со стенами Акаши, шорохом пыльных бумаг и своим тихим маленьким кабинетом. И ему ведь нравилось его место. Нравилась сама работа, настолько же легкая, насколько и солидно оплачиваемая, нравились тесные связи Акаши с Академией, которая, наверное, все равно теперь с ним навсегда, и можно уйти из своей альма матер, но она из тебя уже никуда не уйдет, очень нравилось расположение главного офиса с огромными изумрудными буквами над входным павильоном на первом этаже в соседнем от аль-Хайтама доме. Не очень нравилось руководство и его философия, и чем дальше, тем меньше оно ему нравилось. Что имел в виду Тигнари под проклятым местом и подонком Азаром, он успел понять слишком быстро и без его помощи, и выбрал самую удобную для себя позицию на тот момент и вообще — позицию наблюдателя. Подонок он или нет, пока мне платят деньги, его подход к жизни меня не касается. Больше времени понадобилось, чтобы понять, как глубока кроличья нора подводных течений Акаши. Терминалы вмешивались в работу мозга, влияли на фазу быстрого сна и нарушали процесс формирования сновидений, руководство компании с Азаром во главе первое время пыталось открещиваться даже от этого, ссылаясь на поспешность суждений и недостаточную доказательную базу, но скоро подтверждений скопилось достаточно, чтобы даже далеким от теорий заговора стало очевидно — симптомы отсутствия (кто-то считал, не отсутствия, а неспособности закрепления в памяти, сути это никак не меняло) сновидений связаны напрямую с Акашей. На эту тему поскандалили какое-то время, посимулировали подобие социальной активности от истерических выкриков «‎да как можно добровольно носить на себе штуку, которая вмешивается в твой собственный мозг!»‎ до глубоких и пространных философских диспутов на тему значения снов в человеческой жизни в общем и целом, да как-то постепенно забыли, переключившись на новые инфоповоды. Руководство компании оперативно переобулось и выступило с официальным комментарием за подписью известных ученых, запутанным и перегруженным терминологией, как и полагается официальным комментариям, — да, мы признаем, имеет место факт связи особенностей работы наших терминалов с мозговой деятельностью во время сна, но он опосредован исключительно особенностями функционирования мозга в это время и не несет абсолютно никаких, ни кратковременных, ни долговременных рисков, ведь порог вероятности даже минимального негативного влияния терминалов на мозговую активность во время использования их в повседневной деятельности на несколько порядков выше максимально допустимого ими на практике, а сами терминалы удобны, инновационны, эффективны и, что главное, абсолютно и полностью безопасны и все в таком духе, — народу словно и так не было до их оправданий уже особого дела. Люди хотели верить Акаше, они были готовы верить Акаше и без аргументов, потому что она давала слишком много возможностей. Котировки акций компании вместо ожидаемого некоторыми трейдерами крутого пике изобразили что-то похожее на рябь на поверхности озера и вернулись к стабильному уровню. Народ Сумеру понял причину отсутствия снов и принял жизнь без них как новые правила. До недавнего времени даже на достаточно крупных дискуссионных форумах все еще иногда возникали абсурдные тейки «‎а не погорячились ли мы так сразу связывать сны и Акашу»‎ — даже после официального ответа компании. Это была, как понял чуть позже аль-Хайтам, даже не вершина айсберга, лишь сталагмит на его вершине. Акаша собирала статистику, биг дата, как это сейчас называли, большие данные для больших людей, данные о мозговой активности носителей терминалов, как это считалось де-юро. Де-факто — их мысли, их знания, их поступки, их действия, анатомически точный слепок с них самих, производное мыслей — их сны. Акаша строила доказательные модели на этих данных, аль-Хайтам обычно не употреблял такие эпитеты, но здесь хотел бы сказать пугающе доказательные. Он сам не обладал и сотыми информационными мощностями Акаши, и, прогнав из любопытства через грубую, приблизительную модель данные со своего личного терминала на домашнем компьютере, получил предсказание своих ответов в простецком психологическом тесте с вероятностью семьдесят восемь процентов, — а он не считал себя человеком, чьи ответы легко предсказать. Акаша проводила исследования, не просто нарушающие законы Сумеру, фактически, нарушающие каждый второй пункт базовых прав человека. Накапливающиеся когнитивные сбои, поломки и искажения, возникающие в результате попыток переключения терминалов со сбора информации на ее внедрение в чужое сознание, конфликт между новой информацией и всем, что человек знал раньше, ментальный вариант иммунной реакции хозяин против трансплантата и трансплантат против хозяина, все это символично называли запретными знаниями. Конкретнее: неудачные эксперименты, люди, сошедшие в их итоге с ума, закрытая больница, фактически, не больница, загон для них на периферии Сумеру. Наполеоновские, или, может, скорее гитлеровские планы по созданию «‎сущности, концептуально превосходящей человеческую»‎ без необходимости «‎останавливаться перед решаемыми проблемами и размениваться по мелочам»‎. Руководство не хотело прикоснуться к небу, оно хотело разбежаться и плюнуть в него. Аль-Хайтам наблюдал. И даже когда интуицию подкрепили конкретные факты, каждый темнее и хуже, начиная с «‎это уже само по себе слишком тревожно»‎ до «‎только безумец станет такое творить»‎ по нарастающей, он все еще наблюдал. Он очень, честно, очень сильно не любил вмешиваться. Любое лишнее вмешательство выводило из состояния равновесия, создавало целый каскад неизбежно цепляющихся друг за друга последствий, с которыми неизбежно нужно было что-то делать, и делать зачастую кроме него самого было некому, потому  что все остальные даже не понимали, что вообще происходит, — горе одновременно и от ума и от менталитета, сросшегося с позицией наблюдателя. Вмешательство отнимало все внутренние ресурсы, которые потом восстанавливались долго, медленно и с трудом, и со стороны могло показаться, ему, аль-Хайтаму, заносчивому настолько же, насколько и гениальному, все на свете дается легко, фактически — самопреодолением становился порой даже поход на работу, находящуюся в соседнем здании. Если бы его спросили про любимое дело, он бы честно ответил, любимое дело, которым он готов заниматься без перерывов в любое время суток — не делать вообще ничего. Еще думать, конечно. Первые мысли говорили о том, что, если все это всплывет наружу, — все начнет рушится. Он не хотел, чтобы все рушилось. Он не знал наверняка, что делать в ситуации, когда рушится все, а он находится в центре всего. Потом, постепенно, их ход начал меняться к необходимости более реактивной позиции, невыносимой, но, видимо, уже неизбежной. Акаша inc — не просто градообразующее предприятие, это компания, напрямую связанная с теми же государственными структурами, что и сама Академия. Производство и поддержка информационных терминалов являются одним из ее ключевых направлений, кодификатором, самой узнаваемой областью, визитной карточкой, но вообще-то она занимается широким спектром деятельности от социальных исследований до недровых разработок, она интегрирована в саму жизнь столицы и практически всей страны, в их костный мозг, в их метаболизм, и сбор не прописанной в договоре личной статистики с замашками на контроль разума с непредсказуемыми последствиями это очень серьезно, но де-факто Азар мог использовать в чипах своих терминалов железо, выплавленное из крови сумерских младенцев, а их остатки съедать лично на завтрак, и это все равно не ставило бы под угрозу само существование фирмы.  Будут разборки, поднимется вой и пыль столбом, будет шумиха и суматоха, даже близко не стоящая с той, когда люди наконец-то связали Акашу и отсутствие снов, будет, в общем, содом, геморрой и гоморра в рабочем контексте и полное безобразие, но, может, так даже лучше, потому что до него самого, обычного скромного секретаря, никому не будет во всей этой шумихе и суматохе, очевидно, вообще никакого дела, и он тихо отсидится в своем кабинете, пока все не уляжется, а когда наконец все уляжется, очистится водой и огнем и власть имущие вновь возьмут власть в свои руки, но уже с учетом того, как делать не надо, он спокойно продолжит свою работу, только теперь уже без висящего над ними всеми дамокловым мечом сумасбродства Азара. И, что уж там, план был хорош. Он рефлекторно поправляет выбившиеся волосы, все еще ощущая себя немного странно без привычного терминала, словно без какого-то важного элемента одежды. Сеть Акаши отключили до выяснения обстоятельств, терминалы превратились из портала ко всей информации мира в бесполезный аксессуар, и если даже аль-Хайтаму, никогда особо на нее и не полагающимся, оказалось непросто так сразу это принять, он может представить, что же теперь творится с людьми, для которых Акаша успела стать личным учителем, психологом, тренером, гарантом прекрасного будущего, энциклопедией, мамой и папой, насколько беспомощными и дезориентированными они сейчас без нее себя чувствуют. Впрочем, уверен аль-Хайтам, это в том числе и их собственная вина и ответственность. К стремлению решать все свои проблемы через Акашу никогда и никого не принуждали насильно. Никому и никогда не запрещали думать своей головой. — Что, тоже не можешь привыкнуть? — Ильнар кивает на его руку, рефлекторно задерживающуюся у уха. — И я все никак не могу. Но как чувствовал же, эта дрянь все равно до добра не доведет! Явно с ней что-то не... Он опять заминается под взглядом аль-Хайтама, холодным, молча говорящим: я не верю ни одному твоему слову. Такие, как Ильнар, сами по себе не опасны, они всегда просто смотрят, куда дует ветер, и идут туда без сопротивления и размышлений. Еще говорят, обычно радостно, громко, с улыбкой, — да, конечно, ребята, там хорошо, все идите туда! Пока ветер дует туда, куда надо, от них нет вообще никакого вреда, кроме морального — как же они неприятны таким, как аль-Хайтам, аль-Хайтаму лично. Если он дует не туда, куда надо, это бывает непросто, продолжать идти своей дорогой, не обращая внимания на подобных Ильнару, но, к счастью, аль-Хайтаму нет особого дела до громких криков и мнений других. И это одна из причин, почему он в принципе не мыслит категориями «такие, как я»‎. Он не стремится определить себя в какую-то категорию. — Ай, ладно, — вырывает его из мыслей бесконечно воодушевленный Ильнар, — я ведь здесь не за этим. Я хочу искренне поздравить тебя с повышением! Понимаю, это... — Спасибо. Я отказываюсь, — не дожидаясь конца приторной речи, с удовольствием говорит аль-Хайтам. *** — Ну и что ты ему сказал? — Он сказал, что отказывается занимать место исполняющего обязанности директора, — размахивает руками Ильнар, ловя чужой взгляд. Его глаза выпучены, как у глубоководной рыбины, и в них написано крупными буквами: аль-Хайтам, ты что, дурак? — Спасибо, Ильнар. Я бы все-таки предпочел услышать это от аль-Хайтама лично. — Я отказываюсь занимать место исполняющего обязанности, — дословно повторяет аль-Хайтам, скучающе водя пальцем по стопке бумаг. — Поищите, пожалуйста, какого-нибудь другого кандидата. Желающих, думаю, будет достаточно. Сайно тяжело выдыхает. В его глазах тоже это написано: ты что, аль-Хайтам, дурак? Вообще все они здесь дураки, если вместо того, чтобы приступить поскорее к важным и нужным делам, зачем-то тратят свое время на какие-то разговорчики. Когда Ильнар юрким ужом выскользнул за дверь со своим «так, это... я сейчас», аль-Хайтам тяжело откинулся за столом, думая о том, что у него уже начинает болеть голова. Он бы предпочел, чтобы Ильнар просто исчез навсегда, да и все ему подобные заодно. Чтобы остался только аль-Хайтам в нежном, перламутровом, тихом, бесконечно ласковом вакууме. И длилось бы это прекрасную, безусловную, невозмутимую, очень тихую вечность. Когда дверь распахнулась, с треском ударившись о стену позади себя, Аль-Хайтам уже знал, кто на этот раз к нему пожаловал. Один человек в Акаше входит вот так. — Что за чертовщина, аль-Хайтам?! Что значит отказываешься? Когда его голос, шершавый и резкий, заполнил собой весь его нежный перламутровый вакуум, и гул в голове вспыхнул с утроенной силой, претендуя на то, чтобы превратиться в полноценную боль, аль-Хайтам уже проклял этот день. Сейчас Ильнар, Иуда, призвавший на помощь тяжелую артиллерию в виде Сайно и радостно снявший с себя полномочия по переговорам, довольно семенит за его плечом, Сайно тяжело трет лицо рукой, а Аль-Хайтам не хочет ни с кем ни о чем говорить. Он хочет, чтобы от него отстали. Девяносто процентов времени его общения с другими людьми он хочет именно этого. Еще пять процентов — удовольствие от возможности наблюдать за их перекошенными от удивления и ярости лицами, еще пять — отступ на статистическую погрешность. Чтобы изучать людей, близкое взаимодействие с ними вообще не обязательно. — Я не подхожу для этой работы, — тихо повторяет он еще раз, чтобы не дразнить лишний раз медленно, но уверенно нарастающую головную боль. — Не смеши меня, аль-Хайтам, — цедит Сайно, кажется, так же медленно, но уверенно начинающий раздражаться, и, черт, как же невовремя, каждый раз как же это невовремя... — Ты подходишь и для работы в десятки раз сложнее. И все это аль-Хайтам уже тоже слышал. — Я не хочу занимать эту должность. Мне не нравится нервотрепка и руководство людьми. Когда я устраивался на эту работу, то писал об этом черным по белому в своем резюме. — Знаешь что, — Сайно  смотрит исподлобья, сложив на груди руки, так, словно аль-Хайтам уже успел нарушить какое-то из его многочисленных правил фактом существования на этой земле. — Прости, но, думаю, выбора до того момента, как все уляжется, у тебя вообще нет. Да как и у всех нас. Иначе бы я к тебе не приходил. Мне эти переговоры тоже не доставляют никакого удовольствия. — Я ведь тебя на них и не приглашал, — пожимает плечами аль-Хайтам. Пусть ему, саркастичному, но спокойному и тихому, совершенно не характерны резкие интонации Сайно, теплых чувств к нему он не питает сейчас в той же мере, и это понятно обоим. — Что значит нет выбора? Сайно вновь хмурится, но отвечает без шпилек, по факту. — По рабочему регламенту новый генеральный директор должен быть выбран в установленном порядке из совета директоров. А сейчас, понимаешь, у нас вообще нет никакого совета директоров, — он разводит руками, а потом резко сводит их вместе, имитируя хлопок. — Расследование дел Азара только началось, и мы даже не знаем, кто из этого совета тоже мог быть к ним причастен. И до выяснения всех обстоятельств и сопричастных лиц твоя кандидатура — не только лучший, но и единственный разумный вариант, который мы можем себе позволить. — Что же дает вам основания утверждать, что я не могу быть к этому тоже причастен? В голове пробегает шальная короткая мысль: это ведь казалось сначала почти невозможным, дать миру знать обо всех делишках Азара и не раскрыть в процессе себя самого, но, кажется, это в итоге у него получилось. Как же хорошо, как это спокойно — быть никому не известным. — Не смеши, аль-Хайтам, — повторяет Сайно, все так же смотря исподлобья, вызывая у аль-Хайтама едва контролируемое желание вставить непрошенную ремарку, что смешить всех обычно пытается именно он; увы, Сайно настолько непробиваемо прямолинеен, что с ним даже явный сарказм обычно почти не работает. — Ты и нарушение закона... нет, ты и систематическое нарушение закона это нонсенс. У преступного склада характера есть специфические черты, которые в тебе, при всей твоей... остальной специфике, отсутствуют напрочь. За это я готов поручиться лично. — Это комплимент? — приподнимает аль-Хайтам бровь. Ильнар мерзко хихикает где-то за чужим плечом. — Нет, — хмуро бросает Сайно в ответ. — Это не комплимент. Просто тебе, по-видимому, последнему в Акаше нужны неприятности и лишние риски. И это еще одна из причин, почему никто лучше тебя не подойдет на место директора до выяснения всех обстоятельств. — Не хочешь сам попробовать посидеть в его кресле, если так хорошо понимаешь всю внутреннюю политику? — Нет, — снова отвечают ему, словно отрубают кусок мяса одним резким взмахом ножа. — За меня мою работу сейчас не сделает никто вообще. Ты в курсе. Аль-Хайтам глотает язвительный комментарий, что за него его работу сделает любой мордоворот с улицы. Да, как бы ни хотелось это ему признавать, Сайно прав, он не только умеет действовать жестко — он как никто понимает всю внутреннюю политику. И если не он станет тем необходимым мостом между внешними силовыми структурами и происходящим в Акаше — больше никто. Язвительность язвительностью, но объективности она мешать не должна. Да и нечего им с Сайно делить. Он сухо кивает. — Допустим. Все равно не считаю, что это место подходит именно мне. Можешь объяснить, почему вообще ты разговариваешь со мной так, будто я теперь что-то вам должен просто по факту того, что спокойно работал здесь все эти годы секретарем? — А ты так не считаешь? Готов просто бросить Акашу на произвол судьбы в самый тяжелый момент? — когда Сайно злится, он начинает разговаривать высокопарно, словно персонаж каких-то подростковых комиксов про долг, честь, битвы супергероев и все в таком духе. Когда Сайно разговаривает высокопарно, аль-Хайтам... не сказать, чтобы чувство злости ему было толком знакомо, но он отдает себе отчет, это его как минимум раздражает. Это не входит в его зону комфорта. Сайно в целом не слишком-то входит в его зону комфорта, как, впрочем, девяносто восемь процентов всех остальных знакомых людей. Два процента — на статистическую погрешность. — Не похоже, что ты сейчас говоришь с позиции того, кто нуждается в помощи, — отвечает он наконец, медленно выдохнув слишком душный воздух и хотя бы на время усмирив отвратительный шум в голове. — Вы фактически ставите мне ультиматум...  Сайно, я понимаю, ты привык так общаться, но я не люблю ультиматумы. Разговаривай так со своими нарушителями правопорядка, пожалуйста, а не со мной. Я, как ты уже сам сказал, законопослушен и ничего не нарушил. И если вы ставите меня в жесткие условия... в условия, которые я посчитаю жесткими, я просто уволюсь. Справляйтесь сами. Это уже не моя забота. — Что значит уволишься? Что еще за глупости? Честное слово, он действительно сделает это и станет первым человеком в истории как минимум этой фирмы, причиной увольнения которого стало повышение в должности, и, нет, это не глупости, глуп только тот, кто пытается мерять аль-Хайтама привычными мерками, и... — Не думаю, что ты это сделаешь, дорогуша, — раздается медовый голос, знакомый настолько же, насколько и неожиданный. Годы в стенах Академии, абсурдный привет из далекого прошлого, четыре человека для его уютного, маленького и тихого кабинета уже слишком, катастрофически много, и аль-Хайтаму кажется, что ему перестает хватать кислорода, и проклятый воротник сжимается еще сильнее, но даже без всего этого — ее просто не должно быть здесь. — Мальчики, я ведь вам не помешала? — придерживая приоткрытую дверь длинными пальцами, ласково интересуется Лиза, и всем четверым очевидно, этот вопрос подразумевает только один ответ. — Что, если помешала? — отвечает аль-Хайтам, потому что ненавидит подразумеваемые ответы. Лиза оборачивается в его сторону, близоруко прищурив глаза, подведенные перламутровыми тенями. — Смотрю, ты не изменился, Хайтамчик, — с холодной улыбкой заключает она.