9:46 века Дракона, Вал Руайо
Встреча пройдёт на верхней террасе — распоряжение Верховной Жрицы Виктории, хотя она отнюдь не устроитель и даже не гостья: просто женщина, обеспокоенная судьбой одного из лучших агентов Игры, очаровательной спутницы Императора Гаспара де Шалона, экс-Инквизитора и хорошей подруги — зачарованное сильверитовое кольцо опоясывает указательный палец бархатом морозца — Аварис Летиции Андромеды Тревельян. Толстые высокие каблуки мягких высоких сапог из шкуры золотой галлы ритмично выстукивают по вымытому, натёртому до блеска, так что если постараться — в кристально-снежной белизне мрамора можно различить своё отражение и блики золотой маски, полу давно забытый марш Инквизиции. Эхом откликаются тяжёлые, чуть пошаркивающие шаги почётного караула — крепких парней в одинаковых масках, которые, впрочем, не скрывают их храмовничей сути. Они выносят на террасу круглый стол, в искусно выкованных ножках которого спрятались редкие для Орлея, но столь привычные для Императорского сада цветы, два стула — спинки которых ни по изяществу, ни по удобству, разумеется, не сравнятся с Инквизиторским троном — и, заложив руки за спину, вытягиваются в ожидании приказаний. Аварис едва двигает головой — цепким взглядом сквозь прорези маски оглядывает пространство верхней террасы лучшей кофейни во всём Вал-Руайо (во всяком случае, именно местные пирожные попадают на императорский стол): буйной зеленью спускаются меж столбиков балюстрады лозы араборского благословения; тонко поёт музыка ветра, покачиваясь над лестницей, спускающейся в кофейню; обоняние дразняще щекочут медово-сладкие, ванильно-ореховые ароматы десертов, похожие на искусство, так что многие дамы полусвета покупаются на дешёвый парфюм, и вполовину не похожий на запах пирожных; и аккуратные круглые столики, как фишки в игре, аккуратно расставлены по разным углам, освобождая пространство так, будто бы на террасу явится целая делегация послов или почётных гостей в лёгких танцах за непринуждёнными беседами отведать пирожных с нежнейшим кремом… Их ведь здесь будет всего двое. И эти двое, парящие над суетным, торговым, местами промасленным крепкими ароматами и сладостью лестных речей, Вал Руайо, с воздушными пирожными в розовом предзакатном сиянии, бликами играющем на мутной воде, наверняка, разодетые в золото и меха — они привлекут слишком много внимания. Совершенно ненужного внимания. Аварис поджимает губы, и храмовники напрягаются, будто готовящиеся к прыжку хищники, — понимают, считывают её недовольство и готовятся исправлять. Однако Аварис лишь невесомо покачивает головой, и вплетённые в тугие косички жемчужины с переливчатым звоном ударяются о края маски. В конце концов, это не их решение, не их ошибка: они всего лишь безукоризненные исполнители воли Её Святейшества, не смеющие противиться ей. Впрочем, Аварис их в этом винить не может: она и сама, даром что почти-герцогиня Дол (какие-то проблемы при оформлении дарственной возникли не то с Географическим, не то с Историческим, не то с эльфийским сообществом), не то что противиться — возражать не смеет железному кулаку в бархатной перчатке, мягкому голосу с твёрдостью льда, невидимым нитям магии, сплетающей смертоносные лезвия, мадам де Фер. И мечтает хотя бы в половину такой же стать, как Вивьен. — Мы будем неподалёку, Ваше Высочество, — гулко сообщает один из храмовников и кивает в сторону простого деревянного стула, скрытого в тени пристройки и непослушно разросшегося эмбриума. — Ни в коем случае, — с улыбкой отрезает Аварис и, чуть повернув голову, позволяет взглянуть на её профиль, золотой маской выправленный до совершенства. — Ни в коем случае. — Но Ваше Высочество, вы сами… Аварис прерывает протест лёгким взмахом левой руки в перчатке из полубархата (в тишине террасы слышно движение шестерёнок в сложном механизме протеза), и протест задыхается, не успев начаться. Кончиками обнажённых пальцев живой, тёплой руки Аварис касается прохлады спинки стула и роняет усмешку в пустоту: — Какая стража, мой милый, какие храмовники, если это разговор двух старых друзей? Храмовники исчезают, почти беззвучные, почти безликие, всегда покорные — за что Аварис Тревельян всегда ценила их, так это за бесподобное умение беспрекословно исполнять приказы, чувствовать, у кого в руке поводок — и Аварис, усаживаясь за стол нарочито спиной ко входу, разворачивает приглашение. На обрывке бумажки (щурясь и проглядывая её на свет, Аварис понимает, что это бумага со стола Гаспара, тонкая, гербовая, для официальных встреч, приказов и дарственных), подкинутом ей на поднос с завтраком, разумеется, какой-то эльфийкой (очевидно, одной из тех, которых за ухо поймать нельзя, чтобы не поднять волну восстаний), всего лишь три предложения:«Пусть едят пирожные!» — воскликнула она с балкона. Я видел такое однажды там, куда ты дважды ступала своею ногой. Завтра на закате»
«Он снова говорит загадками, — вздыхает Аварис, но губы отчего-то трогает тёплая улыбка, совсем не похожая на вросшую под кожу высокомерную насмешку, которой она одаривает всех. — Надеюсь, на этот раз мне не придётся бегать за ним, чтобы сказать, как мне глубоко плевать на всё, что он делает, пока это не касается меня». Бегать не приходится, не приходится даже сдвинуться с места, потому что он приходит вовремя: такой важной, степенной походкой, расправив довольно-таки широкие плечи (или это на нём так сидит лазурный мундир с золотыми галлами?), но всё так же не слышно и словно крадучись, он усаживается напротив неё и закидывает ногу на ногу. — Здравствуй, — кивает он, и кажется, что его глаза в прорезях откровенно волчьей (Аварис проглатывает усмешку: ну надо же, сегодня почти без маскировки) маски сверкают тем самым магически синим блеском. — Здравствуй, — сжав волю в кулак механической руки, спокойно кивает Аварис. Он знает, что она оповестила всех о встрече с ним. И знает, что ему ничего не грозит. Как вообще что-то может угрожать древнеэльфийскому богу?.. Поигрываясь со швами перчатки, Аварис идёт в наступление: — Кажется, ты хотел встретиться. Фен’Харел. Аварис уже долгое время живёт игрой, чтобы заметить неуловимое движение скулы, от которого чуть подрагивает маска: позорное прозвище, ставшее титулом, — в руинах Вир Диртара он лгал ей. — Мне видится нерациональным употреблять столь громкие имена за дружеской беседой, Инквизитор. Аварис ухмыляется уголком губ, гадая, что бы это могло значить: он знает, что Инквизиция продолжает действовать, пускай и подпольно, или же титулы Ужасного Волка и Вестницы Андрасте вдруг стали столь равнозначны. Неопределённо взмахнув механической рукой, она подаётся вперёд, с трудом подавляя желание сквозь прорези волчьей маски разглядеть самую душу, пусть в ход всё оружие, приобретённое за годы Игры, и с деланным недоумением вопрошает: — А как же мне тогда обращаться? — Зови по-прежнему: Солас. Им приносят пирожные — воздушные замки из крема и тонкой хрустящей корочки безе, так легко ломающейся под полукасанием ложечки. — Солас, — имя прокатывается на языке и тает вместе с вяжущей приторной сладостью безе, — кажется, на вашем языке это означает гордыня? — Гордость. — Гордыня, — парирует Аварис, морщится, подавляя взбунтовавшиеся в сознании шепотки мертвецов, и снова делает выпад: — Ты ведь о ней хотел поговорить? Солас смеётся, и его смех, такой простой и небрежный, совершенно сбивает с толку. Аварис заглатывает пару ложек пирожного вперёд. — Твоя проницательность не перестаёт меня восхищать, — отсмеявшись, выдыхает он с мягкой улыбкой, — гордыня… Да. Ты помнишь, о чём был наш последний разговор? — Обо… Всём? — в недоумении хмурится Аварис; древние эльфы молчат как всегда в самый нужный момент. — Об эванурисах. Мы говорили об эванурисах. О том, что гордыня была силой, которая возвысила их, и она же стала причиной их падения. — Гордыня? — Аварис неторопливо превращает башенку из безе в руины, и сверкает быстрым взглядом из-под маски: — Или один возгордившийся эванурис? Тонкая рука, зачерпнувшая верхушку кремового шпиля, даже не дёргается: Солас всё с той же мягкой спокойной улыбкой поедает пирожное. У Аварис на зубах хрустят досада и сахар — промахнулась, — но она сжимает механическую руку в кулак: не время для напитков, пока — не время. — Чувствуешь себя, наверное, Создателем, да? — разрушив главную башню до основания, Аварис сосредоточенно собирает в центре тарелки груду обломков, и как бы невзначай бросает: — А впрочем, ты ведь Создатель и есть. Между ними — огромная разница: ему не одна тысяча лет, пожалуй, ей — едва-едва минуло двадцать четыре; в нём течёт чистая магия, за которую его считали божеством, в ней — ни крупицы маны, даже механическая рука и та лишь на рунической магии работает; он — эванурис, сильнейший из оставшихся эльфов (за исключением, быть может, Митал), она — человек, сознание которого рвётся в клочья, вдребезги от чужого наречия эльфийских мудрецов; он желает разрушить этот мир, чтобы на его обломках построить новый, она — вынуждена этот мир спасать. Так зачем же они сидят здесь, слушая музыку ветра и далёкие, теряющиеся в прохладном предвечернем воздухе, отзвуки мандолин бардов и просто бродячих певцов, покатывают на языке мягкую сладость пирожных и яд колких слов, а не строят планы, чтобы друг друга остановить? Всё просто — Аварис довольную улыбку поспешно заедает полной, с горстью, ложечкой — общее между ними гораздо сильнее. Аварис любит роскошь: дорогие кафтаны, расшитые драгоценными нитями, и платья с величественно шуршащими юбками, до блеска начищенные мраморные лестницы под невесомыми хищными шагами, завтрак из самых сочных и спелых фруктов в постель, вечера, озарённые сиянием золота зал, ослепительным от торжественного сияния свеч. И Аварис этого мало — Аварис нужно больше. Больше обожания и покорности в глазах Гаспара, больше зависти в глазках мелкой аристократии, больше яда в шепотках по углам — больше территорий, на которых она механической рукой будет наводить порядок, который нужен ей. Соласу нравится помпезность: золотые лосины, в которых отражаются водопады иного, падшего мира, меховой воротник, вальяжно-торжественную походку от бедра, небрежные, как игра, как забава, походы в Тень, а ещё долгие пафосные премудрые речи и тоска по былым временам. У него есть божественное могущество — но ему этого мало: он хочет вернуть былое и преумножить всё, что имеет. И ни он, ни она не готовы останавливаться. Для них обоих — Аварис смотрит в прорези волчьей маски, и ей чудится в них холодный хищный блеск синих глаз — в этом совершенно точно нет никакой тайны. — Быть может, — Солас откидывается на спинку стула, — для кого-то я стал Создателем. Для кого-то Ужасным Волком. Для кого-то спасителем. Для кого-то Смеюном. Для кого-то учителем. Я уже говорил тебе, что реальность многогранна, и многогранность её открывается лишь в Тени. Лишь там ты видишь, что предатель-военачальник был отцом для своих солдат и мудрым стратегом. Лишь там ты видишь, что хладнокровная педантичная чародейка, ненавидящая духов, была испуганной маленькой магессой в самом круговороте кровавого переворота. Видишь, что несгибаемая, высокомерная и собирающая богатства любовница Императора на самом деле боялась одиночества и пустоты. Аварис содрогается, механическая рука непроизвольно дёргается, как живая, и пунцовый жар ярости и стыда разливается под маской. Всегда сидевшая как влитая, она вдруг начинает обжигать кожу, душить, царапать. И Аварис низко и сердито, неосторожно задетой кошкой, шипит: — Ты копался в моих снах, Солас! Солас качает головой, но во взгляде его мелькает усмешка. Аварис судорожно втягивает воздух сквозь зубы и, одной рукой приспуская до невозможности тугой ворот рубашки, неровным взмахом механической руки требует подать напиток. Это не просто укол — это ядовитый наконечник стрелы, вышедший с другой стороны. — Твоя история отнюдь не уникальна, Аварис. — Да ну? — вскидывает она бровь, пытаясь совладать с сердцем, рвущимся вон из рёбер, с полыхающим на щеках нездоровым румянцем. — Уникальной её делаешь ты. Ровная и по-прежнему невозмутимая улыбка Соласа бросает Аварис в ледяную испарину. Она думала, что стала мастером Игры. На каждого мастера найдётся свой магистр. Облизнув губы, Аварис медленно выдыхает через нос и с трудом натягивает невозмутимую улыбку на лицо: — Ты уже говорил об этом. Почему вдруг понадобилось встречаться со мной? На террасу выносят серебряный поднос. На нём — две чайные пары и аккуратный пухлый чайничек с мерно сверкающими рунами. Трофейный — Аварис улыбается, кончиками перчатки оглаживая чуть теплый фарфор — достался ей от Императрицы Селины, и Аварис, мягко придерживая механической рукой горячую крышечку, приподнимается, чтобы с выученным изяществом и учтивостью разлить им напиток. Красный чай в алом предзакатном сиянии переливается крохотными рубинами. Вверх от фарфоровых чашечек, на которых в орнаменте сусальным золотом мерцают лилии, поднимается белый дымок, благоухающий кислыми ягодами с Изумрудных могил, густым бархатным чёрным эмбриумом, и терпко сворачивается под языком. — Слышала, ты пристрастился к чаю, — протягивая Соласу чашку, обольстительно (зная, что на него это не произведёт впечатления) улыбается Аварис. — Не могла отказать себе в удовольствии заварить его для тебя. — Благодарю, — Солас невозмутимо делает глоток и беззвучно возвращает чашку на блюдце, — впрочем, дошедшие до тебя слухи о моей любви к чаю несколько преувеличены. Я по-прежнему не сильно жалую этот напиток. Однако не могу отказать хозяйке вечера. — В таком случае, вы делаете мне честь, мсьё, — не может удержаться Аварис от насмешливо-пафосного экивока в сторону дворцового этикета, и фыркает совершенно несолидно. С губ Соласа тоже срывается неприлично звонкий и осуждающий смешок. — И всё-таки, — усаживаясь обратно, Аварис чуть придвигается к столу, — ты не ответил на мой вопрос. Зачем понадобилась эта встреча. — А чем же она плоха? — Она не плоха, — ведёт плечом Аварис, грея ладонь о чашку, — просто… Неожиданна. — Ты по-прежнему уникальна, Аварис. Пускай и историй, подобных твоей, Тени известно немало. «Тени?» — вертится на языке Аварис, но она молчит, не смея вымолвить ни слова, как каждый раз, когда Солас пускался в рассуждения о Тени, истории и жизни, куда более многогранной, чем человеческий взгляд может охватить. — И ты нравишься мне. Мне нравится думать, что я мог назвать тебя другом. Поэтому я явился к тебе как друг. Предупредить. Об опасности. — Откуда она? С Ферелдена? — слова срываются с языка стрелами, пальцы деловито сплетаются в замок, как всегда, когда Гаспар просит у неё совета. — От тебя, — насмешливо качает головой Фен’Харел. — Не заиграйся в бога, Аварис. Это может плохо кончится. — Да что ты говоришь… — осклабляется Аварис и усилием воли расслабляет приподнявшиеся плечи. — Плохо — это как? — Ты уже сражалась с одним самонаречённым богом. И победила. Неужели тебе нужны ещё слова? Нужны. Аварис очень нужны слова, но она почему-то ни шевельнуться не может, ни звука проронить — только смотрит на Фен’Харела заворожённо. А он неохотно потягивает чай, морщится и размышляет вполголоса: — Это только кажется, что божественная сила, всеобщее почитание — это прекрасно. Не исключено, что сейчас это даже пленит. Но пройдёт столетие-два, в твоём случае, быть может, гораздо меньше, и… Ты поймёшь, что не можешь оправдать надежд своего народа. Что скажешь ты, когда они придут к тебе молить о помощи, когда падут на колени пред тобой, когда их слёзы и кровь омоют твои сапоги? Сумеешь ли посмотреть им в глаза и пообещать всё исправить? Исправишь ли? Фонарщик зажигает первые фонари, насвистывая незатейливую мелодийку (и, кажется, неприличную — такую затягивали «Быки» в «Приюте»). Солнце тонет в Недремлющем море. Небо меняет цвет, и Солас поднимается посмотреть на закат, словно впервые видит его. Он стоит у балюстрады, сложив руки за спиной, и голос его звучит болезненно нежно: — Вы можете не переживать. Может случиться так, что мой мир вернётся, когда твоего уже не станет. Всё, что я хочу, просто уберечь тебя от ненужных сожалений. Проживи эту жизнь так, чтобы тебе было, чем гордиться, Аварис. Солас оборачивается. Губы его изогнуты в болезненной полуулыбке, глаза под маской почти неразличимы — в них больше не видится синий зловещий блеск. Солас медленно присаживается за стул, и Аварис кажется, что сейчас он прикажет: «Проснись!» И всё это — начиная с глупого Священного Совета, заканчивая сегодняшним днём, — окажется лишь сном, морокой Тени, очередным поучительным уроком на тему «как это может случиться». — Это не сон, — будто бы в унисон шепчут Солас и голоски древнеэльфийских жрецов. — Я знаю, — с посвистыванием выдыхает Аварис и ошарашенно касается горла: почему же ни слова не могла сказать ещё минуту назад? — Но не тебе меня учить, как нужно держать власть. — Почему же? — Ты надеешься, всегда надеялся, стать другом для своего народа. И вести их за собой. Так не получится, Солас. Народу всегда нужен владыка — жёсткая и безжалостная рука, которая покарает неповиновавшихся и приласкает покорных. Не идут за друзьями — идут за владыками, за теми, кто лучше, кто богаче, кто совершеннее. «Ты — совершеннее многих, — хочется добавить ей, но она прикусывает язык. — Однако всё-таки не Само Совершенство». Фен’Харел, отломив пирожное, хмурится, словно пробует на вкус её мысли, а потом благосклонно кивает: — Пусть так. Спасибо за совет, друг. Я подумаю над этим. И всё-таки знаешь, — он делает ещё один несмелый глоток чая, — пирожные в этом местечке вкусные. — Лучшие во всём Орлее, — с таким превосходством в голосе, будто бы и эти пирожные, и весь Орлей принадлежат ей, замечает Аварис и с хрустом ломает ещё одну стену из безе. Они непринуждённо, будто лучшие друзья, а не враги, которым однажды в момент предстоит решить судьбу этого мира, смакуя, поедают в свете фонарей лучшие пирожные во всём Орлее, пока Солас не роняет насмешливо как бы невзначай: — Что скажешь нашей великой чародейке — о, то есть, разумеется, Верховной Жрице Виктории — о нашей встрече? — Я подам пирожные, — невозмутимо пожимает плечами Аварис. Ей известно, что судьбы мира вершатся отнюдь не в ставках командования, не на площадях, не в высоких кабинетах, пропахших Киркволлскими сигарами и пролитыми чернилами, а в мягком сиянии спален за низкими столиками с чашечкой чая и вкусным капкейком с голубичным (или малиновым, или карамельным!) кремом.