Лицо самозванца

      Самая простая и самая сложная вещь в мире — светская беседа. Она о конкретном и она об абстрактном, обо всем и ни о чем одновременно — за это я ее и люблю.       За ней можно скрыть интерес, что боишься явить открыто, за ней можно исказить истинные мотивы разговора, которого стараешься избежать, за ней можно спрятать самого себя.       Речевой этикет — это искусство, понимание которого даровано не каждому. Мастер, подобно бабочке, прядущей шелк, перебирает нити слов, убирая толстые и шероховатые и притягивая стройные и гладкие.       Так я пряду ложь, красивое витиеватое кружево, что цепляет чужой взгляд, что услаждает чужой слух. Одного моя ложь не дает: успокоения сердца. Своими вязкими белыми путами она никогда не облачит чужую душу, никогда не отверзнет к ней врата.       Зато меня она сковала плотно и надежно, словно вторая кожа. Шершавая, она легла на тело и лицо, сокрыв его оригинальное изваяние, умалив красоту изгибов и акцентов и оставив сплошную плоскость, без намека на инаковость.       И сейчас, в эту страшную и странную минуту, до нелепости будничную, сидя в кругу товарищей за праздничным столом и слушая, как доносится до блуждающего сознания толки и смешки, я четко вижу, кем я стал, в кого я превратился. Вижу, как среди вылощенных юношей, балованных в своей простодушности и самоуверенных в своей слепоте, сидит рыжеволосый бледный парень, тянущий тонкую линию губ и сужающий в игривом интересе зеленые глаза, в которых больше не плещется та живость, что прежде разливалась по ним. Этот парень, нет, это подобие человека говорит очередной пустой тост и поднимает бокал. Я присматриваюсь, силясь разглядеть как дрогнет мускул лица, как задрожит рука, расплескав багровеющее прозрачное вино, как произойдет что-то, что угодно, что выдаст в этом пересмешника и обманщика. Но не могу — не на чем словить хитреца. Отодвигаясь и прекращая пристальное наблюдение, я вновь с отвращением осознаю, как вижу мир не со стороны, а прямиком из хрусталиков глаз.       Удушье подступает к горлу, запах человеческих тел, алкоголя и закусок отдается привкусом кислоты на языке. Взор бегает от одного блюда к другому, от бокала до бокала, не задерживаясь ни на чем. По разболевшейся голове бьет вспышка за вспышкой мигающая гирлянда. Красный-синий-зеленый, всплеск-всплеск-всплеск. Она мечет искры обжигающие, отчего хочется отвернуться, закрыться, затеряться. Не контролируя себя, я встаю и разворачиваюсь, делаю шаг…       — Кейтер, куда ты собрался? — звучит со стороны голос. Такой задорный и свойский, что впору стукнув бокалом, что еще недавно сжимал в руке, о стол и осколками разбитого порезать себе уши, чтобы больше не слышать.       Хочется просто сказать… нет, не сказать, а, молча, окинуть злым тяжелым взглядом именинника, дабы тот понял все без слов.       Но вместо этого, впрочем, как и всегда, я незаметно вздыхаю, мягко разворачиваюсь на носках и также мягко произношу:       — Что-то дурно стало, пойду подышу свежим воздухом, — тон выше, голос беззаботнее, выражение приветливее — привычная стратегия.       — А, — протягивает парень, которого уже отвлекает кто-то с дальнего столика, — тогда давай. Только не задерживайся, — и поворачивается к зовущим, погружаясь в новую беседу.       — Да-да, — бросаю в пустоту я, выходя из-за стола и пробираясь к выходу через теснящихся студентов.       Когда деревянная дверь скрипит, запирая беззвучную звуковую гамму внутри дома, я впервые за день спокойно выдыхаю.       Морозный ветер тотчас бьет по разгоряченным щекам, подхватывает густой пар, сорвавшийся с моих уст, и уносится с ним далеко ввысь. Куда-то туда, где за молочно-сизой дымкой, дуют небесные воздушные потоки.       Потоптавшись на слежавшемся снегу, протоптав чужие следы, я устремился мыслею к лесной полянке, где возвышался нетронутый, оставшийся после недавнего снегопада.       Такое забавное желание — взять и наступить на ровную искрящуюся поверхность, оставить на ней следы, исходить вдоль и поперек, — одним словом — осквернить. И почему же люди так любят пачкать все, что попадется им по несчастию? Что же это за скверная противная натура?       Движение. Что-то внутри двигается — то ли колышется, то ли брыкается. Постоянно. Всегда. Эмоции и мысли не утихают, они всегда шумны, всегда заполоняют естество. «Движение — это жизнь», — то правда. Оттого и понятна природа: все движется. Покоя не существует. Может быть потому и люди не могут успокоиться, может быть потому вихревые смерчи закручиваются раз за разом и, не сумев удержаться за забором из костей и мышц, вырываются наружу, изливаются разрушающим градом на окружающих? Может быть это и есть причина того, почему все, что плещется внутри меня, поднимается со дна, вбирает в себя всю прибрежную воду и всей собранной мощью мчит вперед, сметая все на пути своем? Меня в том числе.       — Кар-кар, — неизвестная птица прокричала утробно в самое ухо, отчего вздрогнул, но не отшатнулся. Запрокинув голову, увидел ее, точнее его — кто же их различает — ворона, сидящего на козырьке деревянного домишка. Чернокрылый повертелся, шеей покрутил по сторонам, а затем посмотрел на меня. Я же в ответ посмотрел на него, обмолвился кратким «добрый день» на птичьем языке, а тот взял и улетел, оставив меня в одиночестве.       И правда же — как просто это, взять и уйти от того, что тебе не нужно… Просто для кого-то, но уж точно не для меня.       — Дзинь-дзинь, — и снова тишина диких мест была прервана. Достав из наспех накинутой парки телефон, я застал все ту же знакомую картину, ту же «старую песнь».       «Перезвони отцу», — емкое и сухое от сестры Кары.       «Кейтер, не игнорируй меня! Я же знаю, что ты 24/7 в сети. Ответь!», — одно эмоциональное от Мег и еще куча непрочитанных от нее же.       «Отец. Пропущенный (3)», — и три звонка по одному на каждый день: вторник–среда-четверг.       Ни с кем из них говорить не хотелось. Говорить вообще не хотелось. Молчать, смотреть, думать — единственное, что привлекало в данный момент.       Убрав гаджет в карман, там же я спрятал и замершую руку, начавшую краснеть.       Постояв с минуту на месте, оглянувшись на дом, заглянув в занавесочные окна, где веселились и отдыхали люди, и не дождавшись никаких перемен, я все же двинулся к лесу. Неспешными, малыми шагами, словно ребенок, который боится, что его пожурят за одиночную прогулку, я следовал по сугробам, становящимся выше и выше. Остановился лишь тогда, когда снег достал до бедер, а сознание было выдернуто из темного омута размышлений.       И вновь я оглядел поляну, и вновь я оглядел то место, откуда пришел — все так же пусто и тихо. И я остался стоять так, закопанный в снегах.       Холод осторожно и степенно протягивал руки для объятий, пробирался под флисовые джинсы, забирался под кожаные ботинки, касался кожи. Но то было не плохо, наоборот, хорошо. Быть неподвижным, быть незыблемым, быть, может даже, ограниченным — приятно. Хотелось большего: расслабить тело, позволить снегам, словно зыбучим пескам, утащить его в глубины, покрыться от пят до головы белым покрывалом и забыть, забыть, кто ты и откуда.       Забыться в зимнем лесу, потеряться в переплетении, находящих друг на друга крест-накрест, изломанных сучьев, раствориться в протяжном вое ветра… сегодня природа говорила — и я это слышал. Казалось, ее голос, что улавливается только в такое время, мне был намного приятней, чем голоса моих прия… ха-ха, да, приятелей.       И когда же я успел их так возненавидеть? С каких пор людское общество мне опротивело?       А может дело было не в людях? Дело было во мне? Я такой же, как они — ни меньше, ни больше. Я также улыбаюсь, когда хочется плакать, я также смеюсь, когда втайне лелею желание ударить собеседника по лицу, я также молчу, когда впору истошно кричать. Притворяюсь. Притворяюсь, притворяюсь, притворяюсь — бесконечно.       Все эти улыбки, весь этот смех, все это натужное возмущение, все это деланное расстройство — все это глубоко противно мне. Каждый раз, где бы я ни был среди людей, я вижу это и чувствую как это оплетает меня грязными тканными одеждами, слой за слоем, слой за слоем, до тех пор, пока я не начинаю задыхаться, до тех пор, пока мне не приходится убегать — как сейчас.       … но, подожди, Кейтер, подожди. Разве это не нормально? Разве это не нормальное человеческое общение? Говорить с другими, делиться эмоциями, рассказывать истории, обсуждать новости — разве это не норма?!       Норма! Тогда почему, почему каждый чертов раз, когда я делюсь своими чувствами, я ощущаю себя лгуном, мне кажется, что мои эмоции — пустой звук? Почему каждый раз, когда я делюсь переживаниями, я думаю, что мои слова — это шутка или вброс, иллюзия или мираж?       Почему каждый раз, когда кто-то делится мыслями со мной, я ощущаю неприязнь и отвращение? Почему каждый раз, когда кто-то плачется мне «в жилетку», я ощущаю глубокое безразличие?       Мне безразлично. А что же мне не безразлично? Я сам себе не безразличен?       Мне не хочется видеть лица своего, мне не хочется снова заставать привычную постылую маску самозванца. От болящей тупой плоти хочется избавиться. Выдавить из груди проклятое сердце, что непрестанно болит, выцарапать глаза, что видят одно лишь уродство, в конечном итоге — упокоить разум, чтоб перестал посылать лики безмолвного крика в мои сновидения.       Но нет, ты же не сделаешь это, Кейтер. Не сделаешь? Не сделаешь. Правильно. Потому, что ты слабак. Слабак, что не может справиться с собственной болью — ни лекарством, ни ядом. Слабак, что боится оступиться, сделать неправильный шаг, достойный осуждения и презрения.       Только вспомни все те фотографии и посты, что ты написал за эти три года, проведенных вне отчего дома. Ты пытался посмотреть на мир чужими глазами, ты пытался отрешиться от самого себя и увидеть, увидеть в себе что-то… искреннее, живое, настоящее? То самое, к чему всегда так страстно тянулся, но то, что никогда не мог заполучить.       А что же сейчас?..       Дрожащей рукой я достаю телефон, ввожу пин-код и открываю галерею. Сколько фото, сколько лиц на них, а среди них я — счастливый или желающий таким казаться. Каждая картинка призвана скрасить мои недостатки и подчеркнуть достоинства, все для того, чтобы сказать «я лучше», «я достоин», «во мне есть «жизнь».       Вот только экран, только что открытой камеры, показывает совершенно другое: уставшее, изможденное, запуганное, как у мелкого зверька, лицо. Глаза водянистые полу-прикрытые, губы поджаты в натянутую струну, выражение растерянное. Что-то есть в этом виде, что хочется сохранить на память, что хочется запечатлеть и обращаться к этому снова и снова, будто признавая «я был таким». Но нажать на белый кругляшок палец не поднимается, камера не издает вспышку.       Подумать только, я не могу… сделать фото… собственного потерянного лица… так, если бы это было чем-то незаконным, преступным, порицаемым. Что я потеряю, если нажму на кнопку? Что я потеряю, если просто сделаю фото в личную галерею? Ничего? Но почему тогда рука не двигается? Почему пальцы мертвой хваткой вцепились в чехол? Что?! Что я так боюсь потерять? Уважение? Принятие? Любовь? Что?!       Почему я просто не могу признать, что я не идеален, почему я просто не могу принять то, что я могу чувствовать злобу и горечь? Почему только радость? Почему только веселье?       Почему я становлюсь уродливым, когда показываю истинные эмоции? Почему я должен испытывать отчуждение, когда кто-либо застает их? И почему, зная, что окружающим все равно, что поддержки и понимания я не найду, я продолжаю бояться показать себя?       … глубокий вдох. Не менее глубокий выдох. Успокойся. Будь проще.       Попробуй улыбнуться — а на экране лишь жалкая кривь губ, да опустошенный взгляд. Нет, так еще хуже. Выгляжу жалко. Убого.       Поднятый кверху взор застал черную птицу, сидящую на ветке прямо надо мной. Та же она или другая? Было неловко. Да, странно чувствовать неловкость от присутствия животного, заставшего проявление слабости, но это было так. Вороны — умные птицы, они все понимают, пусть и говорят не особо охотно. Не зря они вестники иного мира…       Все же, даже по сравнению с этой птицей, я так жалок…       И черные твои глаза-бусины, смотрящие цепко и задумчиво, только сильнее убеждают меня в этом.       С возращенным осознанием вернулся и физический дискомфорт: ноги, уже окоченевшие от холода, ощущались слабо. Но главное — время, проведенное здесь, было слишком долгим для простого «выйти подышать». Нужно было идти назад.       Как глупо, даже сейчас я собираюсь просто взять, сделать вид, что ничего не было и пойти праздновать…       Еще раз я бросаю беглый взгляд на телефон, наблюдаю за отражением, а потом, сдавшись, засовываю его в карман, разворачиваюсь и пробираюсь сквозь снег.       Возможно, после этого маленького «крика» мне станет лучше… возможно, мой голос через две минуты будет звучат убедительно и бодро. Возможно, когда я возвращусь в комнату, я отпишусь Мэг, заверив ее, что понимаю ее переживания и чувства. Возможно, когда я перезвоню отцу, я буду доброжелателен и сдержан, сдержан с тем, кто за все три года, что я провел в пансионате, лишь три раза позвонил мне. Возможно, станет лучше.       Возможно.