Овечка Долли

Мы живем в два раза меньше обычных людей, и не то чтобы это вина боженьки. Это не он в один момент решил, что мы достойны одной половины жизни. Совсем нет. Ведь мы не его дети. И поэтому мы должны быть благодарны хотя бы за то, что у нас есть. А имеем мы многое. У нас не может быть лишних хромосом, внешних, явно бросающихся в глаза дефектов, лишней ноги или отсутствия нескольких пальцев на руке. Сиамских близнецов среди нас также нет. Ведь мы люди поштучные, как говорил мой хороший друг «Мы разовая акция». Дети, рожденные на свет из пробирок, в которой ученые могут изменить нас по желанию наших родителей. Например, мамочке или папочке захотелось, чтобы у меня были карие глаза, вместо голубых, мало ли что взбредет в голову родителю, потерявшему ребенка. Или они могли подумать, что волосы у меня раньше, еще в той жизни, были недостаточно светлыми. И вот, как по велению волшебной палочки, но на самом деле благодаря издевательству над ДНК, у вашего ребенка станут и ноги длиннее, и плечи шире. Да что там цвет волос или оттенок кожи, они даже могут поменять твой пол. Те, кто хотел девочку вместо мальчика или наоборот, могут легко это получить. Странно, ведь так? В той жизни ты бегал за девчонками, а в этой кукуешь дома и ждешь своего принца, но уже не на белом коне, а с безлимитным проездным на все виды транспорта и доступом на все платформы от K до Q. Раньше клонирование было под запретом во всех странах мира, потому что люди знали, к чему это могло привести. Возможно, они прочитали роман Кадзуо Исигуро и знали, что это совсем негуманно. Боялись, что кто-то сойдет с катушек и начнет штамповать клонов, а потом продавать на органы? Тогда клонировали разве что животных. К примеру, в Саудовской Аравии богатенькие шейхи, не зная куда тратить деньги, спускали их на верблюдов. Да-да, на верблюдов. Где-то богачи ставят ставки на лошадей, а где-то на верблюдов. Всем всегда нравилось смотреть на гонки, соревнования, что угодно. Чувствуешь причастность, дух соревнования. В общем и целом, у каждого шейха бывали любимчики, самые быстрые «скакуны», но все они рано или поздно, (как любой живой организм), умирали. Но зачем искать новую звездочку, если можно получить точную копию предыдущей? Нововведения последних двадцати лет позволяют тебе менять своих чад, как в какой-то игре, где ты неодушевленный предмет. Правда, сейчас это себе могут позволить только те, кто потерял кого-то из близких. Как, например, мои родители. Ведь двадцать лет назад я умер от сердечной недостаточности. Глаза слепит неугасающее сентябрьское солнце, у меня щиплет слизистую и сводит ноги. Быстро забегаю под длинный сводчатый потолок станции метро. На станции E как всегда толпы, но я хотя бы благодарен, что пропуск у меня не только на A, B. Вот тогда бы пришлось несладко, возможность перемещаться по городу лишь один раз в неделю, в душных, похожих на консервные банки поезда, времен четвертой мировой. Консервными банками их называли из-за плохо сваренных швов, со временем и вовсе разошедшегося металла. Один раз помню, с отцом пришлось возвращаться в день на пятый от месяца. У меня сильно чесались колени и мне тогда, шестилетнему, показалось хорошей идеей пройтись нежной кожей по этим кускам железа. Ноги как раз были тогда коротенькими, и немного наклонив конечность… В итоге три шва и шрамы на всю жизнь. Больше я на этих станциях не появлялся. Прохожу через этот нескончаемый поток людей и прижимаюсь плечом к кирпичной стене. В воздухе мне чудится запах электричества. Так, будто его можно было бы почувствовать. Я неосознанно тру свой нос и закидываю голову назад. Смотрю на трещины в потолке и пытаюсь представить, что это не я сейчас покачусь навстречу таких же как я. Раньше были встречи анонимных алкоголиков, наркоманов, тех, кто потерял кого-то из близких, а сейчас тех, кто пытаются убедить себя и окружающих, что они настоящие и у них тоже есть чувства. Я хмыкаю. Ненавижу все это. И если бы не просьба мамы, ноги бы моей не было в центре поддержки. Там, где я презираю всех и вся. Где я нахожу схожесть. Издалека раздается долгий свист. Поезд. Я уже думаю идти, но из вагона выходит он. У меня сразу учащается пульс, бьет прямо в виски, грудь сжимает, а щеки краснеют. Я не могу себя заставить отвернуться и сесть в этот злосчастный вагон. Иду за его фигурой. За мужчиной, у которого за плечами два разрушенных брака и один кредит. Ноги у него длиннее, чем у меня. Приходится идти с перебежками. Духу подорваться к нему сразу не хватает. И вообще, почему тот на станции E. Что-то произошло? У него закончился пропуск или, может, сегодня просто так сложились звезды. У меня подкашиваются ноги, и в голову лезут постыдные воспоминания о сегодняшнем утре. Сначала я размышлял о своем первом разе с рыжей девчонкой, подстриженной под каре: о ее мягких бедрах, упругой груди, не помещающейся в ладонях, о том, как она стеснялась и постоянно пыталась прикрыться или отвернуться. С ней было приятно. А уже в следующую секунду мне это наскучило, и я залез в свой ноутбук и зашел на страницу своей детской любви. Я внимательно вглядывался в его острые скулы, проглядывающуюся из-под свитера яремную венку и красивые длинные пальцы. Думал, будет ли колоть его пегая щетина мои щеки, и быстро водил по своему напряженному члену. Жаль только, что на страницу он выложил лишь одно фото. — Учиха, — чересчур громко выкрикиваю. Через пару метров от нас стояло двое мужиков. Один даже вздрогнул и чуть не обронил свой телефон. Учиха и никак больше. Он мне запретил называть себя по имени. Но про себя я всегда называл его по имени. Он останавливается всего на пару секунд, смотрит на меня сверху вниз и поправляет лацкан черного пиджака. Осмотрел меня, и тут я вспомнил про рваные кроссовки; между тканью и резиной совсем недавно появилась маленькая прореха. Так, что наружу выглядывал мой красный носок. Я сразу себя проклял. Еще утром думал, что может быть лучше привычной обувки, которая самое главное нигде не давит и ноги дышат. Вот болван. Я постарался незаметно задвинуть левую ногу за правую. Со стороны это, наверное, смотрелось очень жалко. Саске сдержанно поздоровался, сжал бледные губы в жесткую линию и продолжил идти, больше не оборачиваясь. Я поплелся следом. — Какими тут судьбами? Идти старался нога в ногу. Саске тяжело вздыхает, но все же отвечает: — Попросили провести лекцию в Тохоку. — И как? Вопрос глупый, но я не хочу, чтобы разговор, который еще даже не начался, закончился. — Что как? — Как в Тохоку? — Нормально. Мы останавливаемся перед светофором со светящимся отсчетом времени. В голове у меня уже есть подробная карта района. Сейчас прямо, потом направо, еще раз направо, налево и снова направо, перейти мостовую, а потом все. Разойдемся, как в море корабли. Я сильно жмурюсь до красных всполохов в глазах и думаю, как уговорить его пообщаться со мной еще. Совсем чуть-чуть. Конечно я мог бы спросить о прошлом, о том прошлом, когда меня еще не было, но номинально я существовал. Я уверен на все сто, что раньше мы были близки. Вот только я не знаю насколько, и не знаю, как Саске может отреагировать на столь личный вопрос. — Наверное, сложно работать доктором и при этом еще и в университете подрабатывать. Сначала несколько лет в больничке, потом ординатура, своя практика. Кроме того, общаешься с пациентами и студентами, — говорю я, при этом ковыряя трещину в асфальте. И как нас могут называть роботами из мяса, если сейчас я чувствую. Чувствую свой дрожащий голос и потеющие ладони, которые даже об штаны не могу вытереть. Не хочется выглядеть неуверенным в себе. — Не совсем такой порядок. Но допустим. Машины останавливаются перед появившимся будто из ниоткуда шлагбаумом, и у меня остаются считанные минуты, пока мы проходим по узкому переходу. Нам приходится идти практически плечом к плечу, и я неосознанно вдыхаю дорогой запах одеколона. — Я думаю тоже попробовать общую практику, — это все ложь, но мне не хочется расставаться, — Ты не мог бы мне помочь с поступлением? Саске резко останавливается и спрашивает: — Я похож на репетитора? — тонкая бровь вопросительно поднимается, образуя крышу домика. При этом он не смотрит мне в глаза, а куда-то поверх макушки. Рука непроизвольно тянется стряхнуть невидимую грязь. — Нет… Я не, — он не позволяет мне закончить и проходит мимо. Становится как-то неуютно от собственной навязчивости. Поднимаю голову к небу. Белые облака окрасились розовым закатом так, словно на них посыпали пудрой. Я с детства к нему лип, а он с детства меня избегал. Вот только тогда это было оправдано. Что молодой человек, уже студент, может найти интересного в тощем пятилетнем мальчугане, постоянно размазывающем сопли по всему лицу. Тогда это было оправдано… — Я с тобой заговорил, потому что думал, ты не откажешься зайти к нам. Отец приболел, — кричу ему в спину эту явную ложь и жду прямого отказа. Но, наверное, звезды сегодня так сложились… *** Мы подходим к однотипному дому, состоящему из множества контейнеров. Наших квартирок на два-три этажа. Хоть жилища и маленькие, зато у каждого есть свой личный уголок со санузлом и кухонькой. Когда мы заходим внутрь, я скидываю с себя кроссовки и как можно более непринужденно забегаю в гостиную к отцу. Тот сидит на своем любимом кресле, закинув ногу на бедро. — Если что ты болен, — шепчу на ухо. Знаю, что отец хоть и не поймет зачем, но представление портить не будет. Сейчас просто превратится в торшер, облезлый такой, готовый на выкидку и исполнит свою роль. В этом я уверен, вроде как. Отец удивленно моргнул и отложил книгу на подлокотник. В следующий момент вошел Саске. Он повесил свой пиджак на рядом стоящий стол и открыл матовый чемоданчик, больше похожий на тонкую папочку. — Добрый день, — говорит Саске и без лишних слов берет в свои тонкие пальцы плоскую карту. Ее обычно приклеивают к шее больного. Штукенция эта потом снимает необходимые показания. — Добрый, добрый Саске, — отец пытается привстать с кресла, чтобы его поза не напоминала скрюченную вешалку. Ему неловко от собственной старости и слабости. В прошлом месяце ему стукнуло шестьдесят четыре. Мне очень знаком этот взгляд, и каждый день, смотря в узкое зеркало своей комнаты, я ощущаю то же самое. Только стыд и неприятие состоит совсем в другом. Мне сложно вынести атмосферу в комнате, и я убегаю на кухню заварить чай. Минут через десять или около того я вернулся к ним обратно. Я выжидал не того момента, когда чайник закипит и травы растворяться в кружке. Совсем нет. Я гадал время, когда закончится осмотр. На подносе три чашки с черным чаем и горсткой мяты на блюдце. Я ставлю поднос на стол и чуть его не роняю от услышанного. — Боюсь, что у твоего отца может случиться инфаркт. Слабое сердце у вас наследственное. Я непроизвольно усмехнулся и тут же закрыл рот ладонью. Получается, я вовсе и не соврал… Потом Саске говорил еще и еще неизвестными для меня терминами, только все усложняя и превращая мои мозги в кашу. Зачем, Саске? Ведь ты же знаешь, что я и слово не пойму. На глаза наворачиваются слезы, момент, которого я боялся всю жизнь, похоже наступил. Настоящий я, не клон, забрал у меня все, и даже родителей компанией, которых я не успел насладиться. Хотя, наверное, это даже справедливо, он прожил с ними двадцать лет с хвостиком, и я практически двадцать. Несколько лет роли не играют. Но все же я бы так хотел знать их всю свою жизнь. Минато встает с кресла и говорит, что надо позвонить Кушине. Саске крепко сжимает мое плечо и тянет к себе. — Это не смертельно. Я рекомендую лечь в больницу и пропить курс витаминов. Два месяца, и твой отец проживет еще хоть сорок лет, — он наконец-то смотрит мне в глаза, и я впервые замечаю его крошечные едва заметные морщинки, разошедшиеся вокруг век паутинками. Может, тот часто жмурился или часто улыбался. Насчет второго я сильно сомневаюсь. — А если нет, — я неуверенно качаю головой. — Наруто, ты даже не заметишь этого времени. На улицу мы вышли вместе, но разошлись в разные стороны. Саске в свою квартирку, а я в ближайшую аптеку, на этой же улицу, но только выстроенную будто бы в котловане. Минато, как бы мы его с мамой ни отговаривали, от больницы наотрез отказался, сказал, что этим ублюдкам не доверяет, после… В следующую секунду он посмотрел на меня и всем все стало понятно. К нам раз в неделю заходил Саске, хотя мы его даже не просили, потому что не знали, как за такое благодарить. Тортики, конфетки, которые мы ему предлагали с матерью вместе с крепким кофе, мелочь. Мы бы дали денег, но тот разве бы согласился. А вообще мог бы и обидеться, я как-то заметил, что он мнительный. Вроде в тот день я рассказывал, что-то о своем однокласснике, посмеивался над ним, что тот весь в себе, в тот момент я поймал себя на мысли, что он, одноклассник, и Саске чем-то схожи, и походило со стороны, что это я с Саске, обсуждаю Саске. Тот, если мне не изменяет память, весь последующий вечер меня игнорировал. И даже когда я обращался конкретно к нему, относился не больше, чем к назойливой мошке. На улице темень, соседи зажгли свет в окнах. Воздух кажется чистым и не таким загрязненным как это бывает обычно. Я прождал Саске у перил дома почти час. Тот сильно опоздал, хотя в общем-то мог и вовсе не приходить. Не обязан. — Привет, — я спрыгнул с холодных перил и почесал затылок. Если я и раньше в его присутствии начинал нервничать, то сейчас и вовсе места себе не нахожу. — Привет, эту неделю выше нуля не будет. Хочешь себе все отморозить? — он ткнул указательным пальцем в мою легкую футболку, — Еще и в шортах. — Да мне не холодно, — от его мимолетного касания у меня внутри все сжалось, и я покрылся гусиной кожей. — Идиот. Саске практически затолкал меня в прихожую и заставил идти греться в душе, а сам пошел к моему отцу. Я залез в кабинку и опустился на холодный кафель. Мне было жарко. Минато быстро шел на поправку, так что возвращение к обычной жизни было не за горами. Я бы даже сказал, что практически видел машущую мне руку Учихи со справкой и диагнозом здоров. И я этому радовался… Наверное. Пройдясь жесткой мочалкой по телу и насухо обтеревшись полотенцем, выскочил из запотевшей ванной, чуть не запнувшись о небольшой порожек. Волосы оставил так, скомканными и влажными. Все мое существо стремилось к тому, чтобы побыть с Саске еще немного. Я зашел в спальню родителей как-раз в тот момент, когда тот вытаскивал толстую иглу из-под вены отца. Сухая как тростинка рука покрылась темными синичками, темными, воспаленными. За последний месяц Минато сильно потерял в весе без какой бы то ни было на это причины. Саске сказал, что организм сильно ослаб, и надо попить бады. А еще побольше находиться на свежем воздухе и напитываться витамином D. Мы вместе вышли из комнаты, и Учиха аккуратно закрыл за собой дверь. — Сегодня я пришел в последний раз, — спокойно сказал Саске, спускаясь по лестнице, ведущей со второго этажа на первый. — Что почему? — Можешь больше не переживать. Жизни Минато больше ничего не угрожает. Но я все-равно договорился со своим коллегой, тот пообещал приходить к вам раз в две недели и проверять… — Почему ты не можешь этого делать? — я его резко перебил, и звучало это очень по-детски и наивно. Но мне надо было знать. — Я переезжаю в Нагою. Мы уже подошли к входной двери, и Саске потянулся к ручке, но я не желал его отпускать. — Почему? — я схватился за его кисть, как за последний спасательный жилет на тонущем судне. — Наруто, хватит задавать глупые вопросы, — он с легкостью скинул мою руку, как лишний балласт. «Спасательный жилет» не посчитал нужным дарить «утопающему» призрачную надежду, — Здесь меня ничего не держит. Саске стоял близко-близко, и я совершил, наверное, свою самую большую ошибку за всю жизнь. По крайней мере, тогда я так и думал. Я потянулся к его губам своими. Мне чудится, что вот-вот его лицо исказится усмешкой. Но этого не происходит, да, он сбит с толку и не знает, что делать, но при этом я чувствую, как дрожит его тело, и он не отталкивает, а наоборот жадно целует в ответ. Я цепенею. По моим ощущениям проходят минуты, но на самом деле это длиться не более нескольких секунд. Саске тяжело вздыхает и отталкивает меня. Уходит. Я запираю за ним дверь и больно ударяюсь лбом об тонкую древесину. Совсем скоро вниз спускается Кушина и протягивает мне записную книжку Саске. Как она объясняет, тот ее достал, чтобы записать нам контакты своего знакомого доктора. На ночь глядя она меня не отпускает. Я несомненно вызвался добровольцем вернуть скорее всего ненужную Учихе вещь в эту же секунду. — Будет тебе. Завтра и отнесешь. «Да, именно так я и поступлю.» Мороз кусает щеки, нос и голые щиколотки. Надевать теплые носки я наотрез отказываюсь. Меня, конечно, пугали раньше истории об ампутированных ногах. Когда глупые дети по несколько часов гуляли по району в летних кроссовках, а под вечер больничка, и жизнь разделенная на «до» и «после». Но я, как и многие другие, твердо уверен, что со мной такого не приключиться. С кем-то другим легко. Но точно не со мной. Несколько раз плутая по кварталу Саске, я выхожу на одну и ту же столовую с большими красными плакатами на намыленных стеклах. Я понимаю, что забыл дорогу. Надежда найти нужный дом испаряется, и я уже собираюсь возвращаться к родителям, спрашивать точный адрес и идти четко по кричащему в ухо навигатору, но замечаю на горизонте знакомую копну черных волос. Учиха делает вид, что меня не заметил и, что забавно, меня это совсем не смущает. Я подбегаю. — Ты забыл свой блокнот, — я машу ему им прямо в лицо. Получается белое мельтешащее пятно. — Мне он не нужен, — Саске не сбавляет шаг и идет прямиком к своему серо-синему дому, я его сразу вспоминаю и осознаю свою невнимательность. Это кирпично-треугольное здание я обошел, наверное, раз пять. Но ни разу не обратил на него особого внимания. Он словно слился с этим серым асфальтом и грязным серым небом. — Даже если и так, — я хмыкаю и замечаю, что у него на ногах самые обыкновенные домашние тапочки, а пальто не застегнуто, и под ним виднеется футболка и легкие штаны. — Ты только за этим пришел? Тот, похоже, заметил мой внимательный взгляд и по какой-то причине сменил тон. — Нет, — неуверенно, смазано. Мы останавливаемся под козырьком — А зачем еще? — спрашивает Саске. — Я думаю о тебе… постоянно, — я и сам понимаю, как это звучит со стороны, но я бы себя не простил, если бы не признался. Лучше корить себя за то, что ты сделал, чем за то, что не сделал. И если честно, в глубине души мне кажется, что Саске все это знал. Я влюбился в него в первую же нашу встречу и меня совсем не волновало, что тот старше в два раза. — Это просто подростковое… — Учиха усмехается, — Вот увидишь — несколько месяцев, и это пройдет. Я подхожу ближе и смотрю на него снизу-вверх, тот выше всего на голову, но ощущается так, будто я ползаю на коленях. Краем глаза замечаю остановившихся совсем рядом девиц, смотрят те пристально и что-то явно нашептывают друг дружку на ухо. — А если нет? — Мы это уже проходили, — Саске тихо цыкает, видя машущих ему соседок, и заводит меня в свой дом. Я тут во второй раз: в первый я приходил с родителями на новоселье. Наши отцы дружили, наверное, уже лет сорок, начиная с общей академии. Я помню, что тогда здесь было светлее, из-за белых стен под покраску. И в общем-то кроме стен ничего не изменилось, как было пусто, так и осталось. Мебели мало, и любой бы на моем месте подумал, что сюда только переехали. Мы проходим на кухню, и я присаживаюсь на хокер. Помню, что и раньше тут стоял такой же, но из другого материала. Тогда я даже не смог на него залезть, и меня подсадили. Тот садится напротив, но стол столь длинный, будто мы сидим на расстоянии всей комнаты. — Что мы уже проходили? — я нервно чешу затылок и смотрю в его темные глаза. — Мы встречались на первом курсе, — он достает из кармана домашних брюк пачку сигарет и закуривает. Я впервые узнаю, что тот курит. — Потом ты меня бросил. Я прошу Саске о сигаретке, и он не отказывает. Курить я никогда не курил, поэтому сразу закашлялся. — Может я знал… Что скоро умру? Учиха отрицательно качает головой. — Нет, не знал. Никто не знал. Ты сразу нашел себе девчонку с четвертым размером груди, а мне сказал, что просто экспериментировал. В его словах нет и толики обиды, сухая констатация фактов. И неудивительно. Прошло столько лет. И мне становится так обидно от его безразличия. — Я не такой! — Нет, ты именно такой, — Саске хмыкает и тушит сигарету прям об стол. На абсолютно чистейшей поверхности появляется прожег. Потом встает, подходит ко мне и тянет вверх. — Иди домой. — Ты же в курсе, что мы с ним разные люди, — я шикаю и отхожу на шаг назад. — Наруто, люди не меняются. — Не правда. Нас воспитывали по-разному. В разное время и родители с другой картиной мира. Мои… — Хватит! Саске срывается и тяжело вздыхает: — Все это уже не имеет значения. — Имеет, — чтобы не произошло я все-равно продолжу спорить. — Может, он тебя не любил, но я… — Перестань, — он протягивает ко мне свою ладонь и тыльной стороной поглаживает бровь. Я хватаю его за локоть, и так же, как вчера, целую в губы и так же, как вчера, Саске меня не отталкивает. Он говорит: «развлекайся с кем-то другим», но я машу головой и тяну на диван. — Ты просто подросток с бушующими гормонами. Саске по-грустному улыбается, и тут я понимаю, что он никогда не мог мне отказать, ни в детстве, когда его просили за мной последить, ни перед экзаменами, всегда послушно со мной садился и не уставал объяснять мне все по десятку раз. Любой другой бы уже давно послал на все четыре стороны, но не он, только не он. Я приспускаю его штаны и тяну вниз. Потом вожу по члену вверх-вниз и надеюсь, что все мои труды не будут понапрасну. Даже если это все в силу возраста, мне все равно плевать. Сбрасываю с себя джинсы, но завершить начатое и скорее всего порвать себя Саске мне не позволяет. Сбрасывает с себя и быстрым шагом уходит куда-то наверх. Возвращается с распечатанной упаковкой смазки; мне интересно, с кем он её использовал, и именно это я и спрашиваю. — Думаешь, после тебя у меня никого не было? — Саске откручивает крышку, выдавливает половину тюбика на пальцы и протягивает к моим бедрам. Я замечаю, что Саске сильно покраснел, и кожа слегка покрылась капельками пота. — Женщины? — Женщины. — Много? — мне обидно и по какой-то причине противно. Я даже думаю, может, уйти прямо сейчас, но что-то меня останавливает. — Не считал. Саске вытаскивает пальцы и, раскатав по своему стволу презерватив, медленно толкается внутрь. Мои ногти вцепляются в обивку кожаного дивана. Уверен, что я оставил на нем несколько дыр. Это больно, и я уже совсем не понимаю, зачем на все это пошел. Причиной являлось взыгравшее любопытство или постоянное отрицание себя настоящего? Возможно, таким образом я пытался себе доказать, что прежний я во всем не прав? Я этого хотел или же это желание появилось не по моей воле. Мой пенис совсем обмяк и повис. Саске это заметил и остановился, поцеловал в покрытую испариной шею, погладил член и опустил руку на мошонку. — Вы мало чем похожи, — хрипло, с одышкой сказал Саске. Он словно читал мои мысли. — Ты избалованный родительским вниманием домашний цветок. Истеричный, наивный и совсем невнимательный. Саске подтянул мои бедра повыше и полностью забрался на диван. Он плавно толкается круговыми движениями, и постепенно это становится приятно. — И какой тебе больше по душе? — спрашиваю я, полностью расслабившись. — Не имеет значения. *** Электронные циферки часов мигают зеленым, получается, я пробыл тут часа два или три. Пока искал свою одежду, успел запнуться об валяющиеся на полу пустые коробки. Еще прошлой ночью я фантазировал, как поеду вместе с Саске. Строил какие-то планы на будущее. Что смогу там пойти в какое-нибудь учебное заведение, найти работу и счастливо жить остаток отпущенных мне лет. А сейчас вдруг до меня дошел такой простой факт, что и тот «я» верил во что-то подобное. Глупости. Я зашнуровываю сапоги, скрепляю металлические застежки и медленно поднимаюсь. Внизу все болит. Рядом, облокотившись на стену, стоит Саске, руки у него скрещены. Он предлагал остаться, но я отказался. — Когда уезжаешь? — спрашиваю я. — Завтра ночью. Я киваю и неуверенно подхожу к нему, целую. Тот меня обнимает и стискивает, сильно-сильно. — Ты хочешь со мной? — шепчет мне на ухо. Я думаю, что мне мерещится, но он снова спрашивает, только теперь более настойчиво. — Я подумаю. Я целую его в последний раз и отхожу к двери. Сейчас я уверен лишь в одном — мне надо понять кто я есть на самом деле. Снег залепляет глаза, и я почти не вижу, куда иду. Тусклый свет фонаря практически ничего не освещает, поэтому идти приходится по старым воспоминаниям. Возможно мы и есть одно целое.