— А может, ну его нахуй, рванём отсюда? — река Уил замедляла своё полноводное течение, застынув льдами в сердце, душе и вере. Вода вперемешку с солью текла вслед за песнями тюркских племён. В заснеженных полях лишь голод-патша да ветры блажали. Разве есть такое в Москве?
«Черкизон» и «Лужа», нищие мигранты, умиравшие и появлявшиеся на свет прямо в застенках рынка… Свобода ли это?
О, Андрейка мой, ты плыл в своей крови и подснежниках. Андрейка устал, он спал и спал. Так его не разбудили. Марат проснулся первым, ранняя пташка. У подножия Уральских гор, где-то за Эльбрусом, позади Саян вставало солнце. За что мне надобно было ненавидеть свою малую родину?
Первым идею валить туда, где понажористее, подал, конечно же, Марат, сказав это как бы между делом. Тонкая струйка пара чадилась из жестяной кастрюли, наполненной постным борщом. Хлеб, немного водки и тоненько порезанный лучок. Укатить из Казани, забыть свою землю, свой асфальт — ну и херня.
Андрей выгуливал в недавно открывшейся «Пятёрочке» золотую коронку заместо премоляра. Вьетнамская куртка, по рукавам разлинованная на три полоски, пропахла табаком и битумом.
В этот раз «новотатарские» никого не щадили, хуячили ногами по корпусу и голове. Не по-пацански, это точно. У Марата еле остановили кровь, синяк на левой руке грозился стать больше и больше.
Небо, урезанное со всех четырёх сторон домами и обрубками деревьев, темнело стремительно быстро.
— Москва, брат, это всё. Там жизнь, бабки. Все возможности.
Москва слезам не верит, и правильно. Там точно люди ходят без охраны при свете солнца и луны. В Саратове — «чикуновские», в переименованном Свердловске — «уралмаш», а в Москве — «солнцевские». Куда ни плюнь, везде свои и суки. Сердце-то всё равно ноет.
Дедушкины и бабушкины мелодии, не имевшие конца, звучавшие из самого сердца стариков, более не слышны ни в полях, ни в деревнях. Всё пожрали густой смог и трамвайные пути. Прекрасные Зейнаб, Алсу и Фирдавескяй молчат, когда их ненаглядные Рашид, Ильяс и Гани избивают до синих гематом. Чёрные глаза смотрят на своё прошлое и видят лишь муки. Столько горя подарили разношёрстные баи, говорившие на одном языке. Единственная радость — гармонь, на которой играл ещё дедушка Марата. Нет места чужакам на этой земле, что омыта кровью верных и неверных.
— Блять, ну кто нас там ждёт?
Не было смысла говорить о том, чего не ведал. Мама учила английский, отец шпрехал по-немецки, а родного языка не знал никто. Того-то языка, на котором журчат родники, поют птицы и говорят влюблённые. В бетонных одинаковых коробках, где есть блага цивилизации, от водопровода до докторской колбасы, не было души. Так разве будет она в Москве?
На горбах баррикад
И когда разрушали дворцы,
Под огнём,
В рудниках,
На кровавых полях сражений
Был ты с нами, указывал светлый нам путь,
Путь к свободе указывал…
— Твою мать, Андрюха?! — в нокаут с первого удара. Коренной зуб вылетел, и на сгустках крови лежал настоящий пацан, который улыбался Марату и держал своё слово.
То слова не одноимённой ОПГ, а великого мыслителя. У «хадитакташевских» нет чести, а у бескрайней народной любви к тому, кто подставит за тебя и вторую щёку, она имеется.
Там ждали нас с тобой, мой Андрейка.
Скорый поезд «Татарстан» отправлялся глубокой ночью с остановками в шести населённых пунктах. Это почти половина суток в полулежачем, иногда сидячем положении, изредка стоячем. Звёзд и рогатого месяца не было видно из-за ржавчины фонарей и снегопада. Коты и собаки на помойках не ведали, что их оставили подыхать потомки некогда великих булгар.
Марат и Андрей чуть было не проспали последний автобус, что ехал до вокзала. Пришлось бежать по сугробам до остановки с сумками, доверху забитыми чипсами и сигаретами «Донской табак».
Отсыпаться можно было и в автобусе, грея задницу и руки о сиденья, пока мелькали деревеньки и мёртвые замёрзшие поля.
До новой жизни оставалось чуток. Изгнанники Казани, неба иль далёких туркестанских пустынь?
— Ты смотри, не траванись только, — Марат всё равно с удовольствием умял вокзальный беляш, развалившись на верхней полке плацкарта. Проводница басом орала на куривших в тамбуре пацанов, пока пацаны молились всем силам, чтоб «там» всё сложилось. Земля Обетованная у каждого народа разная.
В поезде условия под названием «дёшево и сердито»: толчок зассанный, горячей воды нет, кипяток с привкусом накипи и хозяйственного мыла, Москва же встретила гостей кусачими цены на такси и равнодушными взглядами местных.
В столице и пахнет по-другому. Пахнет большими деньгами, горячей кровью и ёлками, которые продают щедрые армяне.
— Охереть не встать, ну дядь, ну по-братски?.. — и всё же Марат отслюнил всю положенную сумму.
Многонациональная Москва, где никому нет места. Чужие среди своих сородичей, но свои среди иноземцев.
— Нельзя ж не по понятиям, Андрюх, не поймут нас-
— Да кто нас вообще с тобой понимает?
Марат, напялив всё чёрное, был подобен Газраилу, самому архангелу смерти. Косуха, шапка-пидорка и берцы — чтобы устрашать.
— Кому Бог помогает, а кого Бог обижает.
И вот Маратка смотрит на своего возлюбленного, как на очередную нищую душу. Нет ответа. Поля и холмы молчат. В Бухаре готовили самый вкусный свадебный плов, а сами молодожёны умерли от счастья в один и тот же день.
Андрею с Маратом Садовое кольцо стало обручальным.
