Птица счастья

— Говорил же тебе, Рома, завязывай узелки шапки потуже! Сам знаешь, какой у нас, поморов, холод зимой обжигающий, уши остудить и схватить простуду проще простого! Так звучали одни из первых слов, которые мальчик с чёрно-белыми волосами услышал на пороге давно знакомой квартиры. Подобные причитания от Рафаила не были чем-то необычным: звучали бы они несколько реже, Рома мог бы даже относиться к ним со своеобразным теплом. Баренцеву же это чаще надоедало. Белоснежная курточка с изображением якоря на груди аккуратно ложится на вешалку. Закрыв шкаф, Верфской вновь повернулся к Роме и всмотрелся в мальчика: заместо связанного им свитера на его подопечном была белая флисовая кофточка. Бросив оценивающий взгляд, Рафаил не слишком громким голосом проговорил что-то про преимущества одежды из шерстяной пряжи и предложил Мурманску пройти на кухню. Кухня. Небольшого размера комнатушка, подобная сотням тысяч и миллионам по всей стране. В тёплом, почти абрикосовом свете тонут старые деревянные кухонные полки и бережно разложенные на них вязаные салфетки; желтоватыми бликами отдают полные травяных чаёв и каких-то специй баночки, в кастрюле на слегка потёртой плите мирно томится куриный бульон, лёгкий пар от которого свидетельствовал о свежести блюда. — Рафаил, я в самолёте покушал, — неловко улыбнулся Баренцев, коснувшись рукой к шее. — Знаю я, что обычно в самолётах подают, — выдохнул Архангельск. — Только и делают, что на людях экономят. Причитая, Рафаил набирал черпаком в глубокую миску побольше бульона: в маслянистых бликах отражался свет лампы и растворялось тиканье настенных часов. Тепло от посуды мягко касалось рук и расходилось по всему телу. Рома мягко зачерпывает суп, ложку за ложкой опуская в источающий пар бульон. Опустив щёку на руку, сидящий напротив Верфской смотрел на маленького Баренцева. Взгляд бледно-голубых глаз то скользил по неспешным движениям ложки, то останавливался на небольшом порезе на указательном пальце. В волосах едва заметно блестели капли, оставленные мокрым снегом на улице: опять шапку не надел и для вида нацепил её уже в подъезде дома Рафаила. — Добавки не хочешь? — последовал от Верфского вопрос, когда тот увидел проступившее сквозь остатки супа дно миски. — Спасибо, не надо. — Точно? Там ещё много. В ответ Рома лишь мягко улыбнулся, гуляя по кухне глазами: поверхности свидетельствовали о недавнем посещении их влажной тряпочкой, в углах висят ещё советских времён бумажные новогодние флажки, мишурой была покрыта верхняя часть деревянной пластины с изображением парусной лодки и чаек с невероятно широкими крыльями. Толстая и короткая часовая стрелка наклонилась почти горизонтально вниз, будучи готовой проткнуть цифру «6» и расположившуюся прямо под ней надпись «КВАРЦ». На столе вслед за опустевшей миской оказались 2 чашки чая и тарелка пряников, ещё слегка тёплых. Вместе с паром из кружек поднимался запах, отдающий букетом полевых трав, хвоей и едва заметной остринкой имбиря. Да и вид самих пряников даже близко не намекали на тот беспорядок, который обычно царил в квартире и внешности Рафаила: белые узоры тонкой и аккуратной нитью ложились на тёмно-коричневых птиц и оленей, создавали причудливые волны у кормы воистину сказочных парусников. Умело нанесённый орнамент не только делал эти фигуры более живыми, но и вносил в них что-то особенно живое, пропитанное особой любовью к каждой детали. Вглядевшись пристальнее, Рома заметил ещё одну деталь, прежде на глаза не попадавшуюся: оказывается, в углу кухни на небольшом столике стояла в хрустальной вазе пышная сосновая ветка. В её зелени Рафаил разместил несколько деревянных резных игрушек. Особенно красиво выглядели миниатюрные птицы счастья, чьи ажурные крылья и хвосты отдыхали в лапах этой ветви. Остановившийся на этих фигурках взгляд заметил и Рафаил. Мягко улыбнувшись, он подошёл к вазе и снял одну из птичек. — Я таких много в своё время сделал, вот сюда и нацепил вместо обычных шариков: решил, что так будет смотреться интереснее. Хочешь, отдам? В ладошки Баренцева деревянный голубок лёг точно в гнездо, родное и давно знакомое. Таких вырезанных Рафаилом лично птиц счастья самых разных размеров у Ромы было огромное количество, но отказаться от этого подарка Баренцев не мог: каждый раз, когда Архангельск дарил эту птицу Мурманску, на его лице ненадолго проскакивала мягкая улыбка, а в нежно-голубых глазах показывалась рябь моря, отдающая солнечными бликами. Кажется, Рафаил ему когда-то рассказывал, что для поморов это не просто игрушка. Символ надежды или что-то подобное. Но как Рома ни пытался, он всё не мог понять, как этот хоть и красивый, но всё же обычный кусок дерева мог приносить счастье. Разве оно могло воскресить умершего человека, собрать в единую систему выпавшие из него органы или, скажем, хотя бы обезвредить мину? Вряд ли. — Ты когда-то рассказывал мне, что эта птица должна приносить счастье. — Там всё несколько сложнее и глубже, но вроде того, — проронил Рафаил, глядя в чашку чая. — Но ведь разве счастье одних людей порой не строится на страдании других? — спросил Баренцев, разглядывая резные перья. В ответ Рафаил лишь бросил задумчивый взгляд куда-то в полутьму прихожей. Счастье одних людей нередко строится на страданиях других. Это Баренцев тоже понял слишком рано. Если эта птица и правда приносит счастье, то как она выбирает, кому помогать? — Будь я такой птицей, то я бы, наверное, не помогал никому, сидя где-то в своём сказочном облачном мире, — произнёс Рома, сделав глоток чая. — Слишком много вокруг людей, которые вечно чего-то хотят. Верфской же продолжал сидеть, словно надеясь в петлях своего серого свитера найти вразумительный ответ словам Баренцева. Что-то в их детской прямоте было невероятно взрослое и мудрое. Что-то слишком уколовшее Рафаила, чтобы тот мог возразить младшему. В помрачневших глазах сгустились тучи, а волны медленно накатывали друг на друга. — Будь я какой-то могучей птицей, ответственной за счастье всех-всех людей, я бы тоже ничего не делал, а то и вовсе бы уволился в первый же день — проронил Рафаил. Покрутив в руках птицу и положив её на стол, мужчина вздохнул и продолжил: — Только вот эту птицу делал не какой-то повелитель мира или бог, а я сам. Это глубокий символ надежды и счастья в жизни тех, кому я действительно могу его пожелать, а таких у меня по пальцам одной руки пересчитать. На губах Верфского проскользнула печальная усмешка. — Может, она и правда никакой силой не обладает, но обязательно показывает, что подаривший её человек желает тебе самого наилучшего. А это, наверное, уже что-то. Баренцев продолжал рассматривать перья, слушая рассказ Рафаила. — Если не хочешь, Рома, можешь не брать, я не настаиваю, — неуверенно проронил Верфской. — Нет, Рафаил, я её точно возьму, — голосом мягче обычного произнёс Мурманск. — И можно ещё чаю?