ложе океана

Комната нестабильна, как радиоактивный уран, обстановка меняется, время затягивается петлей. Зейн вскидывается на стуле с видом самой оскорбленной невинности во всей галактике. — Просто я слишком хорош для вас, доктор Дарлинг. Он тянет гласные, смотрит пронзительно, а штаны его преступно узкие. Свет мерцает. Каспер Дарлинг не был человеком поспешных выводов, но был — и это его не смущало ни капли — человеком действия. А еще пытливым ученым, который предпочитал практику теории. — Вы, мистер Зейн, — он ведет складной указкой по щеке, шее, скользит ниже по оголенной груди, — слишком неэтично себя ведете. — Разве? — позабыв о собственной позе, Томас неловко дергает связанными за спиной руками. Ведет плечами, смотрит с ухмылкой, мол, ну да, я такой. И добавляет сверху, вытаскивая последний аргумент: — Но наука, как и искусство, не терпят полумер, доктор, они жаждут проявления во всех красках. Дарлинг делает глубокий вдох, ощущая себя немного, да, совсем немного обманутым: Зейн обещал ему показать, насколько глубока кроличья нора, а они заперты в этом отеле уже сколько, неделю? Месяц? Может, намного дольше — уверенность в каких-либо цифрах и константах здесь иллюзорна, как и чужое радушие. — Тогда, пожалуй, — щурится, прохладным металлом осторожно скользит по ноге, затянутой кожей, — вы не оставляете мне выбора. Указка легко шлепает по бедру, со свистом рассекая воздух. — Никаких полумер, доктор Дарли-инг, — шепчет Зейн, а глаза его горят. Дарлинг хмыкает и прячет улыбку: этот эксперимент явно будет интересным. Второй удар приходится ниже. Боли на этот раз больше, указка пробивает тонкой белой вспышкой даже через штаны. Томас вздрагивает. Боже. Как раз этого ему и не хватало. Не хватало ощущения бегущей по венам крови, расходящегося изнутри тепла и быстро стучащего в груди сердца. Не хватало ощущения жизни в этом мертвом мрачном Нью-Йорке, которую наконец принес с собой доктор Каспер Дарлинг. Нет, просто Дарлинг. Дарли-инг. Очаровательный ученый, внутри которого таилась своя тьма и своя загадка. А может, какая-то опасная тайна? Третий удар. Свист рассекаемого воздуха сливается со звуком шлепка. Тонкий чистый звук. Теперь болит второе бедро, украшенное ударом для симметрии. За третьим должен последовать четвертый, но Дарлинг медлит. Смотрит на Зейна изучающим взглядом, препарирует наживую, вскрывает душу — вернее, ее жалкий бумажный остаток. — Почему же вы остановились, доктор? — с ухмылкой спрашивает Зейн. Он бы закинул ногу на ногу, чтобы сменить позу, вот только всё еще надежно привязан к стулу и едва может пошевелиться. — Я не могу проводить исследование, когда нет никакой реакции, — говорит Дарлинг таким тоном, будто это само собой разумеется. Ах. Верно. Зейн улыбается шире. Подается вперед, насколько позволяют путы, взглядом ловит взгляд. С его губ срывается слабый изящный стон, четкий и выверенный, как мазок на картине художника. Запоздалая реакция на удар. Дарлинг кивает. Ему нравится, конечно же нравится. Кому может не понравиться актерская игра знаменитого Томаса Зейна? Четвертый удар Зейн встречает как подобает маэстро. Стонет чуть громче, меняет интонацию, примешивает к страху и боли толику наслаждения. В паху становится тесно. Кожаные штаны такие узкие, что скоро доброму доктору Дарлингу станет всё прекрасно видно. Удар, стон, новая вспышка ощущений. Дарлинг делает паузу. Снова проводит указкой по обнаженной груди Зейна, качнув подвеску из обручального кольца, и опускается ниже. Да, он заметил. — Никаких полумер, верно? — уточняет он из какого-то профессионального любопытства. И улыбается — старая плохая привычка, практически рефлекторное подергивание губ, когда нужно скрыть истинные эмоции. Томасу хочется, чтобы в этот момент в его руке оказалась камера. Дарлинг достоин того, чтобы сделать из него произведение искусства. Пяти точных и достаточно сильных (какие мышцы скрываются под этим халатом?) ударов достаточно, чтобы Зейн перестал играть, сорвался в свой полузабытый гонзо-режим и расставил ноги шире необходимого. — Раз это исследование, его необходимо документировать, верно? Дарлинг замирает на мгновение, по щелчку пальцев врываясь в реальность. — Безусловно, — он качает указку между пальцев, — здесь нигде не найдется камеры? На лице Томаса сияет восторг. — Само собой, но мне не с руки, дорогой доктор. Он смущенно отводит глаза в сторону, пряди волос драматично падают на глаза. Но Дарлинг не так прост, как может сперва показаться из-за его вязаного жилета и странных круглых очков. — Я мог бы, конечно, вас развязать, но, — он тянет это «но», пока запускает руку в вырез зейновского пиджака. — Боюсь, не стану этого делать. Для чистоты эксперимента. В его взгляде появляется прохлада, которая сравнима с ледяной коркой, что с первым морозом покрывает поверхность воды. Очки блестят, глаза темнеют, и доктор — действительно ли он добрый? — ладонью неторопливо изучает грудь Зейна, шире распахивая полы пиджака и скользя всё ниже по горячей чувствительной коже. — Что же, ради науки, — Томас ощущает себя Прометеем на растерзании этого хищного дьявольского разума, — я готов сохранить всё до мельчайших подробностей в своей памяти. Воздух становится зыбким, жарким, и Зейн не уверен, колотится ли это взволнованное сердце под чужой ладонью, или что-то иное выкидывает ему реальность. Дарлинг наклоняется к его лицу, пальцами проводит под подбородком в жесте поощрения. — Хороший мальчик, — томно выдыхает он, и Зейн не в силах оторваться от созерцания маски мрачного гения, так легко и плавно легшей на чужое лицо. Добрый доктор большим пальцем оглаживает нижнюю губу, отмечая, какой же широкий у Томаса рот, а затем нарушает интимность их момента и выпрямляется, чтобы указкой обвести бугорок стояка. — Но теперь нам нужно разрешить эту проблему, верно? Зейн давится воздухом, и сердце колотится где-то в глотке, вытворяя кульбиты. Дарлинг так близко — слишком близко, — он без труда может наблюдать, как выражения сменяются на лице Зейна. Пространство на мгновение дрожит, покрываясь рябью, и Дарлинг удовлетворенно кивает: Оушенвью наконец-то выдал реакцию в резонансе с эмоциями Зейна, подтверждая одну из многочисленных теорий доктора. Томас смеется, запрокинув голову, и веревки, лопнув, падают на пол. — Ох, добрый доктор, кто же поможет мне, если не вы? Дарлинг покачивается с пятки на носок и щелкает языком. Желание Зейна контролировать ситуацию портит их маленькие эксперименты не в первый раз, но сегодня Дарлинг не то чтобы против. Большинство мыслей в его голове теперь о том, чтобы лишить Зейна штанов. Еще несколько связаны с тем, какой мягкой и упругой была грудь под его ладонью. — Вы уверены? — Дарлинг балансирует на грани между реальностью и игрой. Но, если честно, так хочется поддаться, нырнуть в этот бескрайний океан эмоций и вдвоем уйти на дно. Зейн кивает и встает со стула. Делает шаг вперед, касается пальцами собственных губ в том месте, где только что трогал Дарлинг, а затем тянет руки вперед и заключает лицо доктора в ладони. Томас выглядит таким живым, таким умопомрачительно красивым, а его шепот успокаивает шелестом прибрежных волн. Уверен ли он? О да, уверен. Уверен настолько, что не тратит времени на лишние размышления, притягивает Дарлинга к себе и освобождает от вязаного жилета, а дальше — пространство комнаты совсем плывет, накренившись. Дарлинг тонет. Зейн щедро делает искусственное дыхание, а глаза его полны тихой прозрачной воды. Дарлинг думает про омуты и чертей. Дарлинг липнет к Зейну кожей, ловит за запястья и пытается держать себя в реальности, но в этом месте всё чересчур относительно (или относительно чересчур?). На добром докторе из одежды остаются только очки, а Зейн шепчет ему в кожу стихи, чередуя с поцелуями. Дарлинг млеет, Дарлинг смущенно смотрит на чужую макушку и переводит взгляд туда, где, как кажется, теперь потолок номера 665. Томас ловит его под бедра, когда они погружаются глубже в пространство этой неправильной, но такой уютной вселенной, в мягкость матраса или, может, в глубины подсознания, ведь перед тем, как пить с чужих губ поцелуи, он отдал на съедение бесам алкоголя всё рациональное. А добрый доктор стал совсем добрым. Мягким. Безотказным. Жадным до ласки. У Зейна пугающий взгляд, тяжелый, как многотонный поток водопада, но Дарлинг выныривает из него с удивительной легкостью, оставляя отметины на теле ногтями. Он шепчет еще, еще разок, и под ступнями вновь струится постельное белье, а мысли заняты неземным видением, расплескавшимся перед ним. Томас Зейн кажется Дарлингу русалом или, может, водяным — чарующим, невозможным созданием из легенд, разве что хвоста у него не найти, но глубокие синие глаза в итоге окупают всё. Он двигается внутри хаотично, ловит за бока и раз за разом рисует на лице безобразно широкую улыбку. — Дарли-инг, — снова шепчет в кожу между поцелуями, проклинает украденными у Тьмы словами, произносит будто заклятие, которым привязывает к этому месту, к самому себе. Дарлинг улыбается в ответ немного блаженно, вкушая запретный плод. До дна им обоим теперь подать рукой.