You came

      Тишина звенит в аккуратных ангельских ушах, за самые покрасневшие кончики которых зацеплены дужки потрёпанных старомодных очков, переживших не один век в руках владельца. Голубые глаза слезятся, краснеют под напором невозможно яркого белого света, исходящего из каждого уголка этого святого местечка. В безграничном пространстве слышно лёгкий, словно колокольчиковый, перезвон божественной благодати. Золотая пыль оседает на пухлые пальчики, щекочет, пытаясь играться, не прекращая ни на секунду свои попытки, не оставляя веры, что чересчур серьёзный Верховный Архангел Азирафаэль, бывший Хранитель Восточных врат, откинет от себя пушистое белое перо, отодвинет огромные стопки бумажной волокиты и бросится играть как раньше, радуясь каждой секунде своего существования, дарованного Ею. Кончики алых губ едва-едва приподнимаются.       Азирафаэль, сидящий за столом в безграничном пустом пространстве не первый час, день, неделю, месяц, блаженно улыбается, на несколько мгновений опуская тяжёлые веки. Ангелам вовсе не нужно закрывать глаза, как и моргать, увлажняя, но в той слабой полутьме, в которой он остаётся каждый раз на несколько быстротечных секунд, Фелл видит яркие огненные волосы, резковатые черты лица, золотые глаза с вертикальным зрачком, самодовольную ухмылку. Чужая весёлость редко когда бывала искренней в присутствии посторонних, но Азирафаэль вовсе не жалуется, вспоминая с колющей болью в сердце ту нежную открытость Кроули каждый раз, когда им доводилось остаться лишь в обществе друг друга, не надеясь, что на всей огромной планете сыщется ещё одна родственная душа, способная понять, простить, сочувствовать так честно и правильно.       Тёплая золотая пыль, напоминающая летний жаркий ветерок поздним вечером, когда Лондон несколько дней кряду истязала невозможная жара, принимает чужое счастливое выражение лица на свой счёт, кружится вокруг всё быстрее, трепля края бумажек. Их бесконечно много здесь: благодать небрежно трогает пустые листы, с какой-то странной нежностью протекает по исписанным вдоль и поперёк страницам, останавливается над недоделанными отчётами, а затем нетерпеливо устремляется к Азирафаэлю. Ветерок путается в мягких белоснежных кудрях, заставляя те светится тёплым золотом лишь сильнее, прижимается к покрасневшим щекам, заползает под тугой воротник кремового пальто, смахивает странный налёт с небольших часиков на потемневшей цепочке, а затем скользит по широким белоснежным перьям. Азирафаэль вздрагивает всем телом, когда ожившая воля Божья трогает сломанные, неправильно сросшиеся кости. Она не доставляет боли, дискомфорта, лишь прогревает, стараясь облегчить убийственную муку, облизывает словно кот всё ещё кровоточащие раны, что заставляет Архангела улыбнуться чуть шире, но не менее измученно. — Дорогая, — хрипло зовёт он ураганчик, в ту же секунду заинтересованно замерший на месте, вслушивающийся в каждый звук. Фелл тихо смеётся, и смех его разносится лёгким переливом по пустым комнатам. — Нам нужно с тобой работать, — ласково журит он, поглаживая пальцами самый кончик искрящегося в воздухе сгустка. — Мы были всего несколько дней назад там, нужно заняться делом, — пытается уговорить Архангел непослушное создание, но то вовсе не хочет внимать его словам. Тяжёлый вздох срывается устало с губ, мужчина всё же встаёт из-за роскошного стола, такого неправильно богатого в этой пустоте, посылает самый недовольный взгляд благодати, но не выдерживает и широко улыбается. — Что же, негодяйка, пойдём, раз тебе так хочется посмотреть на его великолепное творение.       В пухлой руке ангельским чудом оказывается прогулочная трость, инкрустированная бессчётным количеством драгоценных камней, сияющих невозможно ярко в небесной белизне. Азирафаэль улыбается ещё ярче, нежно поглаживая дорогой сердцу подарок, сделанный одним хитрым Змием несколько веков назад. Кудри слабо трясутся, с губ срывается ещё один вздох, а Фелл с грустной усмешкой думает, качая головой, что ни за что не хотел применять этот подарок в таких обстоятельствах. Вместе со стуком кожаных ботинок от стен отражается грузный звон тяжёлых оков, не дающих идти с прежней лёгкостью, крылья тянутся безвольным грузом за ним, пачкая всё ещё не стёршейся сажей чистые полы. Тяжёлое серебро сковывает шаги, тянет вниз, заставляя каждую минуту ненадолго останавливаться, прося благодать подождать, дать ему немного времени перевести дыхание, собрать остатки сил, с каждым днём утекающих из него всё более сильным потоком. От звеньев пахнет тяжёлым металлом, созданным для того, чтобы каждый миг напоминать.       Азирафаэль не был пленником. Некому было больше держать его в неволе, не давать спуститься не Землю, изо всех сил бежать к милому Кроули: и Небеса, и Ад были уничтожены. По бесконечным сияющим коридорам торопливо не носились младшие ангелочки, в бурлящих котлах не кипели больше грешники, не существовало вечных разборок Низа и Верха, не существовало более плана Второго Пришествия, не жили больше те создания, способные устроить его. Будучи виновником, Фелл хотел бы испытывать вину, но в сердце его, прежде буйном и мечущемся, поселилось долгожданное спокойствие, изредка прерываемое сумасшедшим тоскующим стуком. На всех огромных Небесах, всё ещё блестящих убивающим светом, остался лишь один неказистый стол, заваленный горами бумаги и отчётов, которые никому не были нужны, которые впредь не пригодились бы. Спустившись единожды в Ад, Азирафаэль навсегда запомнил ещё одно почти развалившееся бюро, на котором тоже валялась куча бумаг, папок, мелкой ереси, даже старая-престарая модель человеческого мобильника. Ни ангельского, ни демонического присутствия не чувствовалось, будто всё это было жестокой шуткой кого-то нереального, незнакомого, бессердечного до глубины несуществующей души.       Тяжёлые цепи служили напоминанием о глупой ошибке, совершённом нежеланно предательстве, тяжёлой потере любви, которая въелась глубоко под кожу. Сломанные ангельские крылья, постоянно ноющие тупой болью, служили вечной памятью того страха, ужаса, беспомощности, когда он долго-долго падал вниз, словно сгорая. Однако адское пламя отказалось принять его, небрежно облизнуло от головы до кончиков пальцев на ногах и выплюнуло, любезно возвращая посеревшим крыльям прежний яркий белый цвет. Ожог на правой руке, краснота которого всё не сходила, будет вечно нашёптывать о предсмертных криках, хлюпающей мерзко благодати, выливающейся из ангельских тел, и чёрной крови, засохшей в длинных коридорах Ада. Фелл никогда не забудет ту насмешливую улыбку Метатрона, суровый крик Шакс, смирение на лицах Уриил и Михаил, брезгливость на дне чёрных зрачков Хастура и острое желание, обуявшее его, защитить восемь миллиардов человек и всего одного-единственного демона, который совершенно точно не должен узнать об этом, продолжая редко являться в книжный магазин, которым теперь заведовала юная Мюриэль. Архангел с удовлетворением думает, что из бывшего писаря получился потрясающий хранитель магазина. Даже если он никогда туда не вернётся, вся коллекция, его тёплые воспоминания и чувства, излитые на страницы тысячи дневников, в надёжных руках, которые сделают всё, лишь бы сохранить.       Вглядываясь в тысячи ярких звёзд, переливы туманности, среди которой носилась та капля божественной благодати, оставшаяся с ним, Азирафаэль понимает, успокаивая себя, что всё это было сделано не зря. Люди посчитали бы его сумасшедшим: глупо оставаться в добровольном заточении, наслаждаясь собственной тоской и томительным ожиданием, но это помогало чувствовать себя лучше. Если он мог знать, что в мире всё хорошо, Кроули по-настоящему счастлив, не чувствуя на своих плечах впервые за множество веков давящей тяжести, то всё это не доставляло боли, лишь радость, что он наконец смог поступить правильно, сделав хоть что-то ради любимого создания, в глазах которого отражалась самая искренняя и чувственная душа, которой не было даже у Богини, будь он проклят. — Я люблю тебя Кроули, — вновь шепчет в пустоту Фелл спустя множество часов, продолжая заполнять бесполезные бумаги. — Я так сильно тебя люблю.       В тишине эхом разносится звон совершённого чуда. Благодать, дремавшая рядом на столе, вскидывается, недовольно клубясь. Азирафаэль не может оторвать плачущих глаз. — Ты пришёл, — едва слышно шепчет он. — Ты звал, глупый ангел, — с нежной улыбкой отвечает ему Кроули, стремительно приближаясь к столу, перегибаясь через него. — Идём домой. Мы с Мюриэль купили блинчики в Париже около получаса назад. Соседи беспокоятся, где же мистер Фелл, как он может оставлять свою дочь и мужа одних на такой долгий промежуток времени! — притворно возмущается Энтони, лаская тонкими дрожащими пальцами щёку, а затем целует алые губы так мягко и нежно, невозможно любяще, чувственно.       Звенящая тишина сменятся шумом многолюдных улиц громкого Сохо, жёсткая спинка стула превращается в самые желанные объятия, глаза больше не слепит отвратительный жуткий свет. В невозможности оторваться от чужих сладких губ, Азирафаэль ужасается, как же неправильно было соглашаться уйти отсюда, бросить самое дорогое, страдать там, когда в нём нуждались здесь. Впрочем, вглядываясь в золотые глаза напротив, Фелл смеётся. Каждый совершает ошибки, заблуждаясь, и у каждого всё время этого мира, чтобы вернуться туда, где его ждут и любят всем сердцем.