***
— Позорище! — в сердцах восклицает миссис Кшахревар, отвешивая своему сыну — Кавеху — очередной подзатыльник. — Ты хоть понимаешь, что натворил, и как это отразится на репутации нашей семьи? — разъяренная женщина хватает парня за рукав рубашки, практически волоча его за собой, пока сам Кавех, не испытывая ни грамма смущения или раскаяния, желает побыстрее закончить с этими нравоучениями, постоять, виновато посмотреть в пол в кабинете отца, выплатить штраф и продолжить творить бесчинства, когда скандал чуть поутихнет. Дело-то по его меркам пустяковое: ну разбил он витрину комбини, так это даже придало некий шарм тому убогому серому заведению, а что до украденной шоколадки и пачки печенья, тут вообще он не виноват, просто рядом стоял, пока Дори проворачивала схему. И главное — попались же по-идиотски, никто ничего не узнал бы, если бы не гребанная камера в лавке портного, которую тот совершенно недавно установил именно так, что угла обзора хватило еще и на этот сучий комбини. «Похуй, — думает Кавех, — Кристально похуй, лишь бы мать орать перестала». И действительно, приговор районного судьи его мало заботит, он же несовершеннолетний, к чему-то серьезному не может быть привлечен, вот и отделался простым штрафом, который выплачивать будут родители, он ведь нетрудоустроенный подросток без собственного капитала. Известная, давно отлаженная рабочая схема, которая еще ни разу не давала сбой… до сегодняшнего дня. — Что мы упустили в твоем воспитании? — по сотому кругу начинает вычитку морали уже отец. — Тебе мало еды, раз ты воровать полез? Голодаешь? Или тяга к разрушению проснулась, а боксерская груша в комнате уже не устраивает? — ударяет руками по дубовому письменному столу мистер Кшахревар, поднимаясь со своего кресла. — Справедливости ради, я не воровал. — Молчать! Слушать ничего не желаю, — распаляется мужчина еще сильнее, глядя на своего непутевого сына, проблемы которого, откровенно говоря, поднадоело решать. — Сколько еще денег я должен заплатить в бюджет нашего государства из-за тебя, щенок? — Ой, пап, да там штраф мизерный, я же слышал приговор, — закатывает глаза Кавех, убирая руки в карманы. — Ты на поездки внушительнее суммы тратишь, да и я больше так не буду. — Сотый раз, не меньше, я слышу эту фразу, — устало выдыхает мужчина, обходя свой стол, останавливаясь перед сыном. — Теперь-то я научу тебя ценить деньги и уважать чужой труд, паршивец. Мистер Кшахревар снимает очки, трет переносицу пальцами и на мгновение задумывается о своем решении, окончательно взвешивает все «за» и «против» и, наконец, пронзительно смотрит на сына. — Я устроил тебя учителем музыки в «Последний маяк», — на выдохе говорит он, протягивая парню маленькую прямоугольную бумажку — визитку, которую достал из внутреннего кармана пиджака. — Начинаешь с завтрашнего дня, и будешь работать, пока не закроешь сумму штрафа. — То есть мое наказание — работа? — Я бы назвал это волонтерской деятельностью, потому что все, что ты заработаешь, пойдет благотворительным пожертвованием на содержание пациентов. Кавех забирает визитку у отца, вертит ее в руках, непонимающе рассматривает. Название учреждения кажется ему отдаленно знакомым, но он не припомнит какой-либо школы или кружка с таким странным названием — что-то недавно открылось, наверное. На лицевой стороне визитки он видит, как ни странно, маяк. Красивый такой, белого цвета с прорисованными лучами света, исходящими с его вершины. Переворачивает бумажку, и взгляд цепляется всего за одно предложение, написанное белыми чернилами на темно-синем фоне. «Если есть на свете что-либо надежное, так это свет маяка», — гласит надпись, и Кавех, прочитав ее, сжимает визитку в кулаке, сминая, поднимает взгляд на отца. — Ну и для каких школяров я должен быть нянькой? — вскидывается он, кидая испорченную визитку в мусорную корзину в углу кабинета. — Кого развлекать буду? — Это не школа, Кавех, — начинает мистер Кшахревар, тут же себя одергивая, подбирая слова для преподнесения новости. — Это хоспис. — Бренчать Бетховена для тех, кто живет свои последние часы? Блеск, — огрызается парень, скрещивая руки на груди, — А более благодарных слушателей не нашлось? Ладно, я свою задачу понял: прихожу в этот маяк, играю то, что попросят и так, пока не отработаю долг. Могу идти? — Не просто, как ты выразился, бренчать Бетховена, а обучать их игре на фортепиано, — поправляет он сына, доставая еще одну визитку, идентичную той, которая несколько минут назад была отправлена в мусорную корзину. — Ты там не как цирковой клоун, а как преподаватель. Кавех непонимающе хмурится, что-то обдумывая, но, не придя к какому-то конкретному умозаключению, снова поднимает взгляд на отца. — Зачем таким, как они, обучаться музыке? — спрашивает парень. — Игре на фортепиано не за неделю учатся, а там все уже одной ногой в могиле. — О Боги, что же мы сделали не так? — стонет мистер Кшахревар, — Иди к себе, не мозоль глаза. Завтра тебя ждут к четырем часам дня. Кавех вылетает из кабинета отца, от души хлопнув дверью, и несется к себе, перепрыгивая ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж. Заебали. Они все его заебали, так еще и проучить решили, какой-то чушью заняв. Ничего, сейчас быстренько отработает положенное время, выплатит долг отцу и снова будет свободен как птица. Хоспис этот еще, и так жить тошно, а тут вообще полутрупы своим присутствием будут в тоску вгонять. Никаких больше авантюр совместно с Дори. Никогда.***
House of Cards - BTS
Здание, в воротах которого сейчас стоит Кавех, пугает. Наводит ужас своими грязно-белыми стенами, ржавыми качелями, покоцанными лавочками и большим, слегка косым, деревянным маяком, стоящим чуть правее от входа. Создается ощущение, словно на этом участке время замерло, мир потерял свои краски, оставив лишь серость и уныние, от которых волоски на затылке встают дыбом. Железная ограда как бы запирает обитателей этого места, надежно скрывает, отрезая от мира навсегда. Теперь-то Кавех понимает, как выглядит место, в которое есть вход, но выход уже вряд ли найдется. Он смаргивает наваждение, крепче хватается за лямку рюкзака, в котором лежат ноты и уверенно делает шаг навстречу зданию, куда так отчаянно не хочет заходить — боится невольно быть втянутым в это уныние. Внутри положение дел гораздо лучше, чем снаружи, но сильно ситуацию не спасает. Кавех осматривает рисунки на стенах с изображением моря, корабликов, дельфинов и рыб. Под окном замечает нарисованный сундук с сокровищами и кривоватого фиолетового осьминога, который их охраняет. Двигается дальше и видит информационную стойку в виде палубы корабля, за которой сидит достаточно молодая девушка и что-то увлеченно печатает. — Здрасте! — привлекает к себе внимание, облокачиваясь локтями на поверхность «палубы», чуть наклоняясь к работнице, — У вас тут как в морге, ей-Богу. Девушка перестает печатать и поднимает взгляд на Кавеха, смотря на того, как на самого последнего идиота, за малым молнии из глаз не метает. — Вы ошиблись, мы не морг, а хоспис, — чеканит каждое слово она, отодвигая в сторону какую-то толстую папку с бумагами. — А если все же не ошиблись, то чем могу помочь? — Я тут типа в ссылке, Кавех Кшахревар, вам должны были сказать. Музыке буду обучать, типо того. — Я поняла, кто Вы. Подождите пару минут, сейчас сообщу информацию заведующему отделением, он же Ваш куратор, — моментально тянется к стационарному телефону и спустя пару секунд передает информацию о Кавехе. — Он сейчас спустится, присядьте пока, — кивает на кресло в углу, перед которым стоит низкий журнальный столик, где разбросаны цветные карандаши и лежит незаконченный рисунок какого-то животного. Кавех старается отогнать от себя вопрос о том, куда делся маленький автор картины и почему лист выглядит так, словно находится в таком положении уже очень давно. — Кавех, я полагаю? — привлекает его внимание мужчина с приятным лицом и в белом халате. — Меня зовут Бай Чжу. Я заведующий отделением и, как оказалось, Ваш куратор. Прошу за мной. Кавех плетется за доктором, покидая уголок с сиротливой экспозицией, отгоняя накативший страх и волнение. Врач, как назло, идет медленно, словно давая парню возможность рассмотреть все палаты, выцепить взглядом детей и подростков, лежащих в них, ухватиться за выцветшие рисунки на стенах и обратить внимание на трещины на потолке. Словом, Кавех проникся, насладился, осознал. Когда можно домой? — Ваш отец заверил, что вы мастерски играете на фортепиано и имеете опыт в преподавании, — начинает мужчина, заходя в свой кабинет, садясь в кресло. — Мы давно думали о том, чтобы найти учителя музыки, так как решили попробовать музыкальную терапию для наших гостей, — продолжает он, улыбаясь, глядя на шокированного парня исподлобья. — Слышали что-нибудь о таком лечении? Кавех отрицательно мотает головой, все еще не осознавая, что он тут делает, и не шутит ли господин Бай Чжу. — Тогда дерзайте, у Вас пока всего один ученик, но я уверен, спустя время желающих будет больше, — протягивает Кавеху листок с именем, возрастом и палатой его подопечного. — Удачи. — Спасибо, — механически отвечает Кавех, засовывая бумажку в карман толстовки, покидая кабинет врача. В коридоре он немедленно приваливается плечом к стене, жадно вдыхая воздух, пытаясь избавиться от подступающей паники. Эти стены, запах стерильности и осознание, что восемьдесят процентов людей в здании находятся одной ногой в могиле, его удручает, он впервые в жизни начинает сожалеть о своем проступке, но выбора нет. Достает записку и вчитывается, пытаясь разобрать витиеватый почерк доктора Бай Чжу. «Аль-Хайтам, семнадцать лет, палата номер четыре».***
Стоя перед белой дверью с незатейливым узором, который, как предполагалось, имитирует волны и морскую пену, Кавех чувствует себя странно. Слишком странно для человека, которому еще вчера было плевать на место его заточения и людей, с которыми придется взаимодействовать. Он был в хосписе не дольше часа, знал о поездке заранее, но осознание, где именно он находится, свалилось на плечи тяжким грузом только сейчас. Там, за дверью, его ученик — парнишка, что на год младше самого Кавеха, который, видимо, от нечего делать решил побаловаться музыкой. Он заносит руку, просто для приличия стучит два раза и, не дожидаясь ответа, распахивает ее. — Вы ошиблись дверью? — встречают его вопросом в лоб вместо приветствия, а от тона, которым была произнесена фраза, хочется сжаться в маленький трусливый комок и забиться в самый темный угол. Кавех моментально фокусирует взгляд на обитателе палаты номер четыре — симпатичном юноше с пепельными волосами, прикрывающими один глаз. Он на удивление больным особо и не выглядит, просто какой-то уж очень худой, а из идентификаторов недуга в комнате наблюдается лишь инвалидное кресло, капельница и тот самый запах безнадеги, отчаяния и антисептика. Кавех рассматривает своего ученика, невольно сравнивая его с теми детьми, которых видел, когда шел за Бай Чжу, и понимает, что Хайтам…нормальный?… Самый обычный, такой же как Кавех, быть может, даже чуть выше него самого. Но почему он тогда находится в этом месте? — Не ошибся, я Кавех, — наконец отмирает парень, делая шаг вперед, прикрывая за собой дверь. — Твой учитель музыки, ты же типа хотел. Аль-Хайтам оглядывает своего посетителя нечитаемым взглядом и закусывает губу, активно размышляя: сразу это чучело за дверь выставить или все же выслушать. Но тяга к музыке преобладает над отвращением к человеку, поэтому он сам себе кивает, видимо приходя к согласию во внутреннем споре и поворачивается корпусом к Кавеху. — Приятно познакомиться, Кавех, — начинает он, — Я Аль-Хайтам, как тебе уже наверное известно. И я очень хочу играть на фортепиано. Кавех переминается с ноги на ногу, ему очень неуютно под таким пронизывающим взглядом, которым его одаривают с больничной койки, делает еще шаг вперед, на который Хайтам реагирует, указывая кивком на стул. Парень тут же подходит к табурету, падает на него, небрежно скидывая рюкзак на пол рядом с собой. — Ну давай общаться, мой юный падаван, — перебарывает неловкость, улыбаясь впервые за день, — Рассказывай, где обучался музыке, что умеешь, какие произведения играл. — Ничего, — моментально рубит Хайтам. — Не понял? — Нигде не обучался, ничего не умею, никакие произведения не знаю, — все так же беспристрастен его новый знакомый-ученик. Кавех стопорится, потому что не имеет ни малейшего понятия, как работать с человеком, который, очевидно, ни разу в жизни не видел фортепиано, но зачем-то решил играть. — Может ноты знаешь, размеры? — Хайтам снова отрицательно машет головой, чуть прикрывая глаза. — Ключи там, октавы? Совсем ноль? — Абсолютный ноль. Кавех косит взгляд на свой рюкзак, в котором лежат нотные листы с Шопеном, Моцартом, его любимым Рахманиновым и не совсем любимым Бахом, и понимает, что он явно хватил лишнего, когда собирался; тут бы сначала с инструментом познакомиться и «Дождик» выучить. — Тогда сегодня у нас урок чистой теории, будем изучать фортепиано и основные термины, лады? — выдавливает из себя улыбку, скрывая замешательство. — Где у вас пианино, кстати, ты в курсе? — Да, покажу, — бросает Хайтам, прилагая усилия для того, чтобы встать с кровати. — Дай мне минуту. Кавех наблюдает, как парень упирается руками в кровать, подползая к краю, затем поочередно перемещает свои ноги на пол, заползая в кроксы, и резко отталкивается от поверхности постели, принимая крайне неустойчивое, но все же вертикальное положение. Стоит, чуть покачиваясь из стороны в сторону, собираясь с силами и мыслями на следующий шаг, который дается крайне непросто. — Тебе помочь? — предлагает Кавех, привставая с табурета, готовый либо ловить парня, либо двигать инвалидное кресло ближе к нему. — Не трогай, я сам, — рявкает Хайтам и делает два шага, падая на инвалидную коляску, закрепляя ноги в подставках, снимает ее с тормоза. — Я готов, пойдем. Кавех молча наблюдает за гордым парнем, который, в полной тишине двигается к выходу из палаты, тормозя на пороге, оглядываясь на своего учителя, который стоит и не знает, как правильно отреагировать. — Долго тупить будешь? — бросает Хайтам. — Без тебя уйду. — Извини, иду, — тушуется Кавех, подхватывая свой рюкзак, в два шага преодолевает то расстояние, с которым так долго воевал Хайтам. Они двигаются по коридору хосписа в сторону выхода, парень помнит, как по этому маршруту шел за Бай Чжу. Идут молча, Хайтам впереди, поэтому у Кавеха есть время и возможность, чтобы рассмотреть своего подопечного с другого ракурса и многое обдумать. Если присмотреться, то Хайтам оказывается еще худее, чем показалось изначально. Больничная одежда висит на нем бесформенной тряпкой, скрывая острые плечи и изредка обнажая тонкие руки, что крутят колеса инвалидного кресла. Но несмотря на физическую слабость, духовной силы в нем невообразимое множество, потому что Аль-Хайтам ни словом, ни жестом, ни мимикой не выдает, что ему тяжело, а ему, безусловно, тяжело. Он молча двигает свое кресло мимо стойки-палубы, кивая девчонке, с которой Кавех имел честь неудачно познакомиться, и двигается дальше, в другое крыло. Парень все еще не понимает, как именно он должен реагировать, стоит ли взяться за ручки и толкать кресло, или, быть может, вести себя так, словно ничего не происходит; как к нему вообще обращаться, использовать «пошли» или «поехали»? Так много вопросов, ответы на которые, он, пока, не в состоянии найти. Хайтам тем временем тормозит у большой двери и разворачивается к Кавеху, ожидая, пока тот подойдет и откроет ее. Помещение оказывается чем-то вроде актового зала с рядами мягких кресел, мини сценой и стареньким фортепиано, которое притаилось в углу. Кавех находит стул, настраивает высоту под себя и быстро перебирает клавиши, проверяя звук и настройку инструмента. Родная Ямаха приветливо отзывается звонкими нотами на прикосновения умелых пальцев, видимо, соскучившись от того, что долго не была в употреблении, но сейчас полностью готова дарить музыку слушателям. — Придвигайся, будем учить строение инструмента, — щебечет Кавех, погружаясь в любимое дело с головой. Кто бы что ни говорил, но музыка — его первая любовь и единственная страсть, ради которой он готов на многое. Кавех играет столько, сколько себя помнит, сначала разучивая с мамой простенькие гаммы дома, затем погружаясь в искусство уже в музыкальной школе и забирая гран-при музыкальных конкурсов. Он даже хотел поступать в консерваторию, пока отец не запретил, мотивируя свое решение необходимостью в будущем вести дела их семейной компании, в чем музыка вряд ли поможет. С тех пор Кавех садился за инструмент редко, лишь когда действительно хотел отдохнуть от мирской суеты и слиться с прекрасными звуками, стать частью искусства, полностью раствориться в мелодиях. — Смотри, — начинает он серьезным голосом, нажимая на белую клавишу, — Это тоны, а черные — полутона. Когда нам нужны полутона, на бумаге мы увидим вот эти штучки, — показывает пальцем на знаки диеза и бемоля. — Но вообще о них чуть позже, сейчас давай учить ноты! Хайтам оказывается способным учеником и спустя всего час уже запоминает ноты первой октавы и без проблем играет нужные, когда Кавех устраивает мини-тест. Они даже разучивают три гаммы: восходящую в до-мажоре, гармоническую и мелодическую. Кавех решает, что для первого занятия они проделали огромную работу и в качестве задания говорит тренировать игру, не забывая про положение рук и аппликатуру. — Для новичка ты большой молодец! — не скупится на похвалу Кавех, разглядев за броней из хмурости и уныния, которая окружает Хайтама, огонек таланта. — Хорошо потренируйся с гаммами, на следующей встрече разучим мелодию. Она простенькая, но зато сам сыграешь! — Мгм, — реагирует Хайтам, отъезжая от инструмента, не поднимая взгляд на своего преподавателя, — Пойдем, провожу до выхода. Кавех быстро сгребает свои бумаги в кучу, опускает крышку инструмента и несется за новым знакомым. Вновь возникшая тишина начинает немного давить, поэтому он решает завязать разговор: — Почему с детства музыке не учился? Все же семнадцать лет, довольно поздно. Хорошо, у тебя пальцы от природы длинные и гибкие, а то провозились бы больше месяца. — Времени не было, — отрезает Хайтам, выказывая явное нежелание продолжать разговор. — А сейчас есть? — спрашивает Кавех быстрее, чем успевает подумать что, а главное где он сказал. — Извини, я не хотел, — тут же тушуется. Хайтам ничего не отвечает, бросает сухое «До встречи», поравнявшись со стойкой информации и двигается к своей палате, даже не обернувшись. Кавех смотрит вслед удаляющейся фигуре и чувствует себя самым последним ничтожеством на планете. Кажется, он в полной мере осознал, на какие мучения его подписал собственный отец, и парень соврет, если скажет, что ничего в душе не ёкает. Урок усвоен, определенно. Видит шевеление слева и переводит взгляд на девушку, которая уже сортирует какие-то бумаги, полностью игнорируя незваного гостя. Кавех снова подходит, но на «палубу» уже не облокачивается, стоит рядом. — Аль-Хайтам из четвертой палаты, — заводит разговор, привлекая внимание к своей персоне. — Что с ним? — Не поняла? — Ну я видел, как он двигает ногами и встает, значит не парализован, — высказывает мысли, которые роятся у него в голове уже долго, — Но тем не менее он в кресле и слишком худой. — Прогрессирующая мышечная дистрофия, — отвечает медсестра, отрываясь от своих дел, прожигая Кавеха взглядом, — Гадкая болезнь, убивает мышцы: сначала ходьба, затем возможность сидеть, способность глотать, дышать и смерть. Кавех не находит, что ответить, продолжая тупо пялиться на рисунок золотой рыбки на стене, которой в данный момент резко захотел загадать желание, не три, всего одно. — Ну что, осознал наконец, куда попал? — снова дергает его девушка. — Я Коллеи. Будем знакомы. Кавех машинально кивает, переводя взгляд на новую знакомую, прижимая к себе рюкзак покрепче. О да, он осознал. Ощутил фантомное присутствие смерти, которая гуляет по этим коридорам, решая, кого же сегодня утащить в свои владения. Он здесь всего несколько часов и уже безумно хочет сбежать, но что же тогда говорить о таких, как Хайтам, о тех, кто тут годами? — Почему маяк? — спрашивает первое, что приходит в голову. — Потому что мы освещаем путь в самые сильные штормы и даем надежду, что выход и спасение есть, надо лишь доплыть. А последний, потому что после нас уже ничего — только бесконечная пустота, — поясняет Коллеи, доставая из тумбочки маленькую шоколадку, которую протягивает побледневшему Кавеху. — Мы хоспис, парень, — подчеркивает она, наблюдая за сменой эмоций на лице напротив. — У нас волшебства и магических исцелений нет, вместо них тут люди, помогающие освещать путь заблудшим и потерявшимся; те, кто протягивают руку помощи. Подумай хорошенько и реши, готов ли ты светить?***
— Ну че, твои долго зверствовали? — спрашивает Дори, отправляя в рот кислый скитлс, который в этот раз был добыт честным путем. — У меня вот поорали и перестали, даже без домашнего ареста обошлось. А тебя две недели не было видно. — Такая же ситуация, — кисло тянет Кавех, что-то активно записывая. — Отец только решил, что я ему теперь должен, и отправил работать учителем музыки, отрабатывать долг. — Да ладно? — удивляется девушка, придвигаясь ближе к своему другу. — Так ты у нас теперь учитель? — смеется она, противно удлиняя звук «и» в слове. — Типа того, — откладывает в сторону исписанный лист, принимаясь за другой. — Че это такое, — любопытствует Дори, хватая бумагу, которую только что отодвинул Кавех, рассматривая точечки и закорючки, нарисованные в произвольном порядке на каких-то линиях. — Ну да неважно, сегодня после колледжа ко мне в приставку играть идешь? Все наши будут. — Не иду, у меня работа, — отвечает Кавех, не отрываясь от своего занятия. — А это нотный лист у тебя в руках, который мне очень нужен, аккуратнее. Дори на это лишь фыркает, откладывая бумагу в сторону, скрещивает руки на груди и, поджимая под себя одну ногу, прожигает друга взглядом. — И как оно? — решается на вопрос. — Каково знать, что каждый день может стать для них последним? Кавех ставит две вертикальные линии на нотном стане, обозначая конец мелодии, и поднимает грустный, слегка уставший взгляд на девушку, обдумывая ее вопрос. — Отвратительно, — на выдохе произносит практически шепотом. — Еще отвратительнее от осознания, что я, кажется, привязываюсь к нему.***
Понедельник, среда, пятница. В каждый из этих дней Кавех с замиранием сердца ждал четырех часов — времени, когда ему снова нужно будет переступать порог хосписа, натягивать на лицо радостную маску и обучать пациентов музыке. Круг его учеников расширился с этой недели, но незначительно: помимо Хайтама он теперь еще обучает десятилетнего малыша Кудзирая и семилетнюю малышку Ци-ци. После занятий с ними Кавех выматывается намного сильнее, чем после уроков с Аль-Хайтамом, потому что с непоседливыми детьми всегда сложнее. Но помимо физической усталости, на него сильно давит моральная, а именно осознание, что у этих детишек нет будущего, они не в учреждении дополнительного образования, из которого могут в любой момент уйти домой, а в чертовом хосписе, что означает лишь одно — конец уже близок. Мальчик страдает муковисцидозом, а девчушка буллёзным эпидермолизом, и Кавеху становится плохо от одних лишь медицинских терминов, но он старается этого не показывать, никак не выдает своего смущения при контакте с детьми. Он гуглил. Много гуглил, изучал недуги своих подопечных, интересовался, можно ли что-то сделать, как-то помочь, пролистал сотни форумов и историй болезней, но раз за разом натыкался на осточертевшее «неизлечимо». За что, в чем виноваты дети? Что такого сделали эти невинные создания и за чьи грехи вынуждены расплачиваться своими страданиями? Ответа нет. Отношения с Аль-Хайтамом же перешли из статуса неприязни в графу «терпимо». Тот все также молча изучает гаммы, отрабатывает арпеджио, не забывает правильно держать руки и уже в состоянии исполнить простенькие мелодии. Кавех пообещал разучить с ним «We wish you a Merry Christmas», чтобы хоть как-то поднять настроение обитателям хосписа в преддверии Нового года. Эти ноты он так старательно переписывал, по максимуму упрощая мелодию, чтобы хоть и чрезвычайно старательный, но все же новичок смог сыграть. Сейчас Кавех практически молнией влетает в здание хосписа, проносится мимо Коллеи, быстро кивая той, и бежит в актовый зал, опаздывая уже на семь минут из-за пробок. Вваливается в помещение, чуть не снося дверь с петель, и видит Хайтама, сидящего за инструментом, в очередной раз отрабатывая менуэт. Он скоро парню сниться будет, не иначе. — Привет, извини, в пробке застрял! — здоровается Кавех, переводя дыхание, располагаясь рядом с подопечным. — Угадай, что я тебе принес? — воодушевленно достает нотные листы, закрепляя их на пюпитре. — Каракули какого-то пятилетнего ребенка? — без энтузиазма отвечает Хайтам, рассматривая ноты. — Их невозможно прочитать. — Эй, побольше уважения к своему учителю и его почерку, — наигранно дуется Кавех, наконец расположившись, готовый к их уроку. — Будем с тобой практиковать новогодние мотивы! Аль-Хайтам скептично хмурится, но все же внимательно слушает разбор мелодии от Кавеха, ловит каждое его пояснение к тому или иному знаку, кидает взгляд на клавиши фортепиано, прикидывая, докуда придется тянуться в некоторых моментах. «Выглядит легко», — думает Хайтам, занося руки над инструментом. В реальности же оказывается, что легким оно действительно только выглядит и парень теряется в нотах, местами фальшивит и путает места с тонами и полутонами. Спустя примерно двадцать минут разборов он начинает немного злиться на необычайно непослушные руки и неспособность нормально сыграть начальный отрывок. Хайтам уже потихоньку закипает, готовый в истерике лупить по клавишам, вымещая свою злость, как вдруг его руки мягко перехватывают чужие теплые ладони, слегка сжимая. — Так, давай, вдох-выдох, — командует Кавех, ловя взгляд напротив. — То, что у тебя не получается — абсолютно нормально, ты и так добился потрясающего прогресса в такой короткий срок, — начинает успокаивать парня, ощущая дрожь в чужих руках. — Давай вот как, я буду направлять твои руки, окей? Положу их сверху и буду аккуратно вести, может так лучше запомнишь? — Ладно, — фыркает Хайтам, высвобождаясь из чужой хватки, занося кисти над инструментом, сверля взглядом ноты. Кавех слегка тушуется, не спеша располагать свои руки поверх чужих, ощущая легкое волнение, которое скапливается неприятным ощущением в груди. Он не понимает свою реакцию, но точно знает, что подумает об этом позже, когда будет в очередной раз рефлексировать под покровом ночи, лежа в своей кровати и прокручивая уроки музыки с пациентами хосписа. Он смахивает наваждение, резко выдыхает, не замечая внимательных глаз, что пристально наблюдают за его метаниями, и наконец располагает свои руки поверх хайтамовских, чуть надавливая, заставляя извлечь звук. По помещению разносится первый аккорд, слегка неуверенно, словно испуганно, но дальше мелодия идет легче. Кавех не спешит, нарушая ритм, не разгоняясь, чтобы Хайтам запомнил. Он снова полностью погружается в мелодию, придвигаясь к парню ближе, практически кладя подбородок тому на плечо, перебирая пальцами, забывается, не ощущая, как моментально напрягается чужое тело, а по шее пробегают мурашки, вызванные горячим дыханием. Аль-Хайтам такой пытки не выдерживает, пытаясь чуть отодвинуться, из-за чего правая рука срывается и вместо «фа» мажет по «ми», портя звучание. Он тут же выдергивает руки, сжимая в кулаки больничную пижаму на коленках. — Все нормально? Тебе плохо? — моментально реагирует Кавех, — Ты покраснел, позвать Коллеи? — Я в норме, — отрезает Хайтам, отворачиваясь от инструмента. — Мне надо самому потренироваться, я сегодня не в форме. — Тогда до пятницы? — спрашивает музыкант, поняв, что продолжать занятие его ученик явно не в настроении. — Можно просьбу?.. — на грани слышимости шепчет Аль-Хайтам, очевидно перебарывая себя, чтобы высказать желание. — Если тебе не сложно конечно. — Какую? — приободряется Кавех, хватаясь за призрачную, едва уловимую возможность быть полезным для этой ледышки с вечно серьезным лицом. — Сделаю все, что в моих силах! — Можешь сыграть что-нибудь красивое, — просит Хайтам, отводя взгляд. — Не тот детский сад, который мы учим, а что-то серьезное. Кавех ненадолго задумывается, переваривая сказанное, пока в голове моментально проносятся ноты произведений выдающейся классики, которые разве только последний лентяй не исполнял. Первое, что приходит на ум — «Лунная соната», но Кавех отгоняет мысли о ней, потому что ну уж слишком банально, он тут проявить себя должен. — Если ты не хочешь, я пойму, — прерывает его размышления Хайтам, смущенный таким долгим молчанием. — Извини, ерунду попросил. — Нет-нет, — практически выкрикивает Кавех, придвигаясь к инструменту, открывая крышку. — Я просто над мелодией думаю, и кажется придумал.Golden hour - JVKE
Кавех располагает руки над инструментом, начиная играть мелодию песни, которую безумно любит, и которую только недавно закончил разучивать. Сначала он слегка паникует из-за отсутствия нот в зоне досягаемости, но решает, что это малейшая из его проблем, поэтому прикрывает глаза, полностью отдаваясь музыке, которая, как журчащий ручей, льется из-под порхающих над клавишами пальцев. Когда он играет, то перестает замечать окружающую действительность, отдавая искусству всего себя до конца и без остатка, переносится в место, где есть только он, инструмент и музыка. Сам не осознает, как потихоньку начинает напевать строки из припева, чуть покачиваясь в такт. Кавех абсолютно не замечает, что его практически прожигают внимательным взглядом, ловя каждую эмоцию на лице, впитывая любое движение рук, и уж точно никогда не узнает, как его зритель украдкой утирает выступившие слезы, прикрывая глаза, растворяясь в звучащей мелодии. Они оба покидают гнетущие стены хосписа, переносясь благодаря музыке куда-то на природу, в период позднего летнего вечера, в тот самый золотой час, где ни у кого нет проблем, болезней, печалей, есть только два парня, прекрасная мелодия и разрывающее грудь ощущение безграничной свободы. Закончив играть, Кавех еще некоторое время сидит молча, не разрушая той атмосферы таинства, которая возникла между ними за эти минуты. — Что это было? — практически шепчет Хайтам. — Красиво. — Это был золотой час, — также тихо отвечает ему Кавех, переводя взгляд на парня. — Период дня перед закатом, когда солнечные лучи выглядят как настоящее золото, окутывая все пространство мягким светом. Никогда не наблюдал? Хайтам отрицательно мотает головой, закусывая губу, сожалея о том, какой красоты он лишен, находясь в стенах хосписа. — Я покажу, это обычно летнее явление, поэтому пообещай мне дождаться лета, — практически требует Кавех, закрывая крышку фортепиано, — Дождись июня, и я покажу тебе золотой час, договорились? Хайтам ничего не отвечает, разворачиваясь, двигаясь в направлении выхода. Он не привык давать обещания, которые не в состоянии выполнить. Кавех понимает все без слов, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. На выходе его тормозит Коллеи, подзывая к себе, чтобы поговорить. Кавеху ее вид не нравится, и он уже готовится к тому, что тема для обсуждения вряд ли будет приятной. — С сегодняшнего дня у тебя нет необходимости приходить по понедельникам, — с ноткой грусти в голосе сообщает она, отводя взгляд. — В смысле? — хмурится Кавех. — Мы там с Кудзираем занимаемся, вы меняете день? Коллеи переводит на него еще более жалостливый взгляд, очевидно подбирая слова, чтобы сообщить ему такую тяжелую новость. — Кудзирай, он…— на секунду мешкает, заправляя прядь волос за ухо, прокашливаясь. — Ему стало намного хуже, — поджимает губы и резко выдыхает, потирая глаза пальцами. — У нас есть девочка, Наоми, с таким же диагнозом, и мы не уследили… Кавех замирает, в неверии распахивая глаза, не желая слышать окончание фразы. Зажмуривается, глуша слезы, и склоняет голову, понимая, к чему ведет Коллеи. — Ты наверное знаешь, что он может общаться с кем угодно, но не с человеком, у которого такое же заболевание, поэтому… — Сколько? — перебивает ее Кавех. — Какая сумма нужна ему на операцию или терапию, что там делают? — Нисколько, Кавех, — разбирает его надежды вдребезги. — Малышу уже не помогает лечение. У него не больше недели. Парня словно погружают в вакуум, в момент перекрывая воздух, отрезая от реального мира, бросая барахтаться в наступившей черноте. Он беспомощно открывает и закрывает рот, испытывая приступ гипервентиляции, от которого начинает кружиться голова. — Я могу сегодня увидеться с ним? — на грани слышимости хрипит, смахивая слезы. — Я обещал показать ему песенку про кузнечика. Коллеи отрицательно качает головой, чуть пожимая плечами. — Мне жаль, но он очень слаб, и с ним сейчас родители, — произносит она. — Приходи завтра, хорошо? Кавех кивает и на автомате двигается на выход, не разбирая дороги из-за застилающих глаза слез. Он обязательно придет завтра, чтобы поиграть с Кудзираем и показать ему песенку. Но кузнечик так и остается несыгранным. То ли Коллеи слукавила, то ли госпожа смерть захотела прибрать мальчонку к рукам раньше времени, но, когда Кавех заходит в здание хосписа на следующий день, по взгляду девушки и отдаленно слышащемуся плачу он понимает все. Парень подходит к палате Кудзирая, сквозь небольшое окошко видит рыдающую женщину и утешающего ее мужчину, которые сидят над кроватью ребенка. Ему не хватает силы и смелости, чтобы зайти внутрь, попрощаться с малышом, выразить соболезнования родным, поэтому, словно в трансе, отшатывается от дверей, бредет дальше по коридору, пока не врезается в Бай Чжу. Доктор, осознав произошедшее, мягко подталкивает его за плечи, заводя в свой кабинет. И Кавеха прорывает. Он рыдает так, как не плакал со времен детского возраста, когда сломал любимую игрушку: громки, надрывно, задыхаясь. На пике истерики он начинает винить своего отца, придумавшего такое жестокое наказание для непутевого сына. Кавех действительно осознал, что такое смерть и как ценна, а главное как хрупка человеческая жизнь. В коридоре он встречается с Аль-Хайтамом, который сидит в своей привычной коляске с еще более мрачным выражением лица и окидывает Кавеха взглядом, фокусируясь на заплаканном лице последнего. — Осознал, наконец? — выдает он, отводя взгляд. — Мы все тут такие. Кавех не находит, что ответить.***
Время до Нового года пролетает очень быстро, сумбурно, никто даже не успевает моргнуть. Про Кудзирая при Кавехе лишний раз стараются не говорить, помня о нервном срыве, через который прошел парень. Они с Хайтамом упорно занимаются и наконец доучивают мелодию, которой готовы восхищать обитателей хосписа на мини-вечеринке по случаю празднования Нового года. Ради нее Кавех даже отпрашивается с занятий, чтобы с самого утра помогать с подготовкой. На входе он замечает новые лица, мило беседующие с Коллеи, и подходит к ним. — А вот и наш музыкант, — щебечет девушка, указывая на него. — Познакомься, это Тигнари и Сайно — волонтеры, не первый год помогающие нам. — Приятно познакомиться, Кавех, — протягивает руку красивый высокий парень, которого Коллеи представила, как Тигнари. — Рад слышать, что ты обучаешь обитателей маяка. — И сегодня мы с Хайтамом блеснем, — пожимает протянутую руку, растягивая губы в улыбке. — Ждите шоу! — С нетерпением, — вклинивается в разговор Сайно, растягивая губы в едва заметной улыбке. В этот момент из актового зала показывается Хайтам, одетый в простые черные штаны и новогодний свитер с оленями. Кавех впервые видит его в чем-то помимо больничной пижамы, поэтому слегка зависает, рассматривая парня. Кажется, он стал еще худее с их последней встречи, но Кавех отодвигает эту мысль подальше. Хайтам молча кивает ему, приветствуя, то же самое делает с Тигнари и Сайно и скрывается в своей палате. Вечеринка проходит просто замечательно: сначала Ци-Ци играет отрывок из «Маленькой ёлочки», в то время как Кавех с видом гордого родителя утирает невидимые слезы, причитая: «Это моя малышка, понимаете?». На что Бай Чжу и Коллеи лишь мягко улыбаются. Появление Хайтама перед инструментом же производит настоящий фурор, и вечно замкнутый, нелюдимый обитатель четвертой палаты вдруг по своей воле становится эпицентром внимания. На моменте игры Кавех неотрывно следит за каждым его движением, малейшей эмоцией на лице, отмечая, что тот как-то уж слишком неуклюже начинает двигаться, но списывает все на стресс и волнение из-за выступления, выдавая бурные аплодисменты, когда его подопечный заканчивает играть и смущенно кивает головой, изображая поклон. Оставшееся время Кавех проводит сумбурно, так как после столь блестящего выступления его учеников, желающих заниматься музыкой стало больше. Он вежливо отвечает на вопросы, отсылая всех к Коллеи за дополнительной информацией, а сам тихонько сбегает из зала, чтобы чуть перевести дыхание и отдохнуть от бесконечных расспросов. Краем взгляды цепляет одинокую фигуру в инвалидном кресле, замершую в холле возле журнального столика. — Ты чего тут? — привлекает внимание Хайтама, подходя ближе. — Почему не веселишься? — присаживается в кресло, рядом с парнем. — Ненавижу этот праздник, — отвечает он, переплетая пальцы, укладывая руки на колени. — А как же новогоднее чудо, желание, мандарины? — удивляется Кавех, у которого Новый год стоит на первом месте в личном рейтинге праздников. — Перестал верить в чудеса, знаешь ли, — огрызается Хайтам, поднимая взгляд, встречаясь с глазами напротив. — И даже никакого желания нет? Совсем-совсем? — Было, но не исполнялось, я перестал пытаться. Кавех замолкает, придвигаясь чуть ближе, не находя, что ответить. Он понятия не имеет, каково это — мечтать не о новом компьютере или игровой приставке, а о простой возможности ходить, быть здоровым и вести полноценную жизнь. — А у меня есть одно желание, — шепчет Кавех, как под гипнозом, склоняясь все ближе. — И оно связано с тобой, будешь моим Сантой? Хайтам поддается вперед настолько, насколько может, быстро чмокая Кавеха в губы, тут же заливаясь краской, пытаясь отвернуться, осознав весь идиотизм своего поступка. — Ты чертовски догадливый Санта, — улыбается Кавех, поворачивая Аль-Хайтама за подбородок к себе. — Даже письмо не понадобилось. И снова целует, но не тем быстрым касанием, которое получил, а по-настоящему, сминая чужие губы, слегка прикусывая и оттягивая зубами нижнюю. Чувствует, как его обнимают, зарываются пальцами в волосы, притягивая ближе, словно пытаясь втиснуть другого человека в себя, стать одним целым, насладиться и испить до дна. Кавех двигается еще ближе, ощущая, как Хайтам отчаянно тянется к нему, к теплу, к ласке. Придерживает его за щеку, другой рукой обнимая за талию, и чуть не одергивая, упираясь ладонью в выпирающие кости ребер, которые отчетливо чувствуются через свитер. Боги, какой же он худой. Отстраняются, тяжело дыша, с покрасневшими губами, но до ужаса счастливые. — Возможно у меня появилась причина любить Новый год, — шепчет Хайтам в губы Кавеху, прежде чем снова утянуть того в поцелуй.***
Jin — The Astronaut (piano cover)
Время пролетает незаметно, казалось, только вчера отметили наступление нового года, а зима уже успела закончиться, унося с собой холода и снег, уступая весне, пробуждающей природу ото сна. Кавех не появлялся в маяке около двух недель из-за подготовки к экзаменам, поэтому, распрощавшись с ними, моментально рванул в место, ставшее родным. Он чертовски соскучился по Хайтаму, по его объятиям, все еще робким поцелуям и по урокам музыки. Он переписал одну песню, которую безумно хочет разучить и сыграть в четыре руки. В холле как обычно ничего не меняется, вечно занятая Коллеи шуршит своими бумажками, что-то куда-то перекладывая, сортируя, наводя порядок. — Привет, красавица! — бросает он, не задерживаясь, держа курс к актовому залу. — Кавех, стой! — окликают его тоном, который явно не сулит ничего хорошего. Он мгновенно напрягается, так как уже слышал эту интонацию, уже видел это сожаление в глазах, да-да, Кавех припоминает, что все было так в день, когда ему рассказали о Кудзирае. Сердце моментально пропускает удар, а руки холодеют. — Что с ним? — выпаливает Кавех, осознав, к чему все идет. — Меня не было всего две недели, что случилось за эти чертовы четырнадцать дней? — не замечает, как переходит на крик. — Успокойся, пожалуйста, — начинает Коллеи. — Он жив, но тебе незачем приходить. Аль-Хайтам больше не будет заниматься музыкой. Кавех игнорирует девушку, срывается с места, несется к актовому залу и не находит там знакомой коляски, разворачивается и практически бежит к его палате, не обращая внимания на оклики Коллеи. Даже не стучит, рывком распахивает дверь и видит Хайтама, лежащего на своей постели. Кавех успокаивается, обнаруживая его там, еще легче становится, когда видит вздымающуюся грудь: дышит — живой. Проходит в палату, прикрывает за собой дверь и блуждает взглядом по помещению, силясь осознать, что же не так. Хайтам слегка хмурится и открывает глаза, переводя уставший, изнеможденный взгляд на нежданного посетителя, моментально меняясь в лице, осознав, кто к нему пришел. — Уйди, — выдавливает на грани слышимости, отворачиваясь к окну. — Прошу, забудь меня и уйди. Кавех чувствует, как паника сменяется нарастающей злобой, даже возможно агрессией, игнорирует просьбу парня, подходит к его кровати, прожигая взглядом. — Какого черта, скажи мне? — шипит он, пристальнее рассматривая Хайтама, замечая, что тот стал до невозможности худым, так определенно не должно быть. — Меня не было всего две недели, что произошло? — Обострение случилось. — Какое? Весеннее? — не унимается Кавех. — Я вижу. Что за пик сезонной депрессии? — У меня отказали мышцы, Кави, — с дрожью в голосе говорит Хайтам, поворачивая голову, заглядывая не в глаза, а в душу. — Скоро я перестану глотать, потом дышать, а дальше ты знаешь… Кавех напряженно молчит, бегая взглядом по лицу напротив, пытаясь считать хоть какую-то эмоцию, увидеть улыбку, понять, что все происходящее с ним — чья-то неудачная шутка, насмешка. Но этого не происходит. Хайтам медленно моргает, а Кавех замечает одинокую слезинку, скатившуюся из уголка глаза и исчезнувшую на подушке. — Если ты меня уважаешь…нет, если ты меня любишь — уйди, — шепчет парень, глядя пронзительно, выражая всю свою боль одними лишь глазами. — Не смотри, как я умираю. Это невыносимо. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — Хочу. Кавех сжимает кулаки, удерживаясь от того, чтобы ударить ими о стену или тумбочку, дабы хоть как-то выместить агрессию, и молча выходит из палаты, пролетая мимо Коллеи, не прощаясь. Она лишь сочувственно смотрит ему вслед. Даже тот, кто светит ярче всех, имеет свойство перегореть и погаснуть. Но Кавех не спичка. Он феникс. Тот, кто сгорев, возрождается из пепла. Он приходит в хоспис спустя три дня, приносит с собой синтезатор, устанавливает его в палате Хайтама и играет. Молча. Не реагируя ни на какие внешние раздражители. Пытается вылить всю свою боль, злость и обиду через музыку, наполняя когда-то мелодичные, веселые звучания тоскливыми, мрачными мотивами. Он играет классику, приевшиеся и набившие оскомину мелодии, от которых самого начинает мутить. Но затем сдается и снова возвращается к своим импровизациям и интерпретациям. Хайтам молча слушает, иногда задавая вопросы о тональности той или иной композиции, рассматривая ноты, которые ему демонстрирует Кавех. Так проходит еще неделя. — Болезнь стремительно развивается, Кавех, — тормозит его после очередного музыкального часа Бай Чжу. — У вас не больше десяти дней. Он уже с трудом дышит. — Я понял. Кавех появляется на пороге палаты Хайтама ровно в четыре часа. За прошедшие месяцы он осознал, что слишком много событий вертится вокруг этого числа. Иронично, что оно считается цифрой смерти. Кавех также молча заходит в палату к любимому и сразу же замечает увеличившееся количество капельниц и каких-то приборов, которые поддерживают в Аль-Хайтаме жизнь. Он садится на стул рядом с постелью и накрывает его мертвецки бледную, холодную руку своей. — Я к тебе с особенной песней, — говорит он. — Очень долго подбирал ноты, чтобы сыграть на синтезаторе. И наконец закончил, — прочищает горло, ожидая хоть какой-то реакции от Хайтама, но натыкается лишь на писк кардиомонитора. — Я хочу посвятить ее тебе, мой особенный человек. Кавех садится за синтезатор и играет, закусив губу, сдерживая слезы. Он не солгал, действительно долго разбирал эту песню, учил, репетировал, чтобы сквозь музыку показать весь спектр своих чувств, подарить Хайтаму приятные воспоминания напоследок. Он играет, пальцы порхают по клавишам, разнося звуки по всему зданию, оставляя отклик в сердцах и душах тех, кто стал невольным слушателем мелодии. Кавех погружается в композицию, не в силах сдерживать рыдания, чувствует, как слезы капают на клавиши, оставляя мокрые следы, закрывая обзор. Но он ему и не нужен, положение пальцев и нот знает наизусть, поэтому отпускает себя, срываясь на первый всхлип, заканчивая мелодию во имя того, кто навсегда останется его самым прекрасным воспоминанием. Кавех не видит, как в дверях собрались Бай Чжу, Коллеи, Сайно и Тигнари, готовые утешить рыдающего музыканта, подставить ему свое плечо, в которое можно будет поплакать, не опасаясь осуждения. Хайтам был прав, чудес не бывает. Кавех же понял, что бывают события. Они формируют нас такими, какие мы есть, делая сильнее, заставляя переосмыслить жизненные ценности и выстроить ориентиры. Теперь он наконец-то готов. Готов стать тем, кто будет светить.When I’m with you There is no one else I get heaven to myself When I’m with you There is no one else A life, a sparkle in your eyes Heaven comin’ through And I love you