Запоздалые сожаления

Холодный ветер задувает из открытого окна. Сквозняк кружит по комнате, скрипит дверью, шуршит валяющимися на полу бумажками и мерзкими ледяными иголочками пробирается под футболку. Тачихара морщится, поеживаясь и сильнее обнимая себя за плечи, но не слезает с неудобного подоконника, продолжая меланхолично пялиться в синевато-серое тоскливое вечернее небо. Он поджигает сигарету, старательно прикрывая её ладонью от потоков холодного воздуха, откидывает зажигалку куда-то в сторону и делает затяжку, снова возвращая взгляд к мутным очертаниям улиц Йокогамы за окном. Дома кажутся размытыми в туманной дымке сумерек, бледные огни чужих окон дрожат вдалеке, плывя в глазах. Маленькие фигурки одиноких пешеходов мелькают на мокром темном тротуаре: наверняка они торопятся, желая добраться домой как можно быстрее — погода и правда отвратительная. Противно моросит дождь, а ветер не унимается, швыряет мелкие капельки в лицо, принося с моря запах влаги и соли. Пейзаж унылый и тяжелый — как и бродящие в голове мрачные, давящие мысли. Тачихара скашивает глаза на открытую упаковку пластырей и обреченно вздыхает, зарываясь пальцами в волосы. Завтра ему придется опять вернуться в мафию, опять играть роль кого-то, кем он не является (или всё же является...?), опять лгать и изворачиваться в попытке добыть для военной полиции хоть какую-то полезную информацию — и он понятия не имеет, как ему к этому относиться. В последнее время Мичидзу с ужасом замечает, что ему начинает нравиться в мафии, что порой именно там он чувствует себя живым, на несколько минут забывая о своей миссии, о том, что это всё — лишь долгая, выматывающая игра. Он начинает ощущать глупую, иррациональную, мешающую привязанность к Черным ящерицам — и осознание, что они тоже его ценят, вызывает пустоту и глухую боль под ребрами. Потому что они ценят вовсе не его. Черные ящерицы никогда не приняли бы настоящего Тачихару — не того знакомого им дерзкого, самодовольного и безбашенного парня, а совсем другого — мучительно неуверенного, запутавшегося в себе так сильно, что выбраться из этого кокона противоречивых мыслей и чувств не представляется возможным, до сих пор скучающего по давно ушедшему брату, плачущего по ночам в подушку и кусающего губы от волнения перед очередной встречей с ищейками. Он для них — просто предатель, от которого обязательно отвернутся, когда всё узнают, который не заслуживает ничего, кроме презрения и пули в спину. Едкий дым заполняет легкие, не принося желанного облегчения. Мичидзу засматривается на едва тлеющий огонек сигареты, служащий единственным источником освещения во всей комнате. Скоро и он погаснет, оставляя его одного в темноте. По телу проходит волна озноба, заставляющая содрогнуться и покрыться крупными мурашками. Однако сил закрыть окно у него нет, и Тачихара остается сидеть, замерзая и вздрагивая от новых порывов ветра. От холода пропадает желание шевелиться: и мысли текут так же вяло и медленно, мучительно тянутся, оставляя черную дыру в груди. Хочется заплакать, но не получается, и он просто делает ещё одну затяжку, стряхивая пепел прямо на подоконник. Привязан ли он в действительности хоть к кому-то? Гин, Хироцу... правда ли они нужны ему? Может ли он им доверять? Может ли он вообще кому-нибудь доверять? Вроде он ценит и ищеек, и мафиози, но сейчас Тачихара задумывается о том, что настоящего места в мире у него просто нет. Все дорогие ему люди кажутся такими бесконечно далекими, недоступными и чужими, что от этого ощущения начинает тошнить. Из-за каждой новой мысли горло сжимает тисками острая боль. Кто они вообще, зачем он им нужен? Перед внутренним взором всплывают образы, которые он предпочел забыть: испуг на лице Гин, когда нож в её руках начинает двигаться сам по себе, опустошенное, виноватое выражение её глаз, когда лезвие вонзается Тачихаре в живот, её жалобный крик; Хироцу, корчащийся от боли под градом металлических осколков, — осколков, которыми на самом деле управлял Тачихара — кровь, обильно заливающая его белую рубашку... Черные ящерицы волновались за него, хотели защитить, верили ему, а он... Мичидзу невольно содрогается и мотает головой, пытаясь отогнать воспоминания и не очень в этом преуспевая. Просто миссия, просто работа солдата, ничего личного — но почему тогда он действительно считает себя предателем, почему его сжирает изнутри гребанное чувство вины?! И, что ещё хуже, это чувство влечет за собой понимание, которое вызывает у него панический страх — если он сопереживает мафии, если он думает о себе, как о мафиози, если сочувствует преступникам, за которыми должен следить, значит... он и в самом деле предатель, но уже... для ищеек... Значит, он предает Теруко, милую, иногда пугающую до полусмерти Теруко, которая обожает сидеть у него на плечах и дергать за волосы, которая за любую мелочь угрожает плетью, но во время опасности закрывает его собой и, даже вытирая кровь с лица, напоминает о необходимости защищать озлобленных, бросающихся на них людей. Он предает Тэттё, человека, ставящего справедливость выше собственной жизни, того, кто, как самый терпеливый из отряда, учил Тачихару, тогда ещё совсем неопытного новичка, держать меч, клеил ему пластырь на нос вместо маскировки и говорил странными цитатами из самурайского кодекса. Он предает Дзё... Новый вдох — новая порция медленнодействующего яда. Через пару секунд Тачихара выдыхает дым, запрокидывая голову и чуть жмуря глаза: в горле слегка першит. Курит он нечасто, по особым поводам. Например, когда мысли, как сегодня, опять одерживают над ним верх. Его отношения с Дзёно — слишком сложная и болезненная тема, и прямо сейчас углубляться в нее совсем не хочется. Он даже не знает, есть ли они вообще, эти отношения. Какая-то часть него, маленький, наивный влюбленный мальчик, всё ещё отказывается верить в худшее и живет в своих глупых мечтах, но Тачихара ведь уже далеко не такой. И больше не склонен обманываться и напрасно надеяться. Да, рядом с Дзёно ему порой бывало невероятно хорошо — так, что он забывал обо всем и не задумывался, что же в действительности их связывает. Да, Сайгику всегда выделял именно его среди всех ищеек, тренировал, поддерживал как своего ученика — и выходил далеко за рамки ученичества, тайком пробираясь в его комнату в штабе или в квартиру. Ночи с Дзёно были великолепны, давали возможность расслабиться и ни о чем не думать, он сводил Тачихару с ума — но днем они об этом не вспоминают. Дзёно не говорит с ним о чувствах и ничем их не выдает, не предлагает чего-то официального, на что Мичидзу в глубине души рассчитывает. Его действия столь двусмысленны, что невозможно понять — проявляет он только товарищеское расположение и заботу о младшем из ищеек или же это действительно нечто большее. Тачихаре всё равно сложно ему доверять, а Дзёно как будто и не особо старается завоевать его доверие. Словно ему это не нужно, словно он лишь использует Тачихару для удовлетворения своих потребностей. Кто знает, может быть, Мичидзу у него вовсе не единственный... Мерзкие, отравляющие разум подозрения не желают исчезать из подсознания. Дзёно красив, популярен и не обременен моральными принципами — что же ему помешает? Причины особенного отношения Сайгику к себе он тоже не понимает. Тачихара купился на заботу и внимание, но периодически, когда на его глазах очередной преступник в мучениях умирает, умиротворенная улыбка Дзёно ни на шутку пугает, а прикосновения напоминают, что его руки на самом деле по локоть в крови. Дзёно откровенно наслаждается чужими страданиями либо просто не скрываясь презирает окружающих, и Мичидзу становится страшно. Что, если однажды уже он вызовет на лице Сайгику это раздраженное выражение, или, ещё хуже, превратится в очередное развлечение?! Тачихара озлобленно отшвыривает потухшую сигарету в сторону, пытаясь вместе с ней выкинуть и противоречивые мысли о Дзёно из своей головы. Ему и так хватает тяжелых раздумий. Ненависть к себе ворочается внутри, давит на мозг, заставляя до судорог сжимать кулаки в попытке чуть облегчить это чувство, ослабить тугой клубок сожалений. Но почему же всё-таки любое его решение приводит к тому, что он так или иначе вынужден причинять боль тем, кто ему дорог, почему, что бы Мичидзу не делал, он всё равно остается предателем? Почему он вечно в чем-то виноват? Как ему поступить в такой ситуации, как не разрываться на части от овладевающих им чувств? Чужие приказы всегда определяли его личность, а кто он без них? Представляет ли он из себя хоть что-то? Тачихара устало прислоняется виском к холодному стеклу и, оперевшись на него, вытаскивает из-под футболки цепочку с висящим на ней военным жетоном. Осторожно проводит большим пальцем по шероховатой поверхности, кожей ощущая каждый из вырезанных иероглифов "Справедливость", и, резко выдохнув, судорожно сжимает железную пластинку в руках. Острые неровные края жетона впиваются в ладонь. — Как бы ты поступил на моем месте, а, Тацуо...? Он вспоминает ласковый взгляд старшего брата, его руку, гладящую маленького Мичидзу по голове, потрепанную книжку любимых сказок, которую Тацуо каждый день читал ему перед сном — те счастливые времена, когда Тачихара ещё ни о чем не тревожился и не страдал от постоянного чувства вины за каждое своё решение, когда семья ещё не ненавидела его, когда ему не приходилось метаться между ищейками и мафией. Беззаботность, которой он никогда уже не ощущал после смерти брата. Как же ему порой малодушно хотелось снова оказаться там, рядом с Тацуо, снова пережить те же эмоции, спросить, что делать дальше... Но вернуть прошлое невозможно. В стиснутых до побеления пальцах пульсирует боль — жесткая пластинка оставляет на коже маленькие вмятинки. Погружаясь всё глубже в затягивающее, вязкое ощущение апатии, Тачихара даже не дергается от неожиданности, когда видит в отражении на стекле светлый силуэт, мелькнувший за его спиной. Он оборачивается только тогда, когда на плечо ложится чужая рука, и с каким-то беспричинным раздражением смотрит на бледную, усталую улыбку на тонких губах. Поспешно запихивая жетон брата в задний карман, Мичидзу соскакивает с подоконника и сразу оказывается в кольце чужих рук. На секунду глубоко внутри вспыхивает что-то теплое, знакомое и родное, но эта искра тут же затухает и гаснет, как огонек сигареты от очередного порыва промозглого ветра. — Снова куришь? Запах отвратительный. — Дзёно недовольно морщит нос. Он, как всегда, не здоровается, Тачихара же не спешит что-то отвечать и нарушать молчание. Его притягивают ближе, и он вынужденно утыкается лицом в плечо Сайгику, застывая в таком положении. Они стоят так долго, слишком, мучительно долго. И в его объятиях всё ещё холодно. Кажется, даже ещё холоднее, чем раньше. Мичидзу не знает, куда деть руки — почему-то ему не хочется обнимать Дзёно в ответ, и он просто теребит полы его плаща. Жестко, неудобно, и рукоятка сабли упирается в бок: но главное, ему до смерти необходимо побыть одному. Наедине со своими мыслями невыносимо одиноко, но чьё-то общество, особенно его общество, беспричинно раздражает и утомляет, заставляя злиться по совершенно глупым поводам. Хотя по глупым ли? Около Дзёно чувство, что Мичидзу для него просто жалкая игрушка, становится намного острее, и с ним всё труднее бороться. Он старается не концентрироваться на этом, однако иногда от вида Сайгику с его садистской ухмылкой и фантомного полузабытого ощущения его пальцев на шее мороз пробегает по коже. В такие моменты сложно понять, действительно ли всё это — то, чего на самом деле желает Тачихара, или у него просто недостаточно сил, чтобы отказать? Дзёно никогда не спрашивает и не предлагает: он роняет его на кровать или прижимает к стене, стискивая его запястья и целуя так властно, что дрожат колени и желания возразить не остается. Но любит ли он Тачихару? Ценит ли? Что мешает ему его бросить? С Дзёно граница между бабочками в животе и леденящим душу ужасом стирается. Жутко тяжело понять собственные эмоции. Впрочем, у Тачихары всегда были с этим проблемы... Нет, сейчас ему не страшно — просто гадко от самого себя, чужих рук на поясе, осточертевшей квартиры, мерзкого послевкусия сигарет во рту и ненавистного холода. Всё сильнее желание вырваться, сбежать как можно дальше от всех, кого он когда-либо знал. Чувство вины перед Дзёно смешивается со злостью. Нестерпимо хочется обвинить именно его во всех своих проблемах. Или попросить прощения. Он не знает, кого из них двоих в этот момент ненавидит больше. И, кажется, рядом с Сайгику отвращение к себе самому неумолимо нарастает... Несмотря на весь самоконтроль и попытки успокоиться (по крайней мере, он сдержал наворачивающиеся слезы), скрыть напряжение и утихомирить сбивающийся пульс у Мичидзу не выходит. Прекрасно различающий эмоции Дзёно до тошноты аккуратно поддевает кончиками пальцев его подбородок, вынуждая приподнять голову и посмотреть на него: — Что с тобой происходит? — Что?! Что со мной происходит?! Какая тебе к черту разница?! — Тачихара в резком приступе беспричинного бешенства дергано вырывается, отпихивая чужие руки, и замирает напротив Сайгику, тяжело дыша. — Это не твое дело, с каких пор тебя это волнует?! — Я всего лишь хочу тебе помочь. Может, всё-таки объяснишь, что случилось и почему ты злишься? Спокойная, словно чуть снисходительная, и чересчур понимающая полуулыбка, как будто он разговаривает с капризным ребенком, становится последней каплей. Что случилось? Он ещё и смеет спрашивать? Как будто постоянно не знает все его мысли и чувства наперед? — А что, сам не догадываешься? — Тачихара задыхается. Его уже несет без возможности остановиться. Мягкое, сочувствующее выражение лица Дзёно кажется каким-то фальшивым, неправильным, и видеть это переживание за себя непереносимее с каждой минутой. Больше Мичидзу не способен это терпеть. Он устал, запутался, и сам уже не понимает, чего хочет больше — освободиться от присутствия Дзёно или освободить его от себя. И он не знает, что из этого заставляет его импульсивно, без раздумий произнести именно то, что он в итоге говорит. — Уходи. — сил хватает только на одно слово. Но Дзёно меняется в лице, прекрасно понимая, что за ним стоит. Он пару секунд мнется, в сомнениях застывая посреди комнаты, после чего натягивает привычную маску невозмутимости — Тачихара давно успел понять, что Сайгику обычно скрывает за ней неуверенность или вызванный сложной ситуацией дискомфорт — и медленно кивает. — Хорошо. Я уйду, если ты уверен в своем решении. Наверно, для тебя так будет лучше.

Уходи. И не возвращайся. Не приходи сюда больше.

Тачихара думает, что уверен. Он думает так, пока Дзёно машинально протягивает руку, чтобы на прощание коснуться его плеча, но она замирает в воздухе и безвольно падает обратно; он думает, что уверен, пока Дзёно, взмахнув полами плаща, разворачивается на каблуках и идет к двери; он думает, что уверен, до тех пор, пока квартира снова не остается тихой и пустой, продуваемой колючим ветром — и только потом ноги перестают его держать и Мичидзу сползает вниз по стене, надрывно всхлипывая. Резь в груди не дает сделать ни одного вдоха, и Тачихара хватает ртом воздух, задыхаясь и сворачиваясь калачиком на холодном полу. Он опять потерял то, что, кажется, было ему безумно дорого, и больше он ни в чем особо не уверен. Стоило ли это делать? Разве нельзя было решить всё по-другому? Почему они должны были закончить именно так...? И уверенность в собственном решении становится ещё призрачнее, когда он стоит в переговорном зале, сжимая злосчастную поддельную флешку в подрагивающих пальцах и прикладывая все силы, чтобы не обернуться, не посмотреть на стоящего в полутора метрах от него Дзёно, не позволить сердцебиению и дыханию выдать своё волнение. Да, лгать и притворяться, зная, что от каждого действия зависит исход миссии и судьба всего мира, тяжело, но почему-то сейчас намного тяжелее Тачихаре вынести то, что он находится с Сайгику в одном помещении. Так близко, стоит сделать всего пару шагов и можно будет коснуться его... Мичидзу невыносимо жарко и больно, физически больно говорить, выталкивать из себя слово за словом, глядя прямо перед собой и не оборачиваясь, игнорировать его существование, делать вид, что они друг другу никто, просто коллеги, которые ровным счетом ничего друг для друга не значат. Тачихара на автомате выполняет то, что должен, проговаривает давно отрепетированный текст, а в голове бьется, пульсирует, заполняя собой всё пространство, только одна мысль.

Не смотреть на него. Не смотреть. Не смотреть. Не думать о Дзёно.

Но получается из рук вон плохо. Тачихара буквально всем телом ощущает его присутствие в комнате, не забывает о нем ни на секунду и невольно пытается угадать, думает ли Дзёно о том же самом. Переживает ли он? Задумывается ли о чувствах Мичидзу? Или ему всё равно и, в отличие от Тачихары, он не забивает голову такими глупыми размышлениями? Наверняка да. Это же Дзёно, вряд ли ему есть дело до таких мелочей. И пусть всё остается как есть. Плевать. Какая разница, что каждое мгновение рядом с ним течет мучительно медленно, что Тачихара словно постепенно сгорает заживо от желания оглянуться, подойти, сознаться Сайгику в том, что его тревожит, сознаться в предательстве, в переходе на сторону мафии, во всем — и принять любые последствия, увидеть, как лицо Дзёно искажается от отвращения, ненависти, или становится ещё равнодушнее и холоднее. Какая разница, что ему до дрожи в стиснутых кулаках хочется поговорить с Дзёно, рассказать ему о грозящей опасности, об истинном лице их командира, предостеречь, защитить... Нет, он не может себе этого позволить. Его чувства — последнее, что сейчас имеет значение. И Тачихара молча уходит. Медленно, с трудом делая очередной шаг, словно по дороге на эшафот. Из последних сил глядя вперед, а не на Сайгику, когда приходится пройти мимо него. Никто и никогда не узнает, чего стоит Мичидзу не бросить на него ни единого взгляда в момент, когда дыхание перехватывает и пол уходит из-под ног от жуткого, мучительного осознания — возможно, он видит Дзёно в последний раз. Возможно, они больше не встретятся. Возможно, со своего задания Тачихара уже не вернется... Он до последнего старается не концентрироваться на этом, надеяться на лучшее, даже если сердце сжимается от какого-то глупого, детского страха, пока Мичидзу продирается через заросли высокой травы, следуя за отметкой на радаре; даже если какая-то часть него как будто осталась там, в освещенном солнцем переговорном зале, а вместо нее — только тянущая пустота. Сталь противно ярко сверкает в лучах, проникающих сквозь дыры в стенах и крыше; драка — стихия знакомая и почти приятная, ненадолго отвлекающая от ежесекундно разъедающих мозг мыслей, пока их место занимают совсем другие переживания. Тачихара почти не думает о Дзёно, пока сражается, почти не воскрешает в памяти его уроки по боевым стойкам и советы по использованию способности, почти не грустит, упоминая его вместе с остальными ищейками. Но... Когда от солнечного сплетения по телу расползаются волны жгучей боли, а Мичидзу, растерявшись, падает лицом в песок и отчаянно пытается приподняться, наглотавшись пыли, когда внезапно все краски мгновенно исчезают, оставляя после себя лишь мерзкую красноватую темноту и ужасную резь в глазах — Тачихаре малодушно хочется, чтобы Дзёно в этот момент был рядом, чтобы можно было спрятаться от всего мира в его объятиях. Он чувствует себя таким маленьким, жалким и беспомощным, таким потерянным: осознание собственного провала режет больнее катаны, ситуация кажется безвыходной, а с ним нет никого, абсолютно никого. Мичидзу вдруг ясно осознает, что умрет здесь. Один. Или станет вампиром, безвольной вражеской пешкой, что намного, намного хуже смерти. Принять решение обманчиво легко, нож тихо и быстро оказывается в его дрожащих пальцах, но вот смириться...как можно смириться с тем, что через пару минут тебя уже не будет? Совсем не будет?! Что уже невозможно будет ходить по улицам Йокогамы, читать, смотреть на лепестки сакуры, кружащиеся в воздухе весной, что он уже никогда не увидит Черных Ящериц и Ищеек, что не поговорит с Дзёно, не сможет рассказать, что чувствует к нему и как ему безумно жаль за тот глупый порыв и за всё остальное, не сможет извиниться и обнять его, не сможет вновь ощутить его прикосновения и вкус его губ, никогда, никогда не сможет помириться с ним, и вновь поссориться по какому-нибудь жутко глупому поводу, и опять помириться... ничего не сможет?! Разве целой жизни хватит, чтобы это принять? Теперь все проблемы кажутся Тачихаре столь мелочными и надуманными, что становится тошно. Только сейчас он чувствует, как же много Дзёно для него значит. Все их недопонимания ведь столь несущественны... если бы только он мог вернуться назад, он бы всё исправил — потому что в конечном итоге это не так важно. Важен лишь Дзёно, которого он по собственной глупости оттолкнул и больше никогда не увидит, которого он так ни о чем и не предупредил, который всё ещё в опасности... Слезы, текущие из того, что осталось от его глаз, обжигают веки и смешиваются с ручейками крови, пропитывая отклеивающийся пластырь на носу. Время, пока его рука заносит лезвие, направляя в сердце, растягивается до бесконечности. Пока удар не настигает его, Тачихара в последний, самый последний раз мысленно смотрит в лицо Дзёно, отчаянно, безнадежно прося прощения, одними губами шепча то, что уже никогда ему не скажет. Он не справился, не смог спасти мир...и даже не успел убить себя — нож замирает в сантиметре от его грудной клетки, остановленный чужой безжалостной рукой. За миг до того, как его неумолимо пронзают нечеловечески острые клыки, Мичидзу отрешенно думает: его брат был бы разочарован в нем теперь? А Дзёно? Сможет ли он когда-нибудь его простить? Но ответов Тачихара уже не узнает.

***

Металлический запах, смешанный с запахом пыли, затхлости и странного неуловимого холодка, исходящего от нежити, заставляет задыхаться и растерянно хватать ртом воздух. При любом движении всё тело скручивает острая, невыносимая боль. Кажется, пара десятков костей у него сломаны, разбиты на осколки, режущие плоть и органы изнутри. Ожоги до сих пор саднит, а сочащаяся из открытых ран кровь не останавливается. Её слишком много — солоноватый вкус стоит во рту, она засыхает на лице, пропитывает форму и волосы, от чего они мерзко липнут к коже. Ему надо начать хоть немного сопротивляться, вырваться, сбежать, но сил совершенно не осталось: из-за кровопотери конечности немеют и отказываются слушаться. Каждый шаг вампира, волокущего Дзёно по ответвлениям вентиляционной шахты, вызывает новые приступы боли и головокружения. Всё вокруг колышется, словно его несет дальше по волнам безжалостной стихии: в ушах звенит, и Сайгику всё больше теряет ощущение пространства. Будто и правда находится в толще воды. Даже мысли путаются, быстро ускользают из головы, забываясь, всплывая нечеткими урывками и вновь утекая сквозь пальцы. От холода его бьет крупная дрожь. Дзёно нестерпимо хочется кричать, взвыть от отчаяния: чертова беспомощность и собственная ничтожность просто отвратительны; однако он только хрипло, булькающе смеется, надрывно кашляет, снова давясь кровью и выплевывая её на пол. Импровизация с запиской должна сработать, но это не особо помогает смириться со своей скорой кончиной. И желание мучительно умереть в какой-то грязной полузаброшенной вентиляции от этого сильнее не становится. Он цепляется за мысли о страданиях командира, как утопающий за соломинку, злорадно смакуя каждый его нервный вздох, каждую нотку разочарования в голосе — это вносит в агонию каплю удовольствия и позволяет почувствовать себя отомщенным. Но на чувстве привычного садистского удовлетворения не получается сосредоточиться: оно тянет за собой воспоминание, которое впивается под кожу раскаленными иглами острого сожаления.

"Что ты, что Тачихара..."

"Так значит, исчезновение Тачихары — ваших рук дело? Тогда...нам больше не о чем говорить."

Дзёно ненавидит себя. Он никогда не думал, что однажды может сказать нечто подобное, но сейчас он искренне, страстно, всей душой себя ненавидит. Тачихара исчез, возможно, обращен в вампира или даже — от одного предположения сердце неприятно екает — мертв, и именно Сайгику в этом виноват. Потому что прекрасно ощущал его волнение, но так и не поговорил с ним об этом. Не сделал ровным счетом ничего. Потому что просто игнорировал все его чувства, оставил наедине с переживаниями, просто позволил ему замкнуться в себе и уйти. Решил, что для Тачихары будет лучше разобраться самому, что он достаточно взрослый, чтобы ему доверять и не вмешиваться в его жизнь... Это была ошибка. Ужасная, кошмарная, непозволительная. И то, что случилось в итоге с Дзёно, кажется чем-то почти правильным и закономерным. Он был идиотом. Дзёно сам не заметил, когда Тачихара стал для него настолько важен. В какой момент он перестал быть просто способом убить время, наивным слабым малышом, которого насильно притащили в ищейки и бросили на растерзание Сайгику? Почему увлечение его эмоциями, страхом, растерянностью и смущением как-то превратилось в увлечение самим Тачихарой...? Дзёно всегда берет, что хочет. И когда в тот день, в их самую первую встречу, его пальцы стискивают чужое горло, а под ладонью ощущается судорожное биение пульса, захватившему азарту уже невозможно противостоять. Всего лишь пара минут, пока он вынуждает Тачихару задыхаться и хрипеть от боли, немного угроз, парочка ударов и приторно-ласковая улыбка в ответ на жалкую непродуманную попытку побега — и Мичидзу уже лишен всей наигранной дерзости и уверенности и превращен в загнанного потерянного ребенка, которым так легко управлять: он сам позволяет это, в глубине души на самом деле нуждаясь в чужом контроле. Такой отзывчивый — выводить его на эмоции и угадывать малейшие перемены в настроении безумно занимательно; Дзёно наслаждается, наслаждается каждым мгновением допросов — после присутствия на них у Тачихары ещё пару часов не проходит дрожь в руках — и тренировок, на которых можно прижимать его к матам, до хруста выворачивая запястья; наслаждается тем, как его пытаются избегать, но невольно, неосознанно к нему тянутся. Ведь больше у разлученного с прежней жизнью новобранца ищеек никого нет. Сайгику долго не обращает внимания на то, что постепенно проникается симпатией к Тачихаре и его прошлому, такому схожему с его собственным, гордится его успехами и по-настоящему испытывает удовольствие от его общества. И Дзёно всё крепче привязывается, ужасно не желая в этом признаваться даже себе самому. Издевательства сменяются заботой, синяки и ссадины — мягкими поглаживаниями по плечу, угрозы и запугивания — похвалой... Дзёно привык брать всё, что захочет, и он ни на секунду не задумывается и не пытается разобраться в себе, когда понимает, что хочет Тачихару. Всё сложнее, спокойно сидя рядом с ним на собрании, подавлять желание положить ладонь на его колено. Или обнять за талию, притягивая к себе, расстегнуть пуговицы на рубашке и пробраться под одежду, когда он просто кладет руку Мичидзу на плечо. И, ощущая взгляд, вечно задерживающийся на его губах, замечая, как чужой пульс ускоряется от невинных прикосновений, Дзёно не ограничивает себя. Он зажимает Тачихару в темных углах, усаживает на стол в своем кабинете, пробирается в его комнату и в его кровать...однако, даже касаясь разгоряченной кожи губами, покрывая поцелуями его шею, оставляя следы веревки на предплечьях и отметины от пальцев на бедрах, Сайгику не лезет ему в душу. Да, Мичидзу ему в каком-то смысле дорог, но любовь — глупое, неконструктивное чувство, бесполезное, мешающее жить, и совершенно ему чуждое. По крайней мере, он изо всех сил старается убедить себя в этом, не позволить себе испытывать что-то настолько глупое и тошнотворно нерациональное. К своему ужасу, с течением времени Дзёно чувствует, что не справился и стал слишком зависим. Он надеется, что задание в мафии это изменит, ведь Тачихара начинает немного отдаляться, взрослеет и становится более сдержанным. Но, черт возьми, таким он нравится Сайгику ещё сильнее. Дзёно скучает по нему и при встрече не может сдерживать эмоции: сердце по-идиотски пропускает удар от звука знакомого голоса, а в голове остается лишь одна мысль — подойти ближе, потрогать, ощутить его рядом... Сейчас-то Дзёно осознает, что боялся влюбиться и привязаться, занимался вечным самообманом, стараясь скрыть свои чувства даже от себя самого и с треском в этом проваливаясь. Но ему потребовалось чересчур много времени, чтобы это понять. На Тачихару из-за работы в мафии наваливается слишком много проблем для его возраста, а Дзёно...не вмешивается, то ли не желая всё испортить, то ли стараясь ощущать себя хозяином положения, человеком, контролирующим их взаимоотношения. Он дорожит своей мнимой свободой, тем, что считает это игрой, которую он продолжает исключительно по своей воле, ничего не значащей связью. Но эта иллюзия с треском разбивается. В очередной раз проникнув в его квартиру, Сайгику с порога чувствует, что Мичидзу плохо. В нос бьет запах сырости и никотина, а, касаясь и обнимая, Дзёно буквально сам начинает замерзать, ощущая, как Тачихару в его руках трясет от холода и нервного напряжения. Он не знает, что сделать с чужой подступающей истерикой, и сохраняет внешнее спокойствие, скрывая, насколько на самом деле кажется себе беспомощным. Подсознательно он уже предполагает, что может произойти через пару секунд, но ещё отказывается в это верить. Сердце глупо сжимается от сочувствия и желания защитить Тачихару. Однако, к сожалению, Дзёно — не тот, кто ему нужен и кто способен его поддержать. Он, видимо, одна из причин того, что голос Мичидзу срывается и дрожит от злости, и это понимание болезненно укалывает, вызывая что-то отвратительно похожее на угрызения совести. Его просят уйти — и он уходит, отчетливо слыша за спиной, в покинутой комнате, душераздирающие всхлипы. Но не оборачивается и не замедляет шаг. Если Дзёно остановится хоть на миг, уже вряд ли найдет в себе силы сдвинуться с места. Жалобный скулеж, пока брошенный в одиночестве Тачихара плачет и громко, беспорядочно пытается вдохнуть, причиняет почти физическую боль, заставляет ломаться, рассыпаться на тысячи осколков даже без использования способности. Какая-то часть него словно осталась там, запертой в холодных стенах. Но нельзя отступать — ведь, наверно, Мичидзу знает, что будет для него лучше...? Наверно, для них обоих это единственный правильный выбор...? Но почему тогда Дзёно не может убедить себя в том, что чувствует облегчение...? Он спускается в подъезд, выходит на улицу — дверь за ним захлопывается, а всхлипы становятся приглушеннее — и бредет под омерзительным дождем, кутаясь в промокшую накидку и машинально накручивая кисточку от сережки на палец. Что ж, теперь у него просто стало чуть больше воспоминаний, которые нужно похоронить глубоко внутри и выбросить из головы. Так же, как полузабытые прикосновения пахнущих кровью и порохом рук, запах нагретой солнцем кожи в салоне машины, жаркие, жадные поцелуи на заднем сиденье и его заливистый смех под аккомпанемент полицейских сирен, когда они, скрываясь от погони, мчатся по узким извилистым улицам. Как и день, ставший одним из самых худших в его жизни... "Уже почти семь лет прошло, странно, да, Моран?" Сайгику задумчиво теребит колокольчик и на секунду с силой сжимает его в ладони, прежде чем с раздраженным выдохом отпустить и поспешно запихнуть стиснутую в кулак руку в карман. Какой толк в бесцельной грусти, в том, чтобы ворошить прошлое, если существует непреложная истина — любые отношения с людьми заканчиваются либо расставанием, либо смертью. И о том, что второе причиняет очень много боли, он узнал на собственном опыте. Дзёно всю жизнь ходил по лезвию ножа — и в своей криминальной юности, и после вступления в армию — и привык не дорожить людьми, которых всегда было столь легко потерять. Они с Тачихарой — военные, нередко выполняющие крайне опасные задания, поэтому всё, что могло бы между ними быть, слишком хрупко и недолговечно. Так есть ли в этом хоть какой-то смысл...? Дзёно уверяет себя, что для них обоих так будет лучше, даже когда ворочается и тщетно старается уснуть всю ночь, даже когда совершенно не может сосредоточиться на документах, даже когда на очередном собрании присутствие Мичидзу вызывает дрожь в пальцах и не получается разобрать ни слова из того, что он говорит. Тачихара старательно, даже чересчур старательно игнорирует его существование. Однако с такого расстояния Сайгику ясно различает его пульс, громкий, взволнованный, нервный, и прекрасно ощущает чужую тоску, смешанную со странной тревогой и решимостью. В груди противно покалывает. Поддерживать эту видимость безразличия оказывается не так-то просто, хочется перестать притворяться и высказать всё, что происходит в мыслях, Дзёно мучается от сомнений: может быть, стоит заговорить с Тачихарой после окончания совещания, выяснить, что же его так волнует...? Интуиция подсказывает, что их расставание — не единственная причина, что правда намного серьезнее; но когда собрание завершается, Тачихара мгновенно выскальзывает из зала и исчезает в неизвестном направлении. И Сайгику, подумав, решает его не преследовать. Как бы тяжело это ни было. Ему теперь должно быть всё равно, так ведь? У Тачихары своя жизнь. И Дзёно там уже нет места. Он далеко не сразу замечает, что карандаш, который он задумчиво перебирал в руках, треснул, а от случайно прокушенной губы во рту остался привкус крови. Увы, но больше они не встретятся. Мичидзу бесследно исчезает, и Дзёно не находит его ни в штабе ищеек, ни в его квартире. Он притворяется, что обошел всю территорию военной базы просто от нечего делать, но получается из рук вон плохо. Ни о чем другом думать уже не выходит — и несколько дней, пока все ищейки заняты работой, разум Дзёно забит Тачихарой. Рассуждения и догадки, куда он мог пропасть, круглосуточно вертятся в голове, не желая оставлять его в покое. Никто не говорит о нем ничего конкретного, Фукучи и Теруко мрачно отмалчиваются, а плохое предчувствие не отпускает даже несколько дней спустя. Каблуки армейских сапогов раздражающе громко стучат по плитке. От шума людей вокруг и без того раскалывается голова. Дзёно нужно выполнить задание, сосредоточиться на защите Великого приказа, но планы помещений аэропорта, инструкции противотеррористических действий, расписание самолетов и прочую чушь вытесняет из памяти уже привычное беспокойство. Он чересчур сильно сжимает в руке потрескивающую от помех рацию, машинально приостанавливаясь, когда в толпе пассажиров раздается отдаленно знакомый голос или сердечный ритм. Но тут же одергивает себя и продолжает идти. Ему просто послышалось. Всего лишь глупое самовнушение. Дзёно заставляет себя верить, что с Тачихарой всё в порядке, что он захотел уйти из ищеек или просто избегает Сайгику, не появляясь на работе, хотя глупость этого предположения очевидна — он бы никогда не поступил так эгоистично, когда весь мир на грани катастрофы. Но Дзёно желает в это верить. До тех пор, пока его не вызывает командир. Однако, стоя напротив пахнущего деревом и неестественным холодом ящика, он уже не имеет права ни в чем обманываться. Пальцы тихо, как можно незаметнее поддевают ручку катаны, извлекаемой из ножен с негромким звяканьем — тепло чужой крови остается на лице и ткани белых перчаток, разжигая внутри привычный огонь азарта. И только когда он узнает правду о пропаже Тачихары, его придавливает к полу осознание — Мичи, скорее всего, больше нет. Из-за него. Дзёно истерически усмехается, замерев посреди маленькой комнатки. Он ошибся. Ошибся. Все абстрактные рассуждения моментально теряют смысл. Ведь он попытался отпустить, забыть, чтобы не страдать потом, чтобы больше никогда не испытывать такого вновь....но в итоге ему всё равно больно. Это было глупо и не имело никакого смысла. В итоге именно он сам стал причиной того, что Тачихара... Он наклоняет голову, поправляя фуражку и пряча за ней выражение лица. Ему нужно выбраться отсюда, рассказать остальным ищейкам правду об истинном лице их командира — и только это заставляет сдвинуться с места. Надо немедленно сбежать, и Сайгику правда старается, рассыпаясь на частицы и ища выход, но даже на спасении собственной жизни он не может сконцентрироваться: в это время в голове всё ещё звенят обрывки фраз, далекий голос Тачихары, сломленного, подавленного, разочарованного в нем, в Дзёно. Абсолютно справедливо разочарованного. Острое чувство вины стискивает грудь, не давая сделать ни вдоха. Сайгику мечется по комнате, пытаясь сбежать не столько от раскаленного клинка, распространяющего по телу волны жгучей боли, сколько от удушающей, всепоглощающей ненависти к себе, о которой не получается забыть ни на миг. Даже когда его пронизывает несколько мечей и адская резь от жуткого, невыносимого ощущения того, как они двигаются внутри тела, сводит с ума, под сломанными ребрами всё ещё противно ворочается чертово раскаяние. Перед лицом смерти уже невозможно лгать себе и бегать от своих чувств. Он любит Тачихару и не может этого изменить. И потерял он его по собственной глупости. Чего Дзёно стоило вернуться, обнять Мичидзу, не отпускать и не оставлять наедине с его демонами? Не бросать и не уходить именно тогда, когда в нем больше всего нуждались? Разве нельзя было в тот злополучный день прислушаться к своим подозрениям, догнать и остановить его, узнать, что происходит, помочь? Просто поговорить с ним? Отбросить чертову никому не нужную гордость и признать наконец, насколько Тачихара ему важен? Это же его Мичи, его маленький смелый котенок, которого Дзёно не смог уберечь и теперь проведет ничтожные остатки своей жизни, безумно об этом жалея. Холод пробирает до костей, заставляя Сайгику машинально вздрогнуть и тут же сдавленно вскрикнуть — каждая клеточка тела горит от боли. Он совсем не хочет умирать, но сейчас без раздумий отдал бы свою жизнь за знание, что с Мичидзу всё в порядке. За то, чтобы с ним всё было в порядке. Единственное, чего ему теперь хочется — прижать Мичи к себе и провести рядом с ним вечность. Никогда, ни за что не выпускать его из объятий. Запустить пальцы ему в волосы, гладить, вдыхать родной запах и бесконечно слушать, как бьется его сердце. Коснуться его лица, ласково провести по щеке... и целовать, целовать, пока не кончится воздух в легких, до конца жизни. Дзёно пытается воссоздать в памяти черты его лица, ощущение нежной кожи под руками, воспоминание о его тепле — однако у него почти ничего не получается, мысль мучительно ускользает, прячась и скребясь в глубине сознания. Звон и писк в голове становятся совсем нестерпимыми, и от этого Сайгику мутит всё сильнее. Жар и беспощадный холод, одновременно терзающие тело, вынуждают его впиваться ногтями в ладони и скрести онемевшими непослушными пальцами удерживающие его ленты в бессильной попытке хоть как-то облегчить агонию, сбежать от самого себя. Дзёно еле слышно жалобно стонет, с удивлением замечая влагу на лице, и долго не может понять, что это. Слезы. Слезы, которые он уже не может сдержать, идиотское проявление слабости, стекают по щекам и разбиваются об пол. Он хотел бы всё исправить, защитить Тачихару, но... У него не осталось времени. Мир вокруг отдаляется, растворяясь в бесконечной тишине и темноте. Сожалеть уже слишком поздно. "Я так люблю тебя, Мичи. Прости меня..." Увы, он уже никогда не скажет ему этого вслух.

***

Тачихара вздрагивает, чересчур резко выныривая из глубокой, сковывающей разум тьмы, и сразу же спотыкается об валяющиеся на полу обломки бетона. Он сдавленно шипит, матерится сквозь зубы, ударяясь коленями об кафель и до крови обдирая ладони — вокруг валяется куча пыли, камешков и мелких осколков, которые впиваются в кожу даже через ткань одежды — но тут же вскакивает на ноги и растерянно вертит головой, оглядываясь по сторонам. Мичидзу понятия не имеет, где находится. Помещение, в котором он так неожиданно очнулся, — просторное, с высокими потолками и колоннами, рядами сломанных или опрокинутых сидений. Посмотрев вправо, Тачихара видит огромное окно, а за стеклом — размеченная линиями заасфальтированная площадка и ряды самолетов. Он что... в аэропорту? Но почему вокруг такая разруха? У него нет ни единого воспоминания о том, как он тут оказался — только тупая боль во всем теле, саднящие колени и мерзкое покалывание в висках. Морщась и растирая их костяшками пальцев, Тачихара перешагивает через кусок погнутой железной трубы и идет дальше, настороженно изучая взглядом зал. Кожа на носу, под покрытым корочкой грязи и запекшейся крови пластырем ужасно зудит: приходится оторвать его и, скомкав, откинуть куда-то в сторону. У одного из переходов Тачихара вдруг замечает смутно знакомую фигуру. Сердце сбивается с ритма — он ускоряет шаг, почти переходя на бег. Ему ведь не показалось? Это же...? Мичидзу бросается вперед и только в самый последний момент неуверенно приостанавливается в паре шагов от Дзёно. Побледневший, растрепанный, он стоит, обессиленно прислонившись к стене. На светлом фоне явно видны красные отпечатки его пальцев, тянущиеся из коридора. Форма тоже испачкана в крови. Её так пугающе много, что становится жутко: если это кровь Сайгику, удивительно, что он вообще может двигаться. Дыхание перехватывает, Тачихара приоткрывает и вновь закрывает рот, не в силах произнести ни слова. На глаза наворачиваются непрошенные слезы. Дзёно снова рядом с ним, прямо здесь — и Тачихара робеет, понятия не имея, что сделать дальше. — Т-тачихара? — Дзёно развеивает его сомнения, отталкиваясь от стены, и пошатываясь делает шаг навстречу. Заметная слабость в его голосе не на шутку пугает: что надо было сделать с обладающим нечеловеческими силами ищейкой, чтобы довести до такого состояния?! — Ты в порядке? Я...ужасно переживал, когда узнал о твоем исчезновении. — Я?! В порядке ли я?!  — Мичидзу истерически хихикает и не сразу понимает, что начал безудержно всхлипывать. — Господи...ты же ранен, о чём ты? Голова начинает кружиться, и он сам не замечает, как дергается вперед, порывисто обнимая Дзёно и цепляясь за него, как потерянный ребенок, непрерывно бормоча: "Прости, прости, прости меня". И Тачихара чувствует, как его притягивают ближе в ответ и успокаивающе гладят по голове. Пальцы соскальзывают с мокрой склизкой ткани, и он изо всех сжимает её в кулаке. Но тут же панически пытается отпрянуть, боясь навредить Дзёно ещё сильнее. — Ну, Мичи, не плачь...со мной всё хорошо. Я в порядке, раны уже затянулись, это просто кровь. Всё хорошо, слышишь? Ты не должен извиняться. Это я во всем виноват, я должен был поговорить с тобой, узнать, что тебя тревожит, быть с тобой... Это моя вина. Сайгику укачивает его в объятиях, жадно прижимая к себе, как самое ценное сокровище, расцеловывает, шепча что-то о том, как рад, что Тачихара жив. Мичидзу не в состоянии ему помешать. Моральных и физических сил на сопротивление не остается, он даже слова с трудом разбирает сквозь шум в ушах. "Мичи" звучит так знакомо и непривычно одновременно, — после смерти старшего брата его никто так не называл — что становится безумно уютно и пронзительно-грустно. Воспоминания о том, как он оттолкнул Дзёно, воскресают в памяти, терзая и причиняя мучительную боль — Тачихара снова и снова просит прощения, в ответ с замиранием сердца слыша честное: — Я люблю тебя. И только тебя. Прости, что не говорил этого раньше. Мне...просто было трудно открыто тебе это сказать. Я был неправ. Тачихаре невыносимо сложно довериться, снова окунуться с головой в этот омут, позволить Дзёно вновь прикасаться к нему и вернуть всё назад после стольких сомнений и пережитой боли. Но Мичидзу правда желает хотя бы попытаться, ведь теперь знает, как легко всё это потерять. Что бы ни произошло с Дзёно, сейчас он кажется совсем другим, непривычно искренним, беспокоящимся о нем — всё ещё дрожащий и задыхающийся от душащих рыданий Тачихара чувствует, насколько ласково и бережно вытирают застилающие глаза слезы с его лица, как осторожно касаются и мягко целуют. Он ощущал его заботу и раньше, но что-то всё равно изменилось. Навязчивая мысль, что он для Дзёно просто мимолетное развлечение, отступает. После произошедших событий ни они, ни мир вокруг уже не будут прежними. И, возможно, теперь у них что-то выйдет лучше...? — Я не уверен... Но я хочу... — его голос срывается. Тачихара нерешительно обводит кончиками пальцев скулу Дзёно и осторожно заправляет ему за ухо прилипшую к коже прядь волос. — Я хочу дать тебе шанс. Мичидзу приподнимается на носочки, быстро чмокая его в губы, и тут же изо всех сил прижимается к замершему, как будто боящемуся спугнуть его Дзёно, пряча лицо у него на груди. — Правда? Ты...действительно мне очень дорог, Мичи. Спасибо. — в тоне Дзёно звучит несвойственная ему робость. Сайгику снова гладит его по спине, плечам, по голове, зарываясь пальцами в волосы, не дает отодвинуться, словно хочет убедиться, что Мичидзу здесь и никуда не исчезнет. Он и не собирается больше никуда уходить — однако внутри ещё ворочается противный червячок сомнений, напоминающий о совсем других сторонах чужой личности и вынуждающий опять волноваться. Тачихара хочет сделать шаг навстречу, начать всё сначала, но желание точно знать, каков же настоящий Дзёно, что им движет, не уходит, и вопрос всё-таки слетает с языка: — Почему ты так добр ко мне? Почему именно я? — Ну, Мичи-тян, разве это не очевидно? — Дзёно твердо берет его за плечи и слегка отстраняет от себя. Выражение его лица становится серьезнее, он хмурится, как будто пытаясь подобрать нужные слова. — Я же люблю тебя. Конечно, ты для меня особенный. Ты единственный человек, которому я не хочу причинять боли и которого хочу защищать. Я просто желаю тебе самого лучшего. Ты не должен страдать, солнце. Неужели тебе так сложно поверить, что ты заслуживаешь любви и заботы? Или ты не веришь, что я могу испытывать к кому-то теплые чувства? — Верю...просто... — Вот и всё. — его тянут обратно, возвращая в прежнее положение. Наконец-то напряжение спадает и Тачихара может расслабиться, лишь изредка машинально всхлипывая и шмыгая носом. — Я не буду на тебя давить, но и потерять тебя снова я не хочу. Мичидзу до смерти устал и безмерно опустошен. Он не будет больше ни возражать, ни выяснять отношения. Точно не сегодня. Ведь всё, что ему нужно сейчас – остаться в руках Дзёно, вдвоем с ним искать остальных ищеек и добираться до дома, переплетать их пальцы, любоваться его утомленной улыбкой и бездумно, как заигравшийся котенок, следить за покачиванием поблескивающей сережки у него в ухе. Теперь он, кажется, там, где и должен быть. Потому что в объятиях Дзёно так тепло... Они идут по аэропорту, ни на шаг не отходя друг от друга и не прекращая говорить обо всем подряд. Сотни извинений, признаний, объяснений мелькают, не задерживаясь в сознании, тут же забываются, изгнанные из памяти безумной радостью — они живы. И они снова рядом. Тачихара с облегчением замечает, что Дзёно выглядит уже намного лучше, и почти виснет на нем, не справляясь с эмоциями. Совершенно не обращая внимания на проходящих мимо случайных людей, Сайгику внезапно легко, как будто Мичидзу ничего не весит, подхватывает его за талию и кружит над полом, горячо целует, не реагируя на тихий визг и смущенный смех. Щеки начинают гореть в местах прикосновений чужих губ. Он крепче хватается за плечи Дзёно, стараясь не упасть и чувствуя себя по-глупому счастливым, таким, каким уже давно не ощущал. Больше они не совершат прежних ошибок и не отпустят друг друга просто так. Ведь прошлое невозможно вернуть, но изменить свое будущее — их общее будущее...с этим они обязательно справятся. Вместе.