Нет предела совершенству

Mine/Yours — Wilbur Soot

       Темно. Единственный источник света — это возвышающаяся над очередным проектом лампа. Бумага кажется рыжей под ней, будто бы её охватило спокойное пламя, медленно пожирающее силы. Чертёж чересчур аккуратен для ночной работы. Вероятно, завтра придётся переделывать добрую половину из уже сделанного. Но это не обременяет. Кавеху от этого хорошо. Кавеху это нравится. В такие моменты он чувствует непередаваемую свободу, за которую хватается так, как утопающий глотает кислород при выходе из воды. Там, где должно находиться сердце, где должна обитать душа, становится легко-легко, но одновременно так горячо, что это ощущение заставляет руки пылать. Хотя… Это лишь иллюзия, навязанное мозгом ощущение окрылённости. Его руки всегда холодные. Архитектор чувствует это, когда смыкает пальцы на переносице, когда прикусывает их в раздумье, когда они немеют на открытом воздухе. Вероятно, из-за этого ему и кажется, что он не из мира сего. Словно остаток величия прошлого. Аль-Хайтаму проще. Аль-Хайтаму легче. Его не обременяют подобные мысли, потому что у него нет на них времени. Он либо работает, либо читает, либо спит. Его не волнуют чувства других. Возможно, его не интересуют и собственные. Иногда, конечно, думается, что в секретаре больше человечного, чем кажется. Его лицу чуждо выражение заинтересованности, но изредка на нём заметно что-то сроду заботе. Тогда аль-Хайтам хмурит брови, а его взгляд сосредоточен на чем-то одном, а не блуждает по всему, что можно. По крайней мере, так кажется Кавеху. Кто сказал, что он прав? Истина — это вещь абстрактная. Мало ли, что думает человек. Всё его существование — это поиск правды. Некоторые зовут это просто: смысл жизни, идеал, счастье. Для аль-Хайтама — это правда и только она. Для Кавеха… Он сам не знает точно. Как-никак, ничто не может быть постигнуто в полной мере. Совершенствование себя — это его смысл. Он никогда не доволен своими работами полностью, даже когда тратит на них последние силы. Смиряется с тем, когда заказчик выбирает тот набросок, который меньше всего нравится ему самому. Хотя каждый раз, когда его работы называют сделанными с душой, он глубоко задумывается. Это отрезвляет. Это говорит о том, что ещё есть куда стремиться. Не столько продвинуть свою идею дальше, то, что ему самому нравится, а понять собственное творчество. Ведь что есть жизнь без цели? Поэтому, когда за его спиной слышатся шаги, он и глазом не моргает, когда ему причитают. — Сколько можно, — ворчит сонный секретарь. — Ты опять не ложился. Он стоит так, что на него не падает свет. Вероятно, потому что и так жмурился от него. — А тебя это волнует? — огрызается Кавех, прижимая линейку к чертежу. — Невыспавшийся ты ещё более раздражённый, чем выспавшийся. Мне приятнее не перекрикиваться с тобой в любой момент времени. — И что? — Я об этом же. Аль-Хайтам выключает свет и получает возмущённое «эй!», после чего круто разворачивается и уходит. Архитектор ворчит и уже собирается осветить свою работу обратно, когда он поднимает глаза. Рассвет, едва горящий за полосой тёмного горизонта. …И правда, он сегодня засиделся. Кавех опускает взгляд на чертёж. Без света он всё равно сияет, как живой, словно сделан с душой. И свет — проводник к идеалу. Архитектор задумчиво смотрит в окно, сидя в кромешной тьме, как и всегда. Наблюдает, как бледная полоса расплывается по небу, окрашивая его в сладко-розовый. Засыпает на стуле, когда первые лучи солнца ложатся в его кабинет. Единственное, что может сделать секретарь, так это разбудить его, даже если тот будет ворчать. Может, пару раз он и оставлял его спать так, чтобы Кавех хоть как-то вернулся в реальность и осознал, что с такими повадками только спину сломать. Есть ли результат? Отнюдь. И так всегда. Аль-Хайтам уже на пальцах не сосчитает, сколько раз такое происходит. — Нет предела совершенству, — говорит Кавех, перерисовывая фасад здания в третий раз. Он улыбается, перебирая монеты, честно заработанные бессонными ночами. Мечтательно шепчет эти слова каждый раз, когда в очередной раз наблюдает за разводами на бледном рассветном небе и пьёт Селестия-знает-какую чашку кофе. — Идеала не существует, — вторит аль-Хайтам, вяло перелистывая очередной справочник. Думает об этом, когда встаёт по ночам и вновь видит в чужой комнате свет лампы. А потом смотрит на Кавеха. И он глядит в ответ, сверкая глазами цвета граната и хитровато улыбаясь одними уголками губ. Кавех кривит спину над чертежами, отмахиваясь от чужой помощи, разве что принимает очередной кофе. На его столе валяется блокнот с долгими формулами и вычислениями, лишь изредка перечёркиваемые нетерпеливой рукой. Кавех, несомненно, идеалист. Безусловно, гений, светоч Кшахревара, а также человек, вписавший себя в историю Сумеру хотя бы за то, что по его чертежам построена половина города, включая Мираж Велуриам. Его цели недалеки от прекрасного, а он сам завороженно раскрывает глаза и подолгу стоит на улице даже в холод, если видит то самое прекрасное. Тот же Кавех долго глядит в потолок, как счётная машина пишет вычисления в своём блокноте, абстрагировавшись от мира, смотрит в окно без единой мысли в голове. Его верным другом становится пустота. Пустота в голове, когда он работает, пустота в комнате, в которой из живого разве что стопка чертежей, пустота в мыслях, окончательно запутавшихся в этой белобрысой голове. Она не тяготит Кавеха, как заметил аль-Хайтам. Он с ней на «ты» и бутылку одуванчикового вина из его запасов на случаи, когда идей нет вообще. Архитектор общается с ней чаще, чем с собственным соседом. И на самом деле, это чувство обволакивает приятным одеялом, которое медленно душит. Это просто незаметно. — У меня нет души, — один раз промолвился Кавех, выпив бокал-другой. — Тогда почему люди говорят, что мои работы прекрасны, восхитительны, сделаны с душой? Как они получают что-то, чем я не располагаю? Аль-Хайтам молчит, глядя в чужое лицо. Он сидит достаточно далеко, чтобы казалось, что архитектор говорит сам с собой. Просто размышляет, лёжа на диване. — На что я светоч своего даршана, когда всегда прячусь во тьме? Он выставляет руку перед собой, глядя на полутёмный потолок через пальцы. Свет от единственной лампы на столе мягко кладёт тени от пальцев к костяшкам, а сами кончики и очертания ладони словно светятся, будто бы руки у него и правда золотые. Будто бы Кавех способен создать ими душу. Но он поворачивает руку к себе, тыльной стороной к стене, и свет пропадает. Занятно. Архитектор тихо смеётся, даже не то чтобы горько. Больше устало. И это чувство накатывает на него волной, и аль-Хайтам это видит яснее некуда. Тебе надо поспать, хочет сказать он, но прикусывает язык. Лучше дать ему поговорить. Как никак, Кавех отнюдь не обычная, скучная личность, раз он так рассуждает. Аль-Хайтама интересуют знания. Интересует то, как люди думают по-разному, находясь в почти равных обстоятельствах или условиях. Его интересует Кавех. — Даже у тебя есть душа, — внезапно обращается к нему архитектор, опуская руку себе на грудь. — Возможно, я создал её. Знаешь, иногда я задумывался: способен ли я создать душу аль-Хайтаму? И, кажется, у меня получилось. Ты… Он делает неопределённый жест другой рукой. Чужие глаза прослеживают её движение. — Живее, что ли. Секретарь поднимает бровь. — Что ты имеешь в виду? Кавех наконец поворачивает к нему голову, наклоняя её в сторону, к полу. Смотрит на него своими пронзительными красными глазами, поблёскивающими в полутьме. — Я смотрю на тебя, и мне кажется, будто бы ты светишься, даже когда ты во тьме. Прямо сейчас, например. И то же самое я замечаю, глядя на свои работы. Но никогда не вижу этого в себе. — Я думаю, что у тебя есть душа, — говорит аль-Хайтам. — Посмотри на себя с моей стороны. Из нас двоих ты — свет, думает про себя секретарь. Кавех молчит, буравя его взглядом. Одной рукой слегка нервно треплет край декольте рубашки. Хмурит брови, и под ними пролегают тени, которые ещё ярче подчёркивают блеск его глаз под лампой. — Я говорю о тебе. — А ты считаешь, что связи нет? Аль-Хайтам закидывает ногу на ногу, переплетая пальцы рук. Он долго смотрит на чужую руку. Ребро ладони испачкано карандашом, мозоли на пальцах слегка красные от долгой работы. Секретарь ловит себя на мысли, что этот усталый образ ему нравится. Так он выглядит по-настоящему открыто. — Ты пялишься. Аль-Хайтам закрывает глаза. И правда, что это с ним в последнее время? Его взгляд задерживается на чужом силуэте слишком часто. Анализируя. Пытаясь понять. Однако понять Кавеха — узнать границу совершенства. Проще говоря, невозможно. Кавех везде: дома, в Академии, на Базаре. Его черты видны в лицах прохожих, след его твердой руки глядит на аль-Хайтама с высоты новых крыш, его алые глаза — это мгновения перед тем, как солнце окончательно зайдёт за полотно горизонта. Он слишком поэтичен для самого себя. Хотел бы секретарь сказать, что это влияние чужих гуманитарных замашек, да гуманитарного в Кавехе, может, только хороший вкус и свойственный творческим людям альтруизм. Из них двоих сам аль-Хайтам больший гуманитарий. — Тебя это волнует? — единственное преимущество аль-Хайтама — острить в нужное время. — Скорее напрягает, — фыркнул архитектор. — Ты уже не первый раз выпадаешь. Я, конечно, стараюсь быть красивым, но не для тебя, не радуйся раньше времени. Сарказм. Беспроигрышная защита. Аль-Хайтам хмыкнул. — С чего бы мне так думать? — У тебя на лице написано. Он открывает глаза и посылает Кавеху уничтожительный взгляд, на что тот закатывает глаза к небу. Архитектор тянется за бокалом. Аль-Хайтам молча наблюдает за ним. Свет обволакивает его, словно статую: в его силуэте прячется Даная, о которой во времена Академии так воодушевлённо рассказывал Кавех. Сходство между ними вправду есть. Брошь, забытая на его шее, ярко блестит под светом лампы, манит к себе, словно приглашая заглянуть прямо в грудную клетку. — Мы отклонились от темы, — говорит секретарь прежде, чем он снова начнёт беспардонно оценивать чужую внешность. — Мне льстит, что ты пытаешься быть заинтересованным, — Кавех залпом осушает остатки вина в бокале, после чего ложится обратно на подушки и внезапно улыбается. — Я же говорю. Ты стал живее. Я пробудил в тебе человека. — Воспринимай это так, как хочешь. — Тогда разговор окончен, — чересчур просто говорит архитектор, после чего запрокидывает голову наверх и смотрит в потолок. — Я больше не знаю, что сказать. — Я не закончил. Кто тебе в голову вбил, что ты бездушный? Общество. Прошлое. Совесть. Что угодно. Скажи мне. В ответ ему лишь тишина. Единственное, что остаётся — так это уйти в библиотеку. Им стоит побыть порознь. Следующее, что знает аль-Хайтам уже через несколько слившихся воедино дней, — Кавех собирается сжечь их дом. По крайней мере, ему так кажется, когда он чувствует отчётливый запах горящего дерева. У него уже дергается глаз. Он широким шагом пересекает дом и останавливается у чужой комнаты. Секретарь стучит два раза и, не дожидаясь ответа, открывает дверь, намереваясь спросить, что опять творит его сосед. Его встречает, можно сказать, завораживающая картина. Кабинет пропах пчелиным воском и чем-то терпким и успокаивающим, что остаётся после жжения свечей. А их в комнате стояло всего три штуки: на полу, на столе и в руках у самого архитектора соответственно. Архитектор, сидя к вошедшему спиной, поворачивает голову и молчит, а в его глазах потухает жёлтое пламя. Тени пляшут на стенах вместе с огоньками на свечах, словно живые существа. Одна лишь тень Кавеха почти неподвижна. Он смотрит на него, скрестив ноги на стуле, едва наклонив голову вбок. — Что? — единственное слово, которое выговаривают потрескавшиеся губы. Интонация затерялась в игре холодного света, в мягком натуральном запахе, в золотистых волосах и бледноватой коже. В отблеске серёг, позолоченных элементов одежды, сырых дорожках на щеках… Что? Архитектор поворачивает голову обратно, устремляя взгляд на пляшущее пламя свечи в его руках. Больше ничего не говорит. Кавех плакал. От этого осознания что-то падает глубоко внутри. Кто знает, может это и взаправду его душа? Аль-Хайтам невольно тянет руку к чужому лицу, чтобы стереть следы неопределенной тоски. Его что-то останавливает, отталкивает, будто бы это только ухудшит то, что и так висит на тонкой нитке. Вместо этого он кладёт ладонь на чужое плечо и чувствует, как архитектор едва дёргается. — Ты не в порядке, — говорит секретарь. Просто. Без прикрас. Лишь констатируя факт. Кавех не отвечает, лишь продолжает смотреть на пламя свечи. Его тень на стене наконец колыхнулась вместе с тенью аль-Хайтама. — Я не в порядке, — ровно повторяет Кавех. Тоже без лишних слов. Проходит минута, которая тянется вечность. Кавех считает части своей психики, которые ему ещё предстоит сломать. Количество укладывается на одной ладони. Он тянется рукой к свече на своих коленях, к её теплу, к тому, как свет от неё обволакивает пальцы. Ещё немного. Ему нужно ещё каплю тепла перед тем, как снова погрузится в холод. Цена — это всего лишь боль. Он хватается за эту каплю, но боли не приходит. Глаза медленно фокусируются на руке, обхватывающей запястье. Пламя подрагивает прямо у кончиков пальцев, но не обжигает. У аль-Хайтама сухие, тёплые руки и крепкая хватка. Для Кавеха это ощущается словно кипяток, из-под струи которого почему-то не хочется одёрнуть обожженную кожу. Архитектор смотрит на костяшки чужих пальцев, на чёрный материал перчаток, на огонь, который так и норовит зацепить языком пламени. Медленно наклоняется и ставит блюдечко со свечой на пол к другой. Выпрямляется, после чего снова смотрит на аль-Хайтама. В его глазах то самое редкое беспокойство. Кавеха потряхивает. — Зачем ты пришёл? — тихо спрашивает он. — Я подумал, что ты решил сжечь наш дом, — спокойно начинает секретарь, будто бы Кавех только что едва не спалил себе руку. — Твой дом. — Не перебивай меня. Архитектор молчит, но продолжает смотреть прямо в глаза. Будто бы пытаясь найти серо-бирюзовых глазах какой-то подвох. Видит в них рассветы, которыми так часто любовался. Тот же бледный оттенок синего, который так любил в живописи. — Пока ты живёшь здесь, — твердо говорит он, — мы оба отвечаем за сохранность своего окружения. Это включает и твоё состояние. Я могу казаться для тебя мнительным имбецилом, но сочувствием я располагаю. — Мне не нужна твоя жалость, — фыркнул Кавех, дёрнув собственную руку. Аль-Хайтам держит крепко. — Отпусти меня. — Кто сказал, что я тебя жалею? — хмурится секретарь. — Я пытаюсь лишь понять тебя. Ты думаешь, что я пропускал мимо ушей все твои бредни про наличие души? Знай, что я слушал. И думал о том, что тебе нужно, чтобы ты перестал себя убивать таким глупым образом. — Мне ничего не нужно, — сквозь зубы говорит Кавех. Выглядеть злым у него получается из рук вон плохо. Его плечи мелко дрожат, но не от злости. От холода, который сковывает его тело. От ощущения пустоты, что снова обволакивает его своими нежными руками. Мягко гладит кончиками пальцев его щёку, по которой протекает очередная слеза вслед за касанием. Сжимает его шею до хрипа вместо слов. Его добрая спутница заплетает ему волосы каждое утро, вместе с этим вырывая их. Разглаживает складки на его одежде, между тем царапая кожу. Накрывает глаза руками, заставляя видеть в отражении себя лишь темноту. Кавех привык. Жизнь взрастила, обвенчала с этим чувством много лет назад. Аль-Хайтам продолжает смотреть на него. Я устал, думает про себя Кавех, и если у меня и есть что-то заместо сердца, я был бы очень рад это вырвать из груди, дать крови выплеснуться следом и окрасить алым всё, чему я дал жизнь. Потому что я больше не в силах это терпеть. Он вырывает свою руку из чужой и тянется к огню свечи. Едва-едва обжигает пальцы, захлёбывается этим острым чувством боли, которое отрезвляет его, отгоняет обречённость из его головы, заполняя её чем-то другим. Архитектор опрокидывает стул, и тот с грохотом падает на пол. Вслед за ним падает и он сам, тянется к пламени снова, но его тащат назад за ворот рубашки, держат за плечи, и Кавеху кажется, что он оглох. Потом смаргивает слёзы и смотрит не на холодно горящий огонь, а на аль-Хайтама, лицо которого приняло неоднозначное выражение. Страха, может быть. — Ты идиот, — констатирует аль-Хайтам, схватив его за ладонь. Его руки дрожали. Он волнуется. — У меня не было планов на подобное, — оправдывается архитектор. — Я не знаю, что на меня нашло. — Всё равно идиот. — Пошёл ты… — Не уйду, — внезапно обрывает его секретарь. — Не уйду, пока ты не успокоишься. Прежде чем Кавех успевает что-то сказать, тёплая ладонь зарывается в его волосы, и он утыкается лбом в чужое плечо. Пытается вырваться, отстраниться, но на спине появляется другая рука, и сопротивляться уже нет смысла. Нет смысла отрицать, что ему это нужно. Его собственные руки безвольно упали на колени, а грудь тяжёло вздымалась. Однако дышать стало легче. Проще. Прикосновения не дарили ему боль. Лишь обожженная рука саднила, заставляя раз за разом прокручивать ситуацию в голове. Пальцы горели, но словно на втором плане. Как ненужное чувство. Архитектор слегка поворачивает голову, лежащую на чужом плече, и смотрит на колышущуюся тень на стене. Смотрит на крохотное зеркало на своём столе и видит, как пламя танцует вокруг них, освещая обоих. И Кавех впервые за долгое время чувствует тепло в груди. Там, где должна быть его душа. Он тяжело выдыхает через нос. Кавех бьёт его в плечо. Получается отвратительно плохо. Он ударяет ещё раз, третий, а четвертый уже не выходит: его рука дрожит, ногти впиваются в ладонь до следов в виде полумесяца. Аль-Хайтам молчит. — Я терпеть тебя не могу, — доносится шёпот. — Я знаю. — Не выношу. — Я знаю. — Ты… — он мнётся, пытаясь подобрать что-то ещё, но слова теряются на языке. — Пошёл ты. Секретарь лишь хмыкает. Кавеху снова хочется ему врезать. Он ненавидит то, как часто аль-Хайтам оказывается прав, однако ценит его проницательность, правда. Была бы его воля, он бы попросил его рассказать о своих размышлениях подробнее. Ему интересно. Его интересует аль-Хайтам. — Знаешь… — Кавех горько усмехается, снова утыкаясь влажными глазами в чужое плечо. — Возвращаясь к твоим размышлениям. Возможно, всё это время мне нужен был кто-то вроде тебя. Потому что ты заставляешь меня чувствовать себя живым, — остаётся непроизнесённым. Аль-Хайтам не говорит, что он и есть тот человек. Молчит, проглатывает язык и хоронит вспыхнувшее негодование от этой нелепой постановки «кто-то вроде…». Это ни к чему не приведёт. Сейчас их отношения и так слишком напоминают упавшее зеркало, осколки которого разлетелись по полу. Душа Кавеха — маленький, неприметный огонёк глубоко внутри, который он тратил на других, совершенно забыв о себе. Она далека от идеала, как и любая другая, но всё же находится к нему ближе, чем кажется. Потому что у архитектора есть стремление. Есть цель. Есть тяга к достижению абсолютного, несмотря ни на что. И они оба знают, что нет предела совершенству. Поэтому он молчит. И надеется, что это молчание когда-нибудь даст плоды. И Кавех слабо улыбается, будто читая его мысли. Ему это знать необязательно.