«t» is for tenderness

Джисон всегда в своей жизни доверял больше логике, чем чувствам, и отрицать свою повышенную эмпатию было уже делом привычки. Потому что иногда это превращается в его слабость, делает уязвимым и таким не всесильным. Но иногда логика его подводила. Например, тогда, когда он прекратил противиться, забыл об обещаниях, данных самому себе, и поддался. Нет, он сдался. Перестал сопротивляться своим желаниям, перестал думать о последствиях и рискнул просто почувствовать момент. Но в итоге чувствует лишь ужас. Они переспали. Тогда, год назад, он переспал с Минхо, когда в какой-то момент их шуточный бой подушками превратился вот в это. Но самое страшное в том, что они продолжили. Это было чем-то странным, неоднозначным, и сложно было как-то обозначить их отношения. Друзья с привилегиями? Но почему ведут себя так, будто они днем и они ночью — абсолютно разные люди? Почему Джисон ночью перестает быть таким привычным Хан-и, а становится просто малышом или милым? Почему Минхо — никто? Джисон не может вообще как-либо к нему обращаться, потому что даже те самые «милый» и «малыш» он говорит сам и слышит от Минхо в обычной жизни. Они называют друг друга какими угодно ласковыми словами, и нет ни одного, которое он мог бы использовать ночью. Каждый раз, когда старший обращается к нему как-то во время очередного секса, он клянется никогда больше не использовать эти слова, чтобы они не напоминали о том коротком времени, когда он бывает счастлив и опустошен одновременно сильно. Потому что по-другому он просто сломается. Он не сможет. Правда не сможет. Они даже не включают свет. Так было в первый раз, так и продолжилось. Это легче, проще, правильнее, иначе Джисон просто свихнулся бы. Они не говорят об этом днем, но без слов понимают, когда им нужно остаться вместе ночью. И Джисон пытался внушить себе, что его все устраивает, что не могло быть лучше, что они просто помогают друг другу, какими бы глупыми ни были эти попытки. Но это такая паршивая ложь. Их секс всегда был таким: полным чувств, желания, голода, нежности и печали. Потому что оба знали, что на утро они будут притворяться даже перед собой, что ничего подобного не было. И так каждый раз. И это здорово тревожило. Спустя год терзающих мыслей и постепенной потери способности к нормальной работе уже и Чан не выдержал. Он старался, Джисон видит, он действительно старался не лезть, хотя все прекрасно понимал даже без объяснений, что между этими двумя что-то происходит. Чанбин, правда, молчанием не отличался и часто спрашивал, случилось ли что-то, поскольку атмосфера уже какая-то другая. И Джисон с Минхо какие-то другие. Но от него просто отмахивались, игнорировали, переводили тему, а с Чаном так просто не получилось. — Расскажи мне, что происходит, — попросил он в один из вечеров после очередной практики танцев, когда Хенджин и Чанбин уже ушли спать. И Джисон рассказал. Поведал обо всем, что случилось, как они оказались в этой дурацкой ситуации, как притворяются перед всеми и друг другом, что ничего подобного не происходит, как ему тяжело, как все это ставит в тупик, и что ночью они абсолютно не те люди, которыми бывают днем для всех вокруг. И Чан даже шутит, называя их оборотнями, но на лице ни единого намека на радость. Потому что ничего веселого не происходит. Джисон слышит, как ломается. Они всегда были довольно близки, поэтому сильно их отношения не изменились, разве что касались друг друга чаще, а привычных неоднозначных шуток стало, наоборот, меньше. Потому что шутить о том, что в действительности происходит, уже не очень смешно. Чан по-отечески похлопал его по плечу, сказал сесть и хорошенько подумать, чего он для себя из этой ситуации желает, послушать себя, сердце в первую очередь и действовать исходя из решения. Но Чан говорил намеками, а Джисон намеки манал по третьему кругу. И это стало проблемой. Джисон, правда, думал, что вот он — выход из ситуации, даже косвенно Чаном одобренный, но совершенно его не радующий. Хотя такой исход и обещал ему меньше тревоги в жизни, счастливым он бы себя не назвал. Он долго готовился к разговору с Минхо, чтобы наконец сделать нужное. Поступить правильно, логично, так, чтобы итог был максимально целесообразным. И поэтому в одну из ночей Джисон позвал своего лучшего друга не для того, чтобы хорошо провести время, а для того, чтобы все хорошее в его жизни исчезло. — Я сожалею, что все зашло так далеко. Горло саднит так, будто он кричал безостановочно три дня и три ночи, но Джисон даже не плакал. Он лишь кусал губы до крови и сжимал дрожащие руки в кулаки, пытаясь их спрятать в рукавах толстовки. Почему-то в голове собственный голос кричит о том, что лучше не станет, что он делает только хуже, жестоко убивает что-то внутри себя и безобразно втаптывает грязными ботинками в лесную землю. Только в лесу этом никакого спокойствия и умиротворяющей тишины. Тут лишь отдаленный жалобный вой, густой туман и леденящий до костей холод, угрожающий задушить. — Джисон? У Минхо голос тихий, а у Джисона имя, наверное, недостаточно короткое, чтобы он не заметил, как старший произнес его надломленно, осторожно. Он поднимает голову, на мгновение глядя на парня, сидящего на его кровати рядом, и сразу же опускает обратно. У него нет сил смотреть на такого Минхо. — Да? — Ответь мне на один вопрос, — Минхо сглатывает, кривя лицо так, словно пытается не морщиться от кома в горле. — Кем я был для тебя в это время? В комнате по обыкновению темно. Джисон не включал свет даже до прихода Минхо, как он всегда делал. Это могло бы быть очередным приятным временем с любимым человеком, но это не так. Теперь таких ночей не будет. И Джисон вдруг понимает, как сильно он жалеет о том, что не мог себе позволить целовать так, как всегда хотелось. Погладить за ушком, пока нашептываемые слова обожания и восхищения слетали с языка, расцеловать с абсолютной нежностью все его лицо, касаться губами любимой родинки на кончике носа и долго-долго обнимать. Он ничего из этого не сделал. Потому что знал: если познает этот вкус, отказаться будет в разы больнее. Джисон облизывает пересохшие губы, едва вырываясь из собственных мыслей, когда от продолжительного молчания и без того нервный Минхо начинает шумно почесывать свое плечо, а после пытается вспомнить заданный ему вопрос. — Кем я был для тебя? — терпеливо повторяет Минхо, сжав челюсти. — Ты… Ты был для меня хорошим опытом. Бред. Бред, бред, бред. Черт, как он мог сказать это? К такому вопросу он совсем не был готов, но из всех слов в мире, блять, почему он выбрал именно эти? Джисон шумно сглатывает, округляя глаза от своего же ответа, и боится хоть на миллиметр двинуться, когда понимает, что Минхо совсем притих, перестав чесать плечо. Это не так. Это не так. Ему хочется кричать о том, что ляпнул совсем не то, о чем думает на самом деле, что Минхо для него важнее всей вселенной, что он искренне любит самой чистой любовью, что… — Вот как… А ты был для меня всем. Сердце замирает, пропуская удар, а ресницы трепещут, когда Джисон пытается понять, не послышалось ли ему. Они никогда не говорили о чувствах друг к другу. Никогда. Их максимум — «он мой соулмейт», приправленный игривыми взглядами. И то, как они себя вели, не называя имен по ночам и делая вид, что ничего не происходило, по утрам — все это довольно ясно давало Джисону понять, что Минхо просто так расслабляется. Что это действительно ничего больше, чем простые отношения друзей с привилегиями. Что никаких подтекстов и скрытых чувств в этом просто нет и быть не может. Но Джисон не видел ничего из того, что видит в глазах Минхо сейчас, потому что манал он эти намеки по третьему кругу. Не видел влюбленные, но тоскливые взгляды, не видел неосознанно тянущиеся к нему руки, не видел теплые улыбки с загнутыми вниз уголками губ, пока Джисон активно и с интересом рассказывал об очередной идее или любимом аниме, и не видел, какой он дурак. Полный идиот. И осознание собственной глупости настолько сильно ударило в голову, что он опомнился только тогда, когда за спиной Минхо закрылась дверь в его комнату, а после — их общая.

***

С того злополучного дня прошел долгий месяц. Месяц самокопания, самоуничижения и ругани на себя. Жалеет ли Джисон о том, что сделал? С одной стороны, наверное, так правильно: меньше рисков, меньше ответственности. С другой же… Не этого он хотел. Не красных глаз Минхо, не бледного лица, не вечно опущенного взгляда, не сухих, почти белых губ, не абсолютной тишины с его стороны во время репетиций и не избегания любых попыток поговорить. Джисон ожидал, что ходить в таком виде будет только он один, но не подозревал, что утащит за собой и Минхо тоже. Да он понятия не имел, что все эти цветущие в нем чувства чертовски взаимны. Что теперь делать — не совсем ясно, но оставлять все на самотек и дальше уже совершенно не хочется. Нужно хоть что-то предпринять, пока не стало совсем поздно, пока он не сделал и себе, и Минхо еще хуже. Четыре стены собственной комнаты давят на череп, вынуждая ходить из стороны в сторону, и Джисон решает выйти из нее под предлогом налить горячий чай и сменить обстановку. Наверное, в гостиной ему будет думаться лучше. Тихонько прикрыв дверь своей комнаты, он направляется по коридору дальше, стараясь сильно не шуметь: время позднее, остальные наверняка спят. Кроме, наверное, Чана, который снова засиживается в студии, даже не пытаясь в этот раз бороться с бессонницей. Но как только он замечает свет, льющийся из-под двери в гостиную, Джисон останавливается в удивлении, а его рука замирает над ручкой. — Эти двое… Он утыкается взглядом в дверь, за которой вдруг слышит голос Чанбина, и понимает, что не может с места сдвинуться. Что-то неведомое приковывает его ноги к полу, не позволяя ни войти внутрь, ни развернуться и уйти, чтобы не слышать этого. — Мне кажется, Минхо сильнее привязан, чем Джисон к нему. Будто он не воспринимает все достаточно серьезно, знаешь, — хмыкает Чанбин, а по жалобному визгу дивана и скрипящему полу напрашивается вывод о том, что он начинает расхаживать по комнате. — И, кажется, Минхо все понимает. И ему больно, Чан. Но что ему с этим делать? Он потерялся в своих мыслях, чувствах. В себе. Он оставляет все на самотек. Но это до поры до времени. Настанет день, когда Джисон ненамеренно подтолкнет его к краю, и тогда их отношениям придет конец, если вдруг он не переосмыслит все и не поймет, что Минхо для него стоит всего. А то, что сейчас между ними происходит… Надеюсь, это не то, о чем я только что говорил. — Бин, думаю, тут немного другая ситу… Джисон дальше не слушает. Ему хочется кричать о том, что он абсолютно серьезен, что тоже чувствует себя паршиво, тоже любит, а не просто развлекается. Но он лишь с большими усилиями глотает мерзкий ком в горле, сжимает от обиды на всю ситуацию губы и разворачивается, быстрым шагом добираясь до своей комнаты. Удушающе, одиноко, страшно и больно. Грудь сдавливает так, будто на нее кинули огромную гирю, которую самостоятельно стащить почти невозможно, а слезы с завидной скоростью наворачиваются на глаза, быстро стекая по бледным щекам. Джисон не доходит до кровати, сползая на пол у стены и пытаясь сжаться, закрыться руками, спрятаться, словно в крохотной комнате на него направлены тысячи немигающих пар глаз. Волна отчаяния накрывает с головой от того, насколько он потерян, насколько не знает, какой выход из ситуации будет наиболее правильным, и это душит сильнее, дольше, интенсивнее, так, что глотка крошится и глаза жжет. А ведь Минхо тоже теперь так думает. Думает, наверное, что Джисон его использовал, что не было и грамма искренности во всех его словах, действиях, поцелуях, касаниях. Что ему плевать, в каком сейчас состоянии находится старший, потому что он ему абсолютно безразличен теперь. И это такая неправда, такая чушь, такая откровенная нелепость, потому что Джисон заботится, беспокоится, думает, любит. И тут решение само его находит. Может, просто нужно было перестать ставить все на «правильно» и «неправильно», стоило хоть раз подумать о собственных и чужих желаниях, о том, к чему душа рвется, о чем сердце плачет, к кому руки тянутся. Хоть раз. Хотя бы в этот. Пошатываясь, Джисон поднимается на ноги, размазывая соленые дорожки по лицу, о чем явно позже пожалеет: кожу стянет удивительно. Он накидывает поверх своей пижамы теплую толстовку, холодно потому что на улице ночами, и незаметно для остальных выскальзывает из общежития. Ему нужно к Минхо. Сейчас же. Унылые уличные фонари редкие, но глаза слепят, воздух морозный, а ноги, почему-то едва спрятанные в домашние тапочки, неустанно мерзнут. Видимо, Джисон торопился настолько, что даже не подумал об обуви. Но сейчас важно совсем другое. За потоком бурных, совсем не упорядоченных мыслей Джисон не замечает, как оказывается перед дверью в нужное общежитие. В коридорах тихо, за дверью тоже, и только тут он останавливается на пару мгновений, чтобы отдышаться. Рука тянется к кнопке звонка, но затем быстро свисает вдоль тела: он не хочет будить и привлекать внимание остальных, поэтому решает позвонить по телефону. Он не делал этого месяц. Он не говорил с Минхо месяц. — А… Привет, хен. Ты дома? Он тараторит на автомате, паникуя от того, как быстро Минхо принял звонок. Но в ответ слышится лишь звенящая тишина, поэтому, помешкав, Джисон снова произносит: — Нам правда нужно поговорить. Я знаю, что ты избегал этого месяц из-за меня же, но я сейчас о другом. Не о себе или тебе. О нас. Через динамики телефона он слышит короткий вздох, но ничего больше, и это натурально пугает. Потому что Минхо не хотел его даже видеть, почему Джисон вдруг решил, что он послушно откроет ему сейчас дверь, позволит войти и выслушает? — Пожалуйста, Минхо-хен, прошу. Умоляю, — шепчет он, потому что говорить громче дрожащий голос просто не позволяет. — Прости, я не хотел будить остальных ребят, но мне катастрофически нужно поговорить с тобой, поэтому я не отлипну от дверного звонка. Я должен сказать тебе правду. Ты имеешь право ее знать. И тут звонок сбрасывается. Джисон почти воет от отчаяния, но вовремя берет себя в руки и глубоко вздыхает, прикрывая глаза. Рука уже тянется к небольшой белой кнопке у двери, но после двух поворотов ключа в замке та вдруг распахивается перед его носом, а за ней появляется лохматая темная макушка. — О… Джисон глупо хлопает глазами, не до конца веря в то, что Минхо действительно ему открыл. Старший пробегается взглядом по нему с головы до ног, щурится при виде домашних тапочек на красных от холода ногах и возвращает свое внимание растерянному лицу напротив. Он молча отходит в сторону, позволяя Джисону пройти внутрь, и закрывает за ним дверь, вновь дважды повернув ключ. — Иди в комнату, сейчас приду. Джисон разувается — тапки-то уже не самые чистые — и кивает в пустоту, когда Минхо скрывается за дверьми ванной, а сам неуверенно топает к нужной комнате, по темноте вокруг понимая, что остальные уже давно десятый сон видят. Взгляд непроизвольно падает на настенные часы в коридоре: второй час ночи. Минхо точно спал. Но когда Джисон входит в его комнату, он так думать перестает: на кровати лежит открытая книга, на тумбочке включенная лампа, зажженная ароматическая свеча и почти пустая тарелка с голубикой. Становится стыдно за то, что он прервал, вероятно, одну из немногих за последнее время возможностей просто по-человечески расслабиться. Он всегда все портит. Минхо возвращается достаточно быстро, входит в комнату с тазиком в руках и пяткой закрывает за собой дверь. — Садись, чего встал? — произносит он, кивая на кровать, и, дождавшись, когда Джисон послушно сядет, ставит перед ним на пол тазик с водой, от которой исходит пар. — Ноги давай. Минхо подворачивает его пижамные штаны до колен, берет за икры и опускает ноги в воду, но аккуратно, потихоньку, потому что вода горячая до того, что Джисон аж непроизвольно шипит. А потом и вовсе начинает откровенно рыдать. — Эй, ты чего? — пугается внезапными слезами Минхо, пытаясь вытащить его ноги из воды. — Настолько, что ли, горячая? Джисон вжимается ногами в дно несчастного тазика, сгребает пальцами скомканное одеяло и плачет так, что совсем видеть перестает. Лицо горит, во всем теле такая слабость, что он упасть готов, а руки Минхо на собственных икрах кажутся кусочками льда. Он старается заглушить свои рыдания рукавами толстовки, дабы не разбудить остальных, но получается откровенно плохо, а вдруг севший рядом и поглаживающий по спине Минхо ситуацию не улучшает. — Хан-и, что такое? Хан-и. Хан-и. Он так давно этого не слышал, так скучал по ласковому голосу Минхо, по его теплым, почти плюшевым улыбкам, по крепким объятиям, по неожиданной щекотке в любое время дня и ночи, просто потому что настроение такое. Он так скучал по самому Минхо, что сердце на жалкие кусочки разрывается, а голова готова взорваться. Он так скучал. Он так сильно скучал. — Мне ж-жаль, хен. Мне очень жаль. Он не заслужил ничего хорошего от Минхо после того, как не успел остановить его в ту злополучную ночь, пояснить, что неправильно все это время думал, попросить прощения за необдуманные слова и сказать, как он дорожит им. Но сейчас Минхо подворачивает ему штанины, отогревает его замерзшие ноги, успокаивающе гладит по спине и смотрит так, что желудок в двойной узел связывается. Смотрит с беспокойством. На Джисона, который сказал, что он был хорошим опытом. — Черт, я такой идиот. Я такой идиот, — продолжает он сквозь слезы и всхлипы. — Я соврал, хен. Я никогда не считал т-тебя просто каким-то опытом. Я… — Тише, тише, — Минхо слегка приобнимает его, кладя голову на Джисоново плечо, когда тот с трудом пытается говорить. — Я думал, что не нравлюсь тебе, а я люблю давно, сильно и бесконечно, и Чан уже… уже ругаться начал, потому что я перестал нормально работать из-за вечных самокопаний и мыслей о том, а что же дальше будет, потому что… Потому что… — Джисон давит очередной всхлип, на мгновение с силой прижимая спрятанные в рукавах ладони к глазам. — Потому что думал, что если так и продолжится, то дальше будет больнее, тяжелее и хуже, поэтому решил, что покончить со всем как можно скорее — лучшее решение, но… Я правда не знал, что… — Что я тебя тоже люблю? — помогает Минхо, и в его голосе слышится та самая улыбка, о которой так мечтал Джисон весь последний месяц. — Д-да… Да. Он наконец успокаивается, когда лицо совсем становится красным от постоянного трения ткани о кожу, и лишь частое шмыганье заполняет тишину комнаты. Книга по-прежнему лежит где-то по левую сторону от Джисона, свеча все так же горит, а свет настольной лампы не мигает. Мир не схлопнулся после его признания, а Минхо его за шиворот с окна не выкинул. И стоило ли столько времени губить? — Я не хотел, хен, — тихо произносит Джисон, прижимаясь губами ко лбу Минхо, когда тот продолжает опираться подбородком о его плечо, прижимая к себе крепко. — Я правда не хотел делать тебе больно. Мне очень жаль. — Все в порядке. Все правда в порядке, малыш, — шепчет Минхо в ответ, одной рукой сжимая его ладонь, а другой поглаживая горячую щеку младшего так, что тот моментально успокаивается. А еще понимает, что сейчас границы между ночью и днем окончательно стерлись, потому что он теперь будет получать поцелуи и с полным нежности «Хан-и» на губах, будь то под теплыми лучами солнца или в темноте тихой комнаты. Теперь он может целовать Минхо так, как всегда хотелось, гладить за ушком, пока нашептываемые слова обожания и восхищения слетают с языка, целовать с абсолютной любовью все его лицо, касаться губами любимой родинки на кончике носа и долго-долго обнимать. Потому что так правильно. И так взаимно. Их секс всегда был таким: полным чувств, желания, голода, нежности и печали. Но теперь они обходятся без последнего пункта, заменяя его простым человеческим счастьем.