***
Он стоял перед захватчиком, молодым, но уже грузноватым мужчиной. За ним, будто прячась за непоколебимого Повелителя скал, ютились другие пойманные на улицах или сдавшиеся добровольно люди Чести. — Сударь, позвольте вопрос? — голос звучал привычно холодно и сухо. — Что вы пообещали герцогу Алва за его измену? Бездомный король, обрётший свой дом мечом и золотом, дернулся. — Не я, — как-то растерянно промямлил Франциск Марагонец. — Не я! Это был ваш король, ваш Эрнани Ракан. С герцогом Алва мы договаривались только об условиях почётной сдачи столицы! — постепенно набирающий силу голос короля сорвался на крик. — Благодарю Вас, государь, — Алан вцепился в рукоять меча, в пустую перевязь на бедре. — Тогда я прошу вас, будьте добрым королем этой земле, — и каким-то ломким, нехарактерным движением отступил в толпу приговорённых. Но едва ли до герцога Надорэа, вероломного убийцы и предателя своего короля кому-то было дело. Всё эти людишки, так отчаянно хотевшие жить, падали в ноги королю новому, молили, льстили, упрашивали, причитали… Общий слезливый гомон нарушил младший брат герцога Эпине — по-военному прямые близнецы всегда были симпатичны Алану, и он заставил себя прислушаться к стремительно теряющим смысл словам. — Государь, прошу, — в чеканных словах маркиза была меньше всего просьбы, — мы оба воевали против Вас, но довольствуйтесь мной одним. Оставьте моего брата и моего сына в живых. Тут выдержка и способность понимать человеческую речь окончательно изменили Алану, и смутный кивок короля он то ли разглядел, то ли всё же придумал. Все силы уходили на то, чтобы стоять на ногах. Что мешало ему задать тот же вопрос Рамиро? Кривясь за застывшим погребальной маской лицом Алан отвечал себе так честно, как мог только теперь. Плевать ему было и на угасающего короля — Ракана, и на весь поросший плесенью двор, и на неблагодарную, равнодушную Кэбителу, трудам на пользу которой он посвятил без малого десять лет. Он не смог бы, и знал это уже тогда, даже признайся друг хоть в бытии самим Леворуким, он бы ничего не сделал. Проклятый вспыльчивый северный нрав, проклятая его несдержанность и вера в свою правоту.***
В тюрьме, в слишком маленькой для их поредевшего общества камере, он завалился на топчан, не снимая плаща и сапог. Плевать. Уставился в стену, туда, где чуть алело закатными лучами оконце. Не смотри на запад, когда садится солнце? Плевать. Закат уже здесь, совсем рядом, и он в нём одна из Тварей. Плевать. Плевать на заскорузлые от крови перчатки, плевать на бурые разводы на красной половине гербового сюрко. Глупости, будто красное не видно на красном. Кровь темнеет и пятнает так, что не отмыть. Да он бы и не стал. Из оцепенения его вывел детский голос. Дик? Неужели кажется? Оконце сияло золотыми лучами дня и совершенно не отвечало на безмолвный вопрос глупого герцога. Пришлось повернуть голову, а потом и сесть на своей деревянной постели. У решетчатой двери стоял, будто бы воровато переминаясь, стражник. Алан совершенно не мог понять, был ли это один из солдат Марагонца или кто-то из сдавшихся, решивших доказать верность делом. Рядом с ним стоял мальчик, неожиданно маленький в простом плаще и серой рубахе. Ричард! Его, Алана, старший сын! Дверь лязгнула, и бывший герцог Надорэ сорвался с места. Стражник, отводя глаза, пустил ребёнка в камеру. — Дик. Живой, — пока что ещё живой, но и от этого облегчения подломились ноги, и Алан грузно опустился назад на топчан. Мальчишка прижался к нему, утыкаясь куда-то в шею и доблестно постарался не зареветь. А до Алана внезапно дошло, он же из боя! День или два, он не помнил сколько их вели к королю и держали в этой камере. И сюрко, и перчатки, да, кажется, вся его одежда была заляпана кровью. Та давно застыла и теперь шелушилась коричневыми чешуйками, пятная светлую рубаху Дика. — Ричард, — преувеличенно строго начал, собравшись старший Окделл, — как ты сюда попал? Чадо разулыбалось, будто влезть в камеру приговоренных в чужом теперь городе, переполненном уставшими, а от того злыми солдатами, лишившимся хоть какого-то единого командования, было весёлым приключением. — Помнишь, ты показывал, от Старой площади почти до Данара, в подвал третьего дома и дальше держаться левой руки? Пап, вы во дворце. А стражников я попросил, — он поднял на отца стремительно заполняющиеся слезами глаза, — сказал, мне попрощаться. — справившись с собой и не зарыдав, продолжил Дик: — Я дал им по паре золотых в благодарность. — Тут он всё же не выдержал и шмыгнул носом, — Они обещали, п-пообещали выпить за то, чтобы Рассвет принял вас. Всех, — договорив, Ричард уткнулся отцу в плечо и тихо-тихо горько зарыдал. Через полчаса, а может и через половину дня, Алан потряс ребенка за плечо. — Тебе пора, Ричард, скоро будет смена караула, не станешь же ты так подставлять сердобольных солдат? — на самом деле он понятия не имел, когда у их клетки меняется стража. Но задержись Дик ещё ненадолго — и он не сможет его отпустить. Ушедшие, что я творю? Надеюсь, надеюсь, надеюсь, солдаты выпустят Дика, тот не заблудится в катакомбах недоброй Кэбителы и вернётся домой, к матери и брату, и их неродившемуся младшему. И не встретит там королевских солдат. Он больше ничем не мог сделать, никак помочь сыну, только сказать одно: — Ричард, совсем скоро тебе придётся защищать и мать, и младшего брата. Прошу тебя, не руби с плеча, не пытайся разрубить все проблемы одним ударом. Пусть тебя назовут медлительным, бесчестным, да хоть идиотом или шутом, живи и постарайся стать счастливым. Дик отчаянно подскочил на ноги, понимая, что он один, совсем один в целом мире. Рванулся от отца к выходу, вернулся назад. Тот, встрепав юному жеребенку, вот ведь кровь Эпине, волосы, вытащил из сапога фамильный кинжал. Их, очевидно, охраняли из вон рук плохо — или герцог Надореэ прослушал приказ сдать оружие. — Держи и иди — вкладывая такому маленькому, такому взрослому, отчаянно серьёзному сыну кинжал, и сжимая его пальцы, чтобы не выпустил граненую рукоять. Кровавые сокровища Алва и кровавый долг перед ними он сыну не отдаст. Дик решительно кивнул, торжественно отдавая честь, будто маленький часовой у тронного зала, и шмыгнул за дверь. Слава Ушедшим, караул ещё не сменился и не передумал. Алан осел назад на топчан, вновь вперив взор в подслеповатое окошко. Мыслей не было.***
Когда он очнулся от тупого, благословенного забытья, стояла ночь. Эта или следующая, он не знал. У двери шевельнулась какая-то куча рухляди, заставляя перевести на неё всё внимание. Окделл прислушался. Шёпот. И неуверенные ответы стражников, судя по голосам — уже других. Алан бесшумно перенёс вес на затекшие ноги, сгибаясь в поклоне. Или выпаде. Вслушался. Симон, дрянь! Решил сбежать? Что ж ты сделал, если Марагонец, празднующий победу, тебя не отпустил? Не просил? Не настолько ты и гордый, лорд Оуксхилла, дальняя родня Надорэа. Хочешь стражников подкупить?! Алан оскалился, как закатная тварь, где-то внутри, помимо мыслей не нашуметь, не выдать себя, кристально ясно стояло понимание. Их не могли не пересчитать хотя бы по головам, да и перебежчиков, верных подданных, ха, было вполне достаточно, чтобы узнать всех по гербам и цветам. Сбежавшего станут искать. И трясти стражу. Он бы так и сделал, даром что военный фортификатор, а не начальник караула. Коменданту столицы приходилось заниматься разным, всяким, тогда, до войны, будто бы целую жизнь назад. В нелепую стойкость жадных до золота солдат он не верил. А значит его сын, его маленький сын, и так безмерно рисковавший… Договорить даже мысленно он не мог. Симон зашелся сиплым, клокочущим кашлем и затих, сползая по двери, цепляясь ремнями брони за решётку. Снаружи отчётливо выругался солдат, но войти в камеру не рискнул. И тревогу не поднял. По камере разливался мерзкий запах крови. Алан с чувством выполненного долга вновь откинулся на стену и задремал до утра.***
Серым рассветным утром в их камеру проскользнул монашек в серой рясе, такой же серый как это утро или тюремные крысы. С такими же умными, как у крыс глазами. Споткнулся о закоченевшего у двери предателя, помянул Ушедших на зависть любому конюху, чудом удержался от богохульств и всё же прочитал коротенькую отходную по мертвецу. — Кто из вас, благородные эры, хотел бы исповедоваться и уйти в Рассвет со спокойной душой и мирной совестью? — Звонко провозгласил тот будто на молебне, а не в камере. Достойные, но, увы, безнадёжно проигравшие эры зашевелились, просыпаясь. Алан шагнул опять первым. Исповедоваться он не желал и не собирался, но у него оставался один неисполненный долг. — Я, святой отец, — и выждав, пока монах дочитает положенную молитву, заговорил: — У меня есть к вам просьба. И, я надеюсь, вы её исполните. Монах встрепенулся от приказного тона, машинально кивнул, потом помотал головой и наконец уставился на Алана. — Я хотел бы, чтобы вы передали это герцогине Алва, — Алан помедлил, перебирая в пальцах цепочку повелительской подвески. Отдавать их так казалось неправильно. Он окинул убогую камеру, своих вынужденных товарищей в очереди на смерть, глаз зацепился за так и валяющегося у двери Симона. Безнадёжно мёртвого предателя Симона, в горле которого расцвел тонкий, изящный как женская шпилька, стилет. Подарок Рамиро. Алан небрежно вытащил оружие, отёр его об одежды мертвеца, стянул с шеи алый тонкий шарф и завернул в него стилет, кольцо и подвеску. — Я очень надеюсь, что вы выполните мою просьбу. Считайте это последним словом мертвеца. Молодой монах дернулся, осенил себя, отчего-то, языческим жестом, отгоняющим зло, вновь помянул Ушедших и кивнул. Алан улыбнулся. Или попытался улыбнуться. Ему не было никакого дела ни до своей поразительной ночной меткости, ни до перепуганного священника. — А это пожертвование. На храм, — отстраненно произнёс он, отвязывая кошелёк из рукава, сунул его монашку и вернулся на топчан, задремав в ожидании казни. Прости, Рамиро, может и правы древние, и моя кровь смоет твою…***
К месту казни герцог Надорэа шагнул первым, идя прямо и гордо, как на параде. Склонился перед плахой, как перед святыней, и закрыл глаза.