***
— Арсений, а расскажи мне про планеты. Антон с детства любил так делать. Замучивал друга надоедливыми, дурацкими просьбами, а он, глупый, всегда ему отвечал. И рассказывал про лёгкий снег за окном, и пел про голубой вагон, и загадки Шаста разгадывал на раз-два. Иногда умничал и обижался, если друг не разделял его интереса к звездному небу и динозаврам. Обижался, но прощал, стоило Антону извиниться и предложить поиграть во что-то. Это детство. В нем всегда все просто. Зачем уподобляться взрослым с их вечными недомолвками и проблемами, если можно просто подойти, выглянуть из-подо лба, губы кусая, и сказать заветное: «давай мириться»? И ведь никогда не подводило. Ему в ответ глазами синими сияли и за все-все всегда прощали. Арс не любил выходить с Антоном гулять во дворе. Вместо этого он предпочитал сидеть дома и все читать и читать свои заумные книжки. Будто бы и в правду понимал что-то в этих взрослых длинных словах, которые для маленького Антона оставались заклинаниями без толики смысла. Арсений был повсюду. Рассказывал про то, какой океан самый большой, напоминал другу про кружки, в которые тот ходил. Был рядом даже тогда, когда больной Шастун лежал дома и умирал от своих 37,5. Оставался с ним и заглушал мамины слезы, когда к ним в очередной раз приходил какой-то неприятный дядя и ругался с ней до хрипа. У Антона были незыблемые постулаты: мама, папа и Арс. А на кануне Шастовского пятилетия Арсений вдруг исчез. Замолчал. И в один момент Антон ощутил, как сильно на него стала давить тишина. Никто больше не рассказывал о планетах, не шутил глупые шутки, не пел ему песни о прекрасном, которое далеко. В новом и вовсе не дивном мире стало вдруг отчего-то слишком беззвучно. Мама с папой на его вопросы про Арсения реагировали… странно. Пожимали плечами, улыбались как-то слишком снисходительно и говорили, что их мальчику пора бы наконец повзрослеть. Все его игрушки нужно было оставить в детстве. Не ясно лишь почему Арсений в их глазах тоже стал игрушкой, которую надо оставить. Антон рвал и метал. Плакал навзрыд и просил Арсения ему вернуть. Обижался и молча запирался в комнате, когда родители упрекали его за истерики. Зарывался в энциклопедии и смотрел на ночное небо через окно, чтобы хоть так прятаться от реальности, где об этом больше ему никто не рассказывал. Антон рос. Начинал какие-то вещи для себя понимать и принимать. Узнал, что дядечки, которые приходили в их дом — были коллекторами. Осознал, почему после очередного прихода одного из них, мама не заплакала, а лишь тихо сказала папе, чтобы он не возвращался, пока не разберется с этим. Смирился, когда через пару месяцев после этого она вернулась домой с какой-то бумажкой и сказала, что папа больше с ними жить не будет. Закурил, когда понял, что он его в принципе больше не увидит. Но внутри себя Антон оставался все тем же ребенком, который выть в подушку был готов от бессилия и несправедливости. Папа больше не придет. Арсений исчез. Из всех постулатов осталась лишь мама, со своими добрыми карими глазами и теплыми руками. Больше у Антона не осталось ничего. Счастливые фрагменты забывались. Он с трудом теперь мог вспомнить смех отца, когда они были на застольях у бабушки. Кое-как вспоминал запах его парфюма, в котором было, вроде, что-то древесное. Едва мог найти в осколках памяти цвет глаз Арса. Кажется, они были синими. Время безжалостно стирало такие некогда значимые моменты, сначала просто покрывая их слоем пыли, а после забирая насовсем. Туда, откуда не возвращаются. Маршрута из этой бездны пока не построили. А может его попросту не было. Антон жил с этим. Пытался, во всяком случае. Отец вернулся в его жизнь, когда ему стукнуло семнадцать. Пришел в их дом с букетом белых роз для бывшей жены и Бабаевской шоколадкой для сына. Антон на этот презент покосился с небрежностью и отдал его маме: он шоколад терпеть не мог. Тем более горький. А еще горько пахло от отца. И не было в этом запахе чего-то и близко походящего на дерево. Только спирт да табак остались флером в их двухкомнатной квартире после его ухода. Еще была соль, но это принадлежало уже не ему, а слезам на Антоновой наволочке. Тогда-то он впервые и понял, как сильно время искажает мысли. Он боялся рыться в себе, но не мог этого не делать. Не мог не закапываться все глубже, в попытке понять, что из той каши, что осталась в его голове от детства, было правдой. Осталось ли там что-то настоящее не только от отца, но и… — Мам, а ты помнишь Арсения? За разводами на окне — очередная беззвездная ночь. В светлой квартире — удушающая жара от кипящей на плите кастрюли. Женщина перемешивает суп, иногда пробуя получившееся на вкус, и добавляет какие-то пряности. То ли тимьян, то ли кориандр, — Антон в этих специях не силен. Она так старается, будто бы через неделю добрая половина этой кастрюли не окажется в мусоропроводе. Мама-то питалась на работе, а Антон сигаретами. — Арсений? — она улыбается легко и беззаботно и откладывает черпак на специальную подставку с ромашкой, оборачиваясь к сыну. — Помню конечно. Боялась, что ты из-за него вообще из дома выходить не будешь. Антон улыбается ей в ответ. И сам помнит, что из-за зануды этой всезнающей, чаще дома оставался, чем на свет божий выходил. Арс для него тогда был самым близким человеком. Постулатом. До того, как исчез. У него от последней мысли сердце сжимается и сосет где-то под ложечкой. Словно бы он заново человека теряет, когда тот только-только в его жизнь вернулся. Именно это он испытывал в тот день, когда за отцом вновь закрылась дверь. — А почему ты вспомнил? Мама его душевных мук не видит, а потому спрашивает без задней мысли, пока у Антона в голове вновь планеты загораются. Те, о которых ему рассказывал когда-то до боли родной голос. — Куда он исчез? Женщина смотрит непонимающе. Бровь одну в удивлении приподнимает, а потом губу закусывает и глаза в сторону отводит, будто стыдясь своих мыслей и будущих слов. На небе за окном не загорается ни одна звезда. Жар от конфорки душит похлеще удавки на шее суицидника. А внутри все стынет от следующих слов: — Да продали мы его, милый. Сам же помнишь, к нам тогда коллекторы постоянно приходили, а нам денег неоткуда было брать: никто в долг давать больше не хотел, а там суммы смехотворной не хватало, вот мы и… Антону бы закурить прямо сейчас. Ему бы с криком: «что ты несешь» из-за стола выскочить и потрясти эту сумасшедшую. Ему бы с истерикой умолять маму признаться, что она шутит. Ему бы хоть что-то понять, но в голове лишь шум, да тремор в спрятанных под столом руках. — В смысле продать? Мам, он же… А та глядит, совсем ничего не осознавая, и ладони свои о розовый передник вытирает. И тут он вспоминает так ярко, будто только что, сказанное когда-то родителями. Игрушки остались в детстве. Почему Арсений в их глазах тоже стал игрушкой? — Антош, ты чего? — но видя в глазах своего сына искреннее замешательство и страх, подходит ближе и на табуретку напротив садится. — Что, «он же»? А глаза? Глаза ведь точно были синие!? Антон же не может так ошибаться! Что было синим? — Арсений это…? И смотрит затравлено. Хватается за последний осколок воспоминания о том(***
Он идет в институт с мыслью, что больше никогда не будет полагаться на эту вещь. Будет записывать в ноутбук, на стикер, на огрызок бумаги, но больше не позволит времени потешаться над его сознанием. Больше никаких игр. Шастун встречает одногруппников уже в их кабинете. Декан, светловолосая немолодая дама, что-то яростно и живо рассказывает обо всех прелестях их поступления на это направление. Вещает так вдохновенно, будто усади ее в ряды нынешних первокурсников, и она за милую душу отпашет еще четыре года на экономфаке. Антона такие фанатики не на шутку пугают. Когда она заканчивает свою вступительную речь, в аудитории раздается хлопок распахнутой двери и внутрь забегает парень. Он весь в мыле, дышит надсадно, темные волосы топорщатся от бега, но улыбается тот так ярко и искренне, будто и не опоздал вовсе, а лотерею выиграл. — Молодой человек, что за наглость и невоспитанность? Вы опоздали на первое сентября, а дальше что?! — Деканша едва не верещит, а Антон не может оторвать взора от шкодливой улыбки и озорных синих глаз. — Ваше имя? — Арсений Попов. Женщина еще недолго причитает, отправляя нарушителя всеобщего спокойствия за парту, а после вписывает что-то в журнал и с важным видом покидает кафедру. В кабинете слышен гомон переговаривающихся студентов, но Шастун лишь молча взирает на новенького, что из всей группы предпочел занять место рядом с ним. Взирает, и не может подобрать слов, чтобы не ляпнуть какую-то дурость. Потому что не бывает таких совпадений. Потому что мир не настолько большой. Потому что не могла вселенная, отобрав у него одного Арсения, взамен привести другого. Но вселенная, на самом то деле, много чего может, поэтому первым, что говорит его новый одногруппник, становится странная и будто бы вырванная из контекста фраза: — Эта тетка похожа на планету Сатурн. Видал, сколько у нее колец на руках? — улыбается лукаво, будто не глупость сказал, а самую лучшую в мире шутку. И ждёт реакцию, в самую душу заглядывая, точно солнце в чистые пластиковые окна. Для Антона все становится на свои места. — Арсений, а расскажи мне про планеты. И внутри исчезает холод, отогреваясь под светом чужого смеха. И на небе сегодня, обязательно, зажгутся звезды. И время совсем не неумолимо, если знаешь, куда оно так торопится.