Крист 02:51 у тебя всё в порядке?
Ян 23:51 да, у тебя?Крист 02:52 мама битый час варила рыбу на салат, картошка бурлит, люди бурлят… как там дядя? ты успел с заказом?
Ян 23:53 шины глянуть не успели, а так норм. ничего, выкупят, им деться некуда — у нас самые низкие цены и так Мы общались по соцсетям с Яном уже… года два? Или полтора? Я не могу точно сказать, потому что не помню дату его первого сообщения. Наше знакомство было нелепым и, на мой взгляд, смешным: мы были подписчиками «Как мы встретились под этот альбом», наоставляли кучу комментариев под постами, а потом вдруг заметили наши же комментарии и, как бы сказать… объединились? Скидывали друг другу что-то интересное. И… — В такое нескладное время, как сейчас, очень важен напарник, близкий по духу и сердцу человек. И, встречая Новый год, мы надеемся, что он откроет новые возможности, расширит их, сведёт нас судьбой с дорогими нам по мыслям. Достижение задуманного зависит прежде всего от нас самих… — рыба под шубой подозрительно блестела в свете огоньков, шампанское пенилось, мама смеялась, бабушка уже тянулась к бутерброду с красной рыбкой. Я, склонившись над котом, поправляла толстовку: мне уже достаточно лет для лишнего бокала игристого. Даже для лишней самокрутки мне уже достаточно лет. Пузырьки шли вверх, и язык горчило. Посиделки напоминали о былом: когда цветастый ковёр ещё висел на стене, а дед, ворча, сидел с рюмкой в деловом костюме с медалями. Но с тех пор многое сменилось, и все мы повзрослели, даже постарели: мама меньше красится, папа больше наряжается, младший брат перестал засыпать в середине празднества на моей кровати, бабушка раньше начала ложиться спать, а я переехала на юг Москвы, начала работать в офисе и, казалось, состарилась окончательно, пуще всех. — …ценности, которые во многом человека определяют. А потому спешим признаться дорогим для нас людям в сокровенных чувствах, взглянуть им в глаза и найти свои же, произнести те искренние слова любви, на которые порой не хватает времени. И… В Москве давным-давно стали популярны фото радужки глаза. Появилось множество сообществ, в которых незнакомые друг другу люди первым делом бросают фотографии голубых бездн, ненастных туч, еловых боров, расплавленной карамели. Что ни глянь, то пост: а вот, мол, у популярной певицы и её мужа глаза точь-в-точь одинаковы… Всё дело было в новых постановлениях. Нынче во всем мире прознали: одинаковый цвет глаз свойственен только родным друг дружке людям. Так что, если вы — носители похожих очей — не являлись родственниками, то, в любом случае, являлись будущими любовниками. Мы с Яном подобное не обсуждали. Он присылал свои селфи из автомастерской на фоне очередных полугнилых Жигулей, но телефон его, признаться, был настолько доисторическим, что я могла разглядеть лишь оттенок в голубизну под кепкой. Мне было всё равно, схожи ли мы, значит ли это что-то, а ему, скорее всего, было побоку на постановления в целом. Но глаза наши правда были схожи. Сине-серые, как море в ненастный день. Эта мысль меня, по секрету, капельку грела. — Кристин, скорей сюда, бегом! Куранты! — мама зазывала рукой, держа в другой бокал. Я каждый год успевала записать желание на клочке бумаги, успевала её сжечь, утопить в шампанском и запить, а потом мучиться желудком. В этот год писать желаний не хотелось, не хотелось и буквы тратить на поиск чуда, хотелось уже это чудо получить. Обхватить руками и никуда не отпускать. В свете бенгальских огней, почему-то холодивших где-то ближе к пупку, бабушка говорила: — Пусть наступивший год будет полон улыбок, полон радости, любви, мира! — я улыбалась, чуть кивала, протягивая тот же бокал, полнившийся пузырьками, а сама смотрела в телефон: Ян 23:53 шины глянуть не успели, а так норм. ничего, выкупят, им деться некуда — у нас самые низкие цены и так Что-то во мне томилось… ненасытное, безжалостное, чуткое, мягкое, но очень-очень сильное. Еле как учуяв буквы, напечатала:Крист 04:06 С новым годом
…и тут же убрала телефон в карман. Но не прошло и минуты, как джинсы стали буквально зудеть, мне стало щекотно, и я потянулась, хихикая, за телефоном. В любом случае, полночь уже наступила, а за ней пошли и поздравления друзей. Но щёки мои потеплели, стоило увидеть…Ян
.на экране. — Как проходят ваши Омские будни, господин Давыдов? — спросила я, сама поражаясь тому, насколько широко могу улыбаться. Родители тем временем что-то обсуждали за столом, и никто в гоготе не слышал моих слов. Для подобных разговоров в квартире моего детства всегда существовала кухня. В юношестве я часто сидела на подоконнике возле чайника и металлических банок из-под круп после полуночи да болтала с подружкой или очередным любовником, вырывая заусенцы на пальцах. Ночи казались более романтичными, более магическими… Теперь же то ощущение вкусить почти что кажется невозможным. — По́лно, по́лно, барынька, проходят. А ваши Московские как? — послышался щелчок зажигалки. Закурил, значит. Я и сама курила, но от него это казалось чем-то неприемлемым, запрещённым, преступным. Слышалось тяжёлое дыхание. — Родители… — я обвела взглядом кухню, — болтают где-то там о поездке на дачу. Ты со своими? Или опять в гараже? — до ушей моих донёсся тяжёлый вздох. — Со своими тут… в гараже сидим… бляха-муха, — какое-то шарканье прервало нашу связь, — я щас ёб… — Ты где хоть? — я коснулась пальцами собственных ногтей, провела по ним, а затем устремила взгляд в окно: снегоуборочные машины проезжали по улице слева-направо, останавливаясь возле перекрёстка, делая поворот, чтобы потом промчаться обратно вдаль… — Да вышел покурить, а тут лединá такая, хоть стой, хоть падай, — морозный воздух, наверное, кусал его за нос. — Весь день носился, на банане в итоге в центр поехал, там на меня дядька базлал, я ему говорю, да чё ты, норм всё, сейчас съездим, заберём свечи, поедем обратно… а он всё бурагозит да бурагозит! Вот сразу видно: бирюк он и в Африке бирюк… — очередная затяжка, — .твои там как? Сильно пыхтели? — мне казалось, голос его чуточку сжалился надо мной, сделался мягче, теплее. Но я старательно пыталась оторваться от этих мыслей, не привязываться к ним, не задерживать на них ни взора, ни сердца своего, ибо непремудрено: останешься — вцепится. А уж коли вцепится — ничего не отпустит. — Вроде нормально, — я могла бы сказать, что слышала, как он волнуется, как тяжело дышит, как его грудь приподнимается и опускается, ведь он, скорее всего, грохнулся на лёд. Я не знала, точно ли макушкой приземлился, но Ян-то знал. Он точно стукнулся. Лежал в купленном на рынке пуховике, натянув балаклаву пониже на лицо. С мечтательной улыбкой глядел на звёзды, слышал весёлые завывающие крики друзей вперемешку с Веркой Сердючкой из гаража, и думал о ней. О том, как сильно хотел сжать её тонкие кисти рук, коснуться серебристых волос, собрать их в кулак, наклонить к себе поближе, оставить след своих губ на её тёмных кругах под глазами. Ему слишком многого хотелось. Но вылетело лишь: — Ох, wie sehr ich dich vermisse, mein Schatz, — его бабушка знала немецкий. — Не понимаю, что ты говоришь, — ответила Кристина, ведь у неё немецкий знала разве что мама, но довольно никудышно. — Je ne comprends pas ce que tu dis, — зато она учила французский в школе, неплохо им владела, даже помогла одному иностранцу добраться до Посольства Французской Республики на Октябрьской. — Говорю, что неплохо было бы свидеться, — смеясь, ответил Ян. — Так прилетай! Любой московский аэропорт встретит тебя с радостью, — она засмеялась, стоя возле холодильника, но улыбка тут же растаяла: неужели правда хотел увидеться? Девушка мягко коснулась двумя пальцами собственного лба и провела по коже вниз, к носу, а затем опять вверх. Щёки её зарумянились мигом. — Дай денег накопить, и сразу приеду, — он водил пальцами по снежинкам. — Всегда так говоришь… — Кристина склонилась к окну, глянула на проходящую мимо парочку пожилых. Им не было и двадцати пяти. Каждый прошёл часть своего пути: Ян отучился в Омском Государственном колледже управления, отслужил связистом год, теперь же работал в шиномонтаже у дяди за стабильные тридцать пять тысяч в месяц (что его несказанно радовало, ведь большинство получало около двадцати пяти). А Кристина тем временем отучилась на Экономике и Менеджменте в МАИ, работала помощником риелтора и за все те тридцать пять тысяч, что получал Ян, снимала однокомнатную квартиру ближе к Бутово. Они были почти что ровесниками — Кристина была старше на год. И оба, будучи такими взрослыми, всё ещё были потеряны. И прятали собственную потерянность в чём-то другом. — Ян! Ты скоро там? — раздался мужской голос. Парень повернул голову и залился радостным смехом. — А чё ты развалился-то? Перепил? Нам ещё ехать, не забудь, — послышался подозрительный шорох. — Зовут? — Кристина мягко улыбнулась, снова начав скрести пальцы. — Ничего, иди. — Да? Можно? — он сжал снег в руке. — Уже раздаёшь приказы, mein Schatz? Да встаю я!.. — крикнул куда-то вдаль. — Уже раздаю, mon futur mari. Иди, — и сбросила вызов. И им обоим казалось, что так и должно быть. Их возвышенные разговоры никак не сочетались с низменными желаниями. Пробуя друг друга на вкус, они избегали пробовать на вкус себя же, и так рождался бхариг их взаимоподдержки, бхариг их взаимопомощи. Касаясь двумя пальцами собственного живота под пупком, чрева сквозь оболочку, Кристина курила очередную самокрутку и рассматривала себя в зеркале. Она не казалась себе дурнушкой, ни разу не плакала, глядя на своё отражение, но смотрела всегда на себя того рода испытующим взглядом, каким оцениваешь новую подружку близкого друга. Склонив голову набок, вела подушечками выше, к мечевидному отростку, а у самой краснели белки глаз. Дым-дурман застилал горизонт. Дым-дурман шептал сладости в нос: на, вон, погляди на альраун. Глаза её сыпались сажей, реснички создавались из лапок пауков, кожа складывалась из мха, и стоило ей прикоснуться к себе, щекотало в висках. Пока она, низменно падая в собственной однушке с близкой подружкой на пару, разбавляла горечь чувств очередным бокалом игристого, Ян по-мужицки низменно падал к земле. И рылся-рылся-рылся в ней пальцами. Он рассказывал ей: — Я? Я сейчас… возле заброшенной библиотеки… — и слышался хруст сухой листвы. — С пацанами гуляем. Да ниче, норм, здесь такие колонны высокие… Вон Шурик граффити в том углу накалякал, — и позже обязательно присылалась фотография. — Я на набережной, бла-бла. Здесь вечерами люди гуляют часто, полно народу, музыканты всякие, тебе понравилось бы. Ага, а ещё… — шлёп-шлёп от болотистых луж. — Где? Советский парк. — сброс вызова. — Тут спуск к берегу Иртыша, да мы… да не… на вышку решили забраться… не переживай, Крис, всё норм, я только… Ян 03:47 …иногда покуриваю, но ты не подумай. это мелочи Она, еле как не забыв выдохнуть дым, смотрела на то сообщение около семи минут заплывшими от тяжести глазами. И всё думала: «Чёрт, не забывай моргать, не забывай моргать…», но всё-таки забывала. И белки снова краснели, и радужки снова растекались. Конечно же, Кристина знала о вреде наркотиков. И женщина, смотревшая в ту ночь на Кристину, знала тоже. Она, глядя на свою подружку с улыбкой, вела по своим бёдрам пальцами: точно такими же, что у Кристины. Касалась волос того же оттенка. Лизала тем же сухим языком те же сухие губы, дабы смочить тот же полный сухости рот. И глядела на неё теми же скошенными глазами, полными взрослого сострадания да детской горечи. Лишь дойдя рукой до носа, Кристина вдруг заверещала, поняв, что щупает своими же подушечками свою же переносицу, и расплакалась, рухнув с табуретки на кафель. Той ночью ближе к утру, кое-как проглядев в окно рассвет, кое-как переборов давящий, словно сдвигающиеся отовсюду стены, ужас, она ответила лишь:Крист 08:11 исполинские
Но в словах её вес критики был грамм. Проданный в карман где-то поодаль от парка со множеством палаток да лавок (этакий палаточно-лавочный пункт, ими Москва разродилась недавно). Что неудивительно, о её небезопасных играх, влекущих разве что в Ад, многие знали. Друзья, знакомые, малознакомые, парень с бара с серой-кляксой-лицом, бомж со двора Цветного, бомж не со двора Цветного, девушка без имени, случайно сбитая на улице с ног, родители. И они, ничуть не сжалившись внешне, но выплакав всё трепетное родительское сердце, вышвырнули её поближе к самостоятельности. Поближе к Подольску и подальше от Москвы. С тем же трепетом, с которым Кристина умудрялась ощупывать мир, Ян облизывал самокруточную бумагу раз в пару недель лишь ради лишнего смеха, лишних слёз радости. В их судьбах, довольно тривиальных, выросло немало различий. Ян точно знал, зачем, почему и когда, мысленно строил планы, копил душевные ссадины в отдельную корзину для грязных чувств рядом с полным нечистой одежды тазиком, а позже выливал их в свет собственным языком, собственными руками, собственными глазами. Тогда как Кристина бросалась в омут совершенно необдуманно: девушку явно штормило из одной стороны в другую, и она поддавалась без каких-либо зазрений совести волне. Так что зависимость Кристины, словно перо павлина, виднелась за километр, реяла над чистым небом да ТТКшкой вдали. И потому красовалась перед её матерью, строгой женщиной-технологом сорока пяти лет, которая, заметив дочь на кухне, подошла с вопросом: — Как тебе рыба? Боюсь, пересолила, — и прислонилась бедром к подоконнику. — Знаю, ты не всю рыбу не любишь, но… — Эта мне очень даже понравилась, — Кристина одарила мать тёплой улыбкой. — С кем болтала? Амина поздравляла? — она вытащила айкос из кармана джинсов. — Не, она не празднует, ты же знаешь. — Но всегда тебя поздравляет из уважения, — у неё чуть приподнялись уголки рта. — Позже обязательно поздравит, не парься, — она потянулась к стеклянному стакану, полному воды, и начала гладить его грани пальцами, пока глядела в окно. Воцарилось минутное задумчивое молчание. Прервалось словами: — Слушай, ты в последнее время совсем плохо выглядишь. Не хочешь обратиться к врачу? — мать строго поглядела на дочь, коснулась её локонов. — Волосы совсем ни к чёрту, кожа вся сухая, кремом хоть помажься. У меня есть один хороший, давай тебе отдам, — провела пальцами по её щеке. — Не, не надо, спасибо. Оставь себе, у меня тоже есть, — Кристина натянула на лицо примерную улыбку, но всё равно чуть поджала губы, сердце её забилось чуть быстрее обычного: мать всегда была слаба на касания, не умела проявлять любовь словом, так что забота её ощущалась долгожданными объятиями. — Я дойду до врача, — сказала хрипловатым голосом, — дело времени, знаешь же. — Время — привилегия. Смотри, кабы не потерялось, — мать закатила глаза и сама взглянула в окно, придерживая включённый айкос в ладони. Именно в тот момент Кристине почему-то вспомнилось, что у её родителей глаза не одного и того же оттенка. На языке её мигом возникла горечь, стакан захотелось выкинуть, но вода в нём от движений пальцев шла волнами, и девушка почему-то спросила: — А чего он стоит-то тут? — и посмотрела на мать. — Рыжик любит пить из стакана, — ответила та, выдыхая изо рта дым. — Кружки не любит, ему подавай стекло. Бабушку бы инфаркт хватил, если б узнала, — и хихикнула. — Да… — Кристина тепло улыбнулась, поглядев на грани. — Она бы его гоняла, конечно… тряпкой какой-нибудь… — Он до стакана вообще из графина пил. Я как увидела, думала, убью морду, сварю в супе, — и мать рассмеялась звонко. — Ты потом куда поедешь? Домой или куда? — девушка в ответ слегка почесала затылок, задумчиво глянула в потолок. — Да есть планы уже вроде, но потом домой. — Ладно, напиши тогда, как приедешь. Правило. — Правило. Правило, часто нарушаемое. Кристина часто пропадала с радаров, часто не писала родителям по приезде домой, часто терялась в собственном сознании, забывая о существовании телефона, о существовании семьи. Валяясь в кустах, как ей тогда чудилось, роз на Хлебозаводе, она и не думала звонить матери и сообщать, что с ней всё в порядке. Попивая латте в МЦД, забывала уведомить, что жива. Вот и теперь, проходя мимо двора с банком на Трубной, прятала телефон поглубже в карман. И курила, старательно пряча лицо от колючего ветра, понимая, что реснички ничуть не защищают её от снега. Повсюду шлялись пьяницы: и грустные, и веселые, и смешные. Одни уже спали на лавочках парка, другие, обнявшись, шли по тропинкам, тогда как третьи, самые чудные, танцевали возле памятника Никулину и кричали всем: «С Новым годом!», «С Новым годом!», «С Новым годом!». И Кристина, поначалу кричавшая, чуть позже отвечавшая, теперь только кивала с улыбкой, сильнее закутываясь в шарф. В наушниках её слышался голос: — Амель, соберись, пожалуйста. Я увидела твою сторис, и у меня душа в пятки ушла. Это что такое? Ты что, всё продолжаешь? Мы же говорили об этом! — Не так всё и плохо. Я… — Ты выглядишь как шайтан, амель! Я тебя не узнаю! Что стало с глазами, мама… — причитала подруга. — Ты себя убиваешь! Слышишь! Убиваешь! — Я знаю! — прикрикнула Кристина, вдруг застыв на месте. — Знаю я всё! Знаю, и мне надоело! Что прикажешь делать? Только бросаю, как то-то случается, как что-то… — Водиться с хамром харамно, амель. Ещё хуже — оправдываться, будто защищаешь друга!.. — послышалось цоканье. — Возьми себя в руки, наконец. У всех нас есть недуги. Наша обязанность — бороться с ними, не позволять им вставать на нашу сторону, не позволять нам же переходить на сторону их. Неважно, какой Господь у тебя, неважно, помни только, что Господь милостив, он праведен, он никогда бы не пожелал тебе таких испытаний, — она всё ворчала и ворчала, пока Кристина, продолжая стоять, смотрела вперёд и никак не могла собраться с силами. — С новым годом! — крикнул ей проходивший мимо мужчина в красной куртке. — Я… да, и вас! Амин, прости меня, — ответила она запыхавшимся голосом, сама не осознавая, что щёки мокрые далеко не из-за снега. — Я так устала, так запуталась… — Я не держу на тебя зла, амель. Соберись, впереди ещё столько терять, столько получать. Договорились? — она говорила, полная спокойствия. — Договорились, — и голос мигом пропал. И если могло показаться, что дальше её ждало что-то светлое, поистине волнующее, долгожданное, то так только могло показаться. Потому что Кристину не ждало ничего, кроме очередной затяжки, сделанной на кухне однокомнатной квартиры. Она уходила в себя, уходила за себя, уходила куда-то вниз и оттуда смотрела на собственные потерянные глаза. Её ждал туман, плотный светло-серый туман из дыма. Её ждало множество потерянных надежд. И толика опьянённых разговоров. — Ты правда веришь во всю эту чепуху с глазами? С душами? — болтала она, развалившись на кухонном диване. — Не уверен, что могу сказать «да», учитывая, как тебе не нравится. А мне же хочется тебе понравиться, — Ян смеялся. — Чёрт, уже такая ночь… — Кристина сдвинула шторку, глянула на небо. — А ты мне так и не ответил… что ты думаешь об этом? О судьбе, что связывает две души? Хорошо, предположим, учёные доказали, не стали бы страны выдвигать такие слова, значит, они все с этим согласны, значит же, что верят во что-то? И эти новости, эта вся чепуха… так в душу западает, неужто фанфики становятся реальными? А манхвы? Манхвы, манги, книги? — тараторила девушка с прикрытыми глазами. — А ведь да… так хотелось бы найти того самого… чтобы прям клеймом стояло «вот вы нужны друг другу, вот вы созданы друг для друга», и чтоб смотреть прям на это клеймо, прям видеть! Вот он, весь красный, печать во весь лоб, мой муженёк, мой суженый! — по ту сторону телефона разразился смех. — Ты так это себе представляешь? Огромную красную печать на лбу! Ха! — слышался какой-то треск. — Что ты там жрёшь? Вот уверена, жрёшь же что-то! — она стукнула пяткой по обивке дивана, резко сев и устремив взгляд в сторону. — Да, жру, сухарики, а что такого? По лбу дашь? Не переживай, у меня там клеймо! — Ян снова залился смехом. — Я с тобой о серьёзном, а ты… дурак… — и рухнула на подушку, прикрыв ладонью лицо. Она слишком много выкурила. Картинки давно плыли. Тошнота кислым клубком уже подступила к горлу с час назад, так что теперь ей приходилось не раз сглатывать, запивая всё горьким кофе. Её кожа и правда стала слишком сухой, слишком натянутой, она сама стала похожа на старую картину, вот-вот готовую разойтись по швам. И волосы поредели, потускнели — вещества никогда ничем хорошим не грозили. — Если говорить о серьёзном… — чавкал он, в какой-то момент то останавливаясь, то продолжая, — …то да, верю. А как не верить? В этом же вся слива! Ты этого-этого, а выходит вообще другое. — О чём ты вообще? — надулась она. — Я вот о судьбе говорю, Ян. На серьёзных щ-щах. А ты мне какую-то пургу затираешь. — Ты уверена, что родилась в Москве? Говоришь прям как моя соседка, — и он снова рассмеялся. — Я сейчас обижусь, брошу трубку и не буду общаться с тобой неделю. Нет, две! — девушка насупилась, губа её нижняя проступила в обиде. — Всё-всё, прекращаю! Ты и меня пойми, я же не видел твоих глаз, чтобы говорить. Конечно, можно верить в судьбу, и я в неё верю, но не так, конечно, как по телеку крутят. Просто если встретил своего человека, то это и есть судьба. Ну а раз не смогли справиться — судьба и развела вас. Всё просто. Да… — снова послышалось шуршание. — Всегда можно спросить: «Зачем же мне судьба такая?». Ну вот такая, что поделать. У всех жизнь по-своему сложная. — А у тебя она где сложная? — Кристина прикрыла глаза, сглотнула ещё раз, то ли из-за тошноты, то ли из-за смущения. — Я вот мотоцикл хочу починить, на ноги поставить. И кататься на нём по городам, мир изучать! Омск хорош, в нём тепло, но разве плохо другую теплоту ощутить? — голос сделался более тихим. — Да нет ничего плохого. Вон с Москвы начни. Тебя здесь ждут уже который год, а всё не приезжаешь. Не хочешь небось, только в уши заливаешь, — тараторила девушка, окончательно раскрасневшись от обиды, томимой на кончике языка в периоды трезвости как душевной, так и физической. — Все вы мальчишки в уши льёте, бла-бла, люблю тебя, бла-бла, подарю звезду с неба, бла-бла, Лубянку разровняю, лишь бы не задыхалась от кашля, пока к ЦДМу идёшь… Но на том конце провода ей не ответили. — Чего молчишь? Знаешь, сколько всяких видосов в интернете про классных мужиков? Вот, поддержу, прикрою, помогу, не покину, надо забрать в ночи? Заберу! Посуду помою, мусор выкину, даже говорить не надо! Ужин приготовлю после тяжёлого дня рабочего! Женщине много не надо… а вы только «деньги-деньги вам нужны»… какие там деньги… Кристина всё продолжала говорить, никак не унимаясь: — А судьба эта? Чёрт бы побрал эту судьбу! Чёрт бы! Взял да забрал! Вон, у моих родителей глаза разные, и ничего. Не ругаются, живут хорошо, никаких проблем, а судьбой-то и не связаны! У одного зелёные, у другой голубые! Что скажешь, а? А, Ян?.. — она вдруг осела, сжалась. — А чего ты молчишь?.. Ян? Всё в порядке?.. — Угу, — послышался тихий ответ по ту сторону телефона. — Просто задумался. — Ну, это хорошо, — рухнула на подушки снова. — У меня от таких порывов голова уже трещит. — Ты поменьше волнуйся, поменьше башка трещать будет, — ей почудился уставший вздох. — Давно ты не в завязке? — Как понял? — на лице Кристины возникла хитрая улыбка. — Ты такую пургу затираешь обычно, когда уже всё. — Пургу? Пургу?! Ну уж нет, Ян! — она снова села из-за возникших эмоций. — Никакая это не пурга, я тебе о своих чувствах говорю! — и тыкнула себя кулаком в грудь. — Ты свои чувства обычно «пургой» кличешь, Крис, — ей показалось, он улыбнулся? — А потом опять уходишь в раздрай полный, а потом тебе опять весело, а потом… потом… — А потом? — Не суть. Ты и так поняла. Выливается с тебя потом всё как со сломанного бачка. И слёзы, и смех, и всё что ни попадя. Я каждый раз охуе… — на фоне послышался чей-то низкий вопль. — Ща подойду! Повисни немного, — и возникла тишина. — Хорошо… хо-ро-шо-о… — Кристина осмотрелась, ещё пару раз стукнула пятками по обивке, глянула на кремовых цветов потолок — ей нравилось оставлять свет включённым только в прихожей, потому что денег на ночник не было. Постучала много раз подушечками по искусственной коже, быстро-быстро похлопала ресницами, что были словно крылья бабочек, ещё пару раз осмотрелась. Кивнула пару раз головой, как бы со всем соглашаясь, а затем кивки переросли в некий танец, где подбородок то опускался, то поднимался в такт вымышленной музыке, поющей в её голове. И вот уже плечики её задвигалась чуть, бёдра тоже — Кристина напевала тихую мелодию, проходясь сухим языком по нёбу, и приплясывала, продолжая лежать всё там же. — Хо-ро-шо. Хорошо! Пусть так и будет, пусть… — бурчала она себе под нос. Кивки спустя пару секунд стали уже более активными, девушка начала щёлкать пальцами на левой руке, придерживая телефон в правой, представлять себя морской волной, несущейся к берегу, также опускать и приподнимать плечики в такт с бёдрами… музыка завладела ею. Как и со всеми порывами, Кристина поддалась. — Там-пам-пам… ла-а, ла-ла… где же ты-ы, Я-ян… — Здесь я, — послышалось тихо. — Давно вернулся? — спросила также тихо, вдруг замерев всем телом. — Почти сразу, — ответил он ещё тише. — Слушал? — Слушал, Liebling. — И как мы с тобой поступим? Скажи мне честно: вот, я свет выключила, — она не выключила, решила не идти, решила сама себя оградить от света — отвернулась к спинке дивана и крепко-крепко зажмурила глаза. — Давай, пока ночь правит нами: что ты думаешь о судьбе? А? Что думаешь? — а сама вдруг слегка нервно начала разминать пальцами край собственной футболки со Шреком. — Я не видел твоих глаз, — голос его был слишком тих, слишком низок. — Тебе надо их увидеть, да? — Да, meine Liebe. Но это необязательно. — А что обязательно? — Как буду чувствовать себя рядом с тобой. Будет ли ощущение дома, — снова послышался шорох. — Если в такой ответственный момент ты ешь сухарики, я тебя… — Не-не, я мусор в пакет складываю. — Ты должен был быть в ночи! — Так я в ночи, — послышался лёгкий смешок. — Я думаю о судьбе так: если захочет, сделает. — Девушка в тебя не врежется на площади… — Кристина состроила лукавое лицо. — В метро по эйрдропу заметку не скинет… — Что такое «эйрдроп»? — Да гадость одна, не зацикливайся. Мы уходим от темы… — А ты вернись к ней. Тебя во время прихода так накрывает, что ты переносишься с одного на другое, забываешься. Я за тобой не успеваю, а если накуренный, так вообще… — Ладно-ладно, давай вернёмся, — но ей вдруг показалось, что скажи она прошлую фразу, всё кости переломаются от непринятия, от нежелания возвращаться к уже произнесённому: всё дело стояло в неспособности правильно высказывать свои чувства. — Вот смотри… — начала выводить указательным пальцем на диване какой-то узор. — Да… — Судьба… — Да-а… — казалось, Ян еле сдерживал смех. — Что ты думаешь… обо всём этом, Ян… что ты думаешь? А? — голос с плавного вдруг стал снова оживлённым. — Что-ты-думаешь-обо-всём-этом-а? Что-ты-думаешь-о-мироздании? Кто-мы-друг-другу-а? Что-нам-уготовил-мир? — она так затараторила, что он перебил: — Прекращай, Крис! Я не успеваю! У тебя язык быстрее глаз работает, ты их когда закрываешь, вообще остановиться не можешь! Замедлись, твою ж мать, — девушка сразу же насупилась и замолчала. — По порядку. Первое? — Что ты думаешь обо всём этом?.. — сказала с покрасневшими щёчками, прижавшись нижней частью лица к футболке. — Прекращай торчать, и мы поговорим об этом снова. — Трезвая я ни за что не решусь на этот разговор. — Хорошо хранить меня другом на расстоянии? Захотел, позвал, захотел, отогнал? Никакого страха, что караулить буду, никакого страха, что как-то буду стягивать? Так боишься моего давления? — Не твоего, а давления в принципе. Я свободная птица, — она гордо подняла голову, жаль, этот порыв никто, кроме скисшего молока на кухонном столе, не оценил. — Второй вопрос? — Не помню, — буркнула Кристина, с хитрой улыбкой начав смотреть по сторонам. — Ох, Frau… возиться и играться всем нынче нравится. Ты обозначь как-то, дай понять, я же не настолько сложен, — вдруг спокойно заговорил он. — Да? Можно? — она прикусила нижнюю губу. — Конечно можно. Du kannst alles, Frau, du bist mein Favorit. — Ты не видел ни одной моей фотки в профиле? — Не. Ты знаешь же, что не моё. — И я тебе присылала же фотки с работы, тоже не видел? — Видел, ты носишь причудливую рубашку с бантом. — А глаза? Ты видел мои глаза? — вдруг зашептала она. — Видел, Крис, чуть-чуть видел, они… — тоже зашептал он. — Сине-серые, — закончили они вдвоём тихо-тихо, так, чтобы услышали только двое. — На заметочку, у тебя тоже сине-серые… — Кристина подогнула ноги к груди, дыхание её сбилось. — И я… — И ты?.. — И я этому несказанно рада… — щёки её окончательно заалели. Ян долго молчал. Послышались щёлк зажигалки, вдох и выдох. — Хорошо… — произнёс на очередном выдохе низким голосом. — Я тебя понял. Но она уже уснула. И продолжила жить своей жизнью дальше: приходить, стараясь не опаздывать, в офис; больше читать. И следовала совету Амины: больше не ходила по паркам с пустыми карманами, начала пить витамины, чаще мазалась кремом. Они не раз общались с Яном вот так, по ночам, гонимые собственными мыслями, так что ей не было жаль того разговора, не было жаль проявленных чувств, было жаль лишь времени, лишь отсутствия ответа в собственных ушах, в собственном сердце. Они не раз пропадали на неделю-две, но всегда возвращались снова. Отправить сообщение никогда не было тягостным делом. Лишний раз связаться никогда не казалось чем-то отягощающим. Так что, заметив звонок, она совершенно спокойно провела пальцем по экрану слева-направо и сказала: — Да. На работе, что-то важное? — А Шереметьево-то красивое. — Да, сама восторгаюсь всякий раз… — пальцы её быстро что-то печатали, как вдруг… — Стоп… нет… быть не может. Где ты? — В Шереметьево. Расскажешь, как выбраться? — послышался хриплый смех. — Я столько добирался, а ещё и эти этажи… — Быть не может! Ян, я на работе! Не успею добраться, ты спустись на первый этаж как-нибудь, спроси дорогу, потом дойди до билетов с экстренными электричками, тебе надо в самый правый отдел, потом… — Не тараторь. По порядку давай, — на фоне слышался гул, объявление рейсов, чьи-то разговоры на иностранном. — Первый этаж, потом… да выполню я сейчас, дайте немного времени! Первый этаж, Ян, там электричка, доберись до савка, там встречу, — и она бросила трубку. — Знать бы ещё, что такое савок… — засмеялся он, смотря на собственный телефон: на экране светилось улыбающееся лицо Кристины, каждый раз вызывавшее в нём улыбку. Он стоял под табло прилётов и смотрел на снующих повсюду людей. Все куда-то спешили с серьёзными лицами, таща в руках огромные, словно их думы на сердце, чемоданы. Не зря Кристина называла Шереметьевский аэропорт самым большим и самым строгим из всех. Медленно прошёлся из стороны в сторону. С одного этажа на другой. С угла одного этажа в другой угол того же этажа. Вернулся. Заметил вдалеке табло с обозначением экспресс-рейсов до Москвы и, припомнив что-то знакомое, поплёлся туда с чемоданом, купленном за пару дней до того на рынке. За день до отъезда друг, Миша, в очередной раз сказал ему: «Ты что, совсем дурак? Какая Москва? Чё ты там забыл? Сиди себе спокойно да работай, нет, жопу куда-то потянуло. Костлявую смешную жопу. Думаешь, ждут там тебя? Никто тебя там не ждёт». Но его ждали. Она ждала. Она сказала, ей нравится, что у них схож цвет глаз. — Она сказала, ей нравится… — пробубнил Ян себе под нос, стоя на перроне. Он ехал с такими же несмышлёнышами, которые аккуратно, будто так и надо, слушали каждое объявление (как будто знали, куда конкретно едут, и не испытывали по этому поводу каких-то волнений). Он ехал, перечитывая их переписки, просматривая их вложения в диалогах. И понимал: прилетел не зря. Мотоцикл, собранный за полнедели, продал не зря. Не зря перестал курить. Не зря побрился, оделся в лучший спортивный костюм, валявшийся в шкафу, не зря лишний раз почистил зубы в самолёте, не зря на замок закрыл гараж. Воздух его ждал морозный, небо — тёмная синева. Перрон Савёловского вокзала был уютным и чарующим — в серёдке крыша закрывала взору небо, но поглядеть на кружившие снежинки никогда не мешала. Он лишний раз, случайно цокнув, подошёл к блюстителям порядка выяснить дальнейшую дорогу. Застрял в стеклянных дверях турникета, услышал громкую, полную ворчаний (но таких родных) лекцию от бабушки в униформе о важности правильного прохождения, извинился перед ней трижды, даже поклонился, поймал подаренную ей улыбку и встретил Третье Транспортное, о котором Кристина столь часто болтала, что проболтала все уши. Она стояла вдалеке, укутавшись в тёмно-розовый шарф. Пуховик на ней смотрелся огромным одеялом. Ян медленно, шаг за шагом, шёл к ней, не переставая любоваться. Оказывается, она была во всех размерах мельче. Ниже, тоньше. Сухие волосы, большие глаза, чуть приоткрытый рот — ему казалось, он во всех смыслах видел её впервые. А потому не знал, что сказать. Лишь шептал: — Verdammt, das ist wunderschön… sie ist wunderschön… И тогда, стоило их курткам чуть соприкоснуться, с его языка сорвалось: — У нас глаза одинаковые, — и он тут же, отпустив рукоять чемодана, обнял Кристину. Затем медленно коснулся губами её щеки. Её век поочередно. Уголка её рта. Она тут же захихикала: — Щекотно, Ян! — но сама обняла крепче, прижалась носом к его груди, зарылась в тёмно-синюю куртку головой. Долго стояла, слушая в ушах стук собственного сердца, а потом в молчании потянулась к его лицу: аккуратно чмокнула в щёку, в веки, в уголок рта. И затем, наконец, поцеловала и губы.❄❄❄
Они сидели на её кухне вдвоём. Ей казалось странным ощущать его присутствие вот так, во плоти, не по телефону, не в разговорах, ведь зачастую Кристина болтала с ним именно тут, на этом диване, где теперь… — …покоится твоя задница, — комментировала девушка, доставая сахарницу с полки. — Что будешь? — Кофе хочу. — С сахаром, без? Про молоко даже спрашивать не буду. — Без. Она потянулась за гранёными стаканами. Запихала в каждый по пакетику, достала маленькую ложечку, валявшуюся за пачкой соды. — А ведь смотри, не такие уж мы и разные, — мягко сказал он, коснувшись пальцами её локтя. — О чём ты? — она подняла голову, смотря на парня с открытым ртом. — Живём в разных городах, а стаканы одинаковы. Те же шестнадцать граней, — и схватился за один из них. — У меня хозяйка-старушка, оставила только этот сервиз. Новый покупать не хочу, — и цокнула. — А моя бабушка очень ценит эти стаканы, всё ими меряет, и сахар, и муку, и гречку на ёжиков… — и улыбнулся при одном воспоминании об этом. — Мама рассказывала, что цена им была десять копеек, — на сей раз она повернулась к нему лицом и засунула ложку в рот, — и ими измеряли всё, ещё как-то с войной были связаны… — В этих стаканах водку разливали по двести кубов на каждого, — Ян опёрся руками на кухонную тумбу, чуть склонившись над девушкой. — Учту, господин Давыдов, — и слегка зарумянилась. Они молчали и рассматривали друг друга. Кристине нравился его запах. Яну нравилась её легкая дрожь. Взоров не избежали и глаза: да, сине-серые. С лёгкой вкрапинкой кария в углу левого глаза на семь часов. Только вот он не сказал, что в восьмилетнем возрасте наткнулся глазом на палку зимой, пока играл с пацанами в снежки после уроков. А она не сказала, что в девятилетнем её слегка за лицо погрызла собака. И в том был весь сказ.