Ой, мороз, мороз...

      Холодно, как же холодно… мысли путаются, руки не двигаются, ног не чувствую, спать хочется. Хоть бы дойти, хоть бы дожить до утра. Где-то там, на окраине леса, родная деревня, мамка самовар ставит, тятя дрова в печку подкидывает. Стыдно им на глаза явиться, стыдно рассказать, как жилось эти долгие шесть годочков.       Иду, а в голове мысли радостные с горестными перемежаются. День сватовства да день свадебки моей помнится, как гуляли всей деревней, как танцевали с мужем моим ненаглядным, как в его село на нарядных санях ехали. Нам дорогу соседи пшеницей да гречихой посыпали, новой счастливой жизни совместной желали. Да не сложилось. Ой, не сложилось.       Я-то, глупая, уши развесила да глаза вылупила, нет бы хоть осмотреться, подумать, с женихом пообщаться. Ан нет — как сказали, так и делала. Жених богатый, красивый, в селе их семья славится своим хозяйством, амбарами с зерном да домом большим с резными ставеньками.       Всё, что успела схватить, пока сбегала из этого страшного дома: валенки, молью съеденные, да тулуп их покойного конюха, весь в дырах, навозом пропахший на себя накинула. Платья мои и одежды новые в сундуке с огромным замком матушка мужа попрятала. Только по праздникам наряжалась, чтоб перед соседушками не стыдно было. Не о таком мечтала, не такое мне грезилось, когда на большой двор с женихом въехали.       Думать тяжело, мысли уходят, ноги совсем не идут. Поначалу бежалось хорошо, пока муж с друзьями пьяные вповалку на лавках спать повалились. Я с чулана для старья всякого вещи те взяла да тихохонько сначала с дому вышла. Пса злющего, Полкана, давно прикормила, чтоб не лаял да хозяев не тревожил. Родители Ивана на ярмарку уехали с самого утра, а он понавел свою банду бездельников, меня готовить заставил да брагу им налить. Не посмотрел, что я после родов тяжёлых совсем занемогла. Они мне и крошек не оставили, всё сами съели да выпили. Я в брагу им сон-траву добавила, давно муженька опаивала. Он, ирод окаянный, так надо мной глумился, что за счастье стало, когда он спать заваливался.       Слезы бегут и на морозе замерзают, от усталости сейчас упаду в снег и замерзну. Нет от меня толку! Сыночка нашего, Саввушку, не уберегла. Пьяный Иван пнул меня ногой в живот давеча, видите ли, я ему сапоги с ног не сняла, пузо мешало. Даже матушка его, змея редкой породы, ругала его. Мол, на сносях Марья, не доносит внучка нашего. Не доносила…       Ночью больно мне стало, что-то как пролилось на постель, аж сердце от страха зашлось. Я на помощь звать, да поздно. Роды начались, сбежалась родня Ивана, помочь пытались. Ноченьку в муках провела, да сыночек наш мертвенький вышел. Не задышал, не вскрикнул, глазок своих не открыл. Помню, как кричала, плакала и в горячку впала. Два дня в себя не приходила. А как пришла, решила, что терять мне нечего. Лучше в лесу сгинуть, чем такая жизнь. Не жену Ваня в дом взял, а рабыню. За ставенками расписными жили страшные люди, ни чести, ни совести у них не было. Нанимали людей за еду, часто меняли прислугу, чтобы поменьше сплетен рассказать могли. Были такие, что и годы у них служили, как конюх да ключница Пелагея, страшная женщина. Люто меня невзлюбила, может, виды на Ваньку имела, уж не знаю.       Споткнулась, валенки большие, заплелись ноги, падаю в снег. Силы ушли, глаза закрылись… нет, открылись, я ещё жива. Смотрю на небо, сквозь ветви деревьев оно такое огромное и светлое. Месяц молодой как будто улыбается мне. Не дойду я, здесь усну на веки вечные.       Холод пробрался под дырявый тулуп. Да не холод это, а Морозко. Мама рассказывала мне, что в лесу в полночь никого нет, только Морозко ходит-бродит. Кто его повстречает, непременно умрёт от одного лишь прикосновения. Улыбнулась я и решила перед смертью поговорить с ним. Всё равно это мои последние минуты на грешной земле. Пока я собиралась с мыслями, он возьми да и превратись в человека. Как обычный дедушка стал. Я его не боялась, умирать мне уже не страшно. Может, там где-то ждёт меня мой сыночек. Плохо ему без мамки. Я ведь его даже толком и не разглядела, сознание потеряла, а очнулась, когда его уже похоронили.       — Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, милая? — голос у Морозко добрый, и глаза в темноте светятся. И ответила я ему, откуда только силы взяла:       — Тепло, дедушка, тепло родной. Ты не морозь меня понапрасну, а лучше отведи меня к сыночку моему, Саввушке. Не откажи, родимый.       Морозко опешил от такой моей смелости, аж борода серебряная вздыбилась да шапка, серебром вышитая, на затылок съехала. Виданное ли дело, чтоб больная, едва дышащая девушка, замёрзшая до смерти, просит забрать её. Не просит ни злата, ни серебра, ни шелков, ни жениха богатого, в конце-то концов. За две тысячи лет, что живёт он в нашей тайге, не видал подобного. — Что ж ты, милая, на тот свет-то торопишься? Ещё успеешь. Но к сыночку отнесу тебя, дорогу знаю. — Спасибо, Морозушка. Спасибо. — Сама хотела, потом не проси обратно вернуть. Туда может попасть только душа, тело смертного на земле остаться должно. — Я готова, к сыночку хочу.       Морозко обошёл меня вокруг три раза и трижды оземь посохом ударил. Последний выдох из замёрзших губ, и облачко пара отделилось от моего уставшего тела. Сколько же я вынесла за эти годы, как же устала от ненависти мужа и побоев. Устала ходить, как нищенка, в их доме, устала начищать самовар до золотого блеска. Чем этим людям его медный цвет не устраивал? Всё до богатых господ тянулись.       Жадные, мелочные, на золоте помешанные. Они как услышали, что в деревне красавица Марья Филипповна живёт, так враз захотели меня себе, как племенную лошадь. Да вот от той работы непосильной да от неволи жуткой лошади потомство не дают. Целых пять лет не могла я понести. Теперь и не смогу — всё там умерло вместе с моим сыночком. Повитуха так сказала.       Меж тем Морозко собрал мой предсмертный последний выдох в свой посох и пошёл с моей душой через лес. Долго ли, коротко ли, а ночь всё идёт и идёт. Теперь я всего лишь душа без тела. Странно, вроде нет у меня тела, а чувствую всё и вижу, и слышу. Перед Морозко лунная дорога открылась, и пошёл он по ней к небу. Месяц всё ярче и ярче, звезды всё ближе, до них рукой подать уже. Зашёл он на облако, и поплыло оно вдаль по небу. Под нами земля мелькает с её лесами и полями, городами и деревнями. Там, где-то внизу, осталась моя деревня и село моего мужа с их красивым домом с гнилым нутром.       Вот остановилось облако, на котором Морозко летел. Сошёл он с него на вершину огромной горы и опять посохом своим ударил. Моя душа из него вышла и приобрела форму человеческого тела. Взял Морозко меня за руку и наказал молчать. Нет ни страха, ни боли, зато надежда появилась, что сыночка увижу. А в горе той пещера была с множеством проходов, как у муравьёв. Морозко нахмурился, вспоминал как попасть, куда надо. И тут как хлопнет себя по лбу. Выпустил он из себя морозное дыхание, и оно осело на стенах пещеры. На одной из стен появился какой-то замысловатый узор, туда-то мы и направились.       Пещера оказалась длинной, мы долго шли или, скорее, летели по ней. Стены были покрыты льдом, от него исходило голубоватое холодное свечение. В конце прохода забрезжил яркий свет. Морозко резко остановился и подтолкнул меня к нему.       Я увидела сад, прекрасней которого нет на всей земле. Изумрудная трава, яркое солнце и прекрасные цветы. Вдалеке плескалась речка, а на её берегу играли дети. Они водили хороводы, пели песни и играли друг с другом. Были и младенцы, и взрослые. Сердце подсказало, что это тот рай, куда попадают дети. Обернувшись, увидала лицо Морозко. Он улыбался в свою серебряную бороду и куда-то указывал рукой. Каково же было моё удивление, когда один из младенцев, на вид ему было около годика, на ещё слабеньких ножках пошёл в нашу сторону.       — Но как? — прошептала я.       — Здесь время течёт иначе, неделя на земле — год здесь. Со дня смерти прошло всего-то пять дней. Мал ещё.       — Морозушко, можно мне к нему? Под сердцем носила, побои терпела, так полюбила его, ещё во чреве когда был.       — Что ж, воля твоя. Савве здесь хорошо. Он подрастет и станет ангелом. Подумай. Перед тем, как к нему уйдёшь, спрошу. Не хочешь другую жизнь прожить?       — Ты и это можешь?       — Могу. Ты, Марьюшка, непростую жизнь прожила, а я призван Великой силой помогать тем, кто за себя постоять не может. Сейчас ты можешь попросить у меня, чего хочешь.       — Ничего мне не надо, Мороз Иванович. Я вижу, нет у этих деток мамы.       — Конечно же нет, они умерли все во время родов. Это особое место для душ, не успевших пожить, они чисты.       — Как же это? Всем матушка нужна.       — А у них нет, — Морозко развёл руками. — Тогда сделай меня хранителем этого места. Буду за ангелятами смотреть и дарить им тепло материнской души. Пусть узнают силу любви.       Морозко подивился такому желанию и, спросив у Великой силы дозволения, решил исполнить мечту Марьюшки. Взмахнул он посохом своим, и оказалась она со своим нерожденным сынишкой на зелёной траве, по ту сторону ледяного полога. И было это правильно, но невыносимо грустно.       Ушёл Морозко из пещеры той, да не смог смириться с несправедливостью. На то он и рожден был.       Наутро жители села узрели чудо невиданное и страшное. Богатый дом, что стоял на радость и на зависть, стал ледяным, а все, кто в нём жил, обернулись ледяными статуями. Наградил их Морозко за холодные злые сердца вечным сном во льду. Даже летнее солнце не помогло растопить его. Так и стоит он где-то посреди тайги вот уже который век.