Herzensschatzi komm

— Альбус больше не придет, милый. Геллерт заторможено поднимает голову, отрываясь от рисунка. Рука замирает в дюйме от исчерканного листа, карандашный грифель, обернутый в плотную коровью кожу, пляшет в пальцах. Батильде не нужно заглядывать в альбом, чтобы знать, над чем племянник работает: все его рисунки разные, но похожи как две капли воды на просвет. Тщательно исполненные набранной штриховкой тени — бесплотные фигуры с карикатурно вытянутыми конечностями, без глаз, но с распахнутым зевом чернильного рта. День за днем одно и тоже. Полгода страданий. Батильда малодушно надеется, что новость об Альбусе приведет Лертена в чувства, но и это он сносит бесстрастно, спустя пару минут оглушительного, пустого молчания возвращаясь к своему альбому и карандашам. Мисс Бэгшот вздыхает, ставит поднос с ужином на столик у кровати, и торопливо выходит из спальни, плотно притворив дверь. Надежды, что Геллерт — прежний Геллерт, — очнется нет. Батильда устала, она уже не девочка, чтобы носиться туда-сюда по шаткой лесенке, таская племяннику завтрак, обед и ужин. Иногда она думает, что лучше бы Геллерт погиб в той перепалке, чем существовать так. Батильда возвращается в кухню и грузно валится на стул, закрывая лицо дрожащими ладонями. Чем дальше она от Лертена, тем проще ей думается — тем сложнее его ненавидеть, тяготиться камнем на собственной шее. И в самом деле, чего это она? Как можно желать ему смерти? Он ведь ее плоть и кровь! Ее любимый племянник. И ничего, и побегает, какие ее годы? Раз уж сестра ее оказалась такой глупой кукушкой. Распечатанное письмо от Альбуса забытым лежит на конторке. Батильда скользит по нему пустым взглядом, хватает и зло сминает в кулаке. Это он во всем виноват, он и его глупая сестрица! Если бы не они, Геллерт был бы здоров и весел. Он ведь был таким славным мальчиком. А как он любил жизнь!.. Письмо адресовано Геллерту, но Батильда никогда не покажет ему ни строчки. С ней Альбус объяснялся сам, заходил вчера, рассказывал про стажировку у Фламеля, краснел, бледнел и все блеял, что обязательно будет писать и приезжать, как выдастся свободная минута. Мисс Бэгшот не сомневается ни секунды: он вычеркнет Лертена из памяти едва переступит порог нового дома в Париже. Ужасный, неблагодарный мальчишка, не сумевший даже объясниться с Геллертом лично. Поди ж ты, письмо написал! Батильда давно подозревала, что между ее племянником и этим выродком Дамблдоров что-то есть. В письме Альбус называет его «herzensschatzi». Разве станешь называть друга так ласково, томительно и нежно? Батильда стара, но не глупа, и еще не забыла немецкого. Так где же сердце твое, Альбус Дамблдор? Где сокровище?.. *** Геллерт откладывает грифель и закрывает альбом, оборачивая листы атласной лентой. Очередной кошмар излит на бумагу и более не посмеет его мучить. Сколько прошло времени с тех пор, как тетушка принесла ему ужин? Еда стоит нетронутой у кровати. Геллерт скользит по принесенной снеди равнодушным взглядом, поднимается и нависает над подносом. Он давно отчаялся ощутить что-то помимо пустоты. Еда пресная и на вкус как бумага. Каша, булочки, сливовый джем. Даже любимый кофе пахнет зацветшей болотной водой. Геллерт просто перестает есть, а его тело перестает требовать пищу. Так они и существуют рядом друг с другом, не попадая в такт. Геллерт вытаскивает из-под кровати сумку — приходится нагнуться и залезть под скрипучую раму по пояс, магия больше не слушается его, — и прячет туда альбом, пенал с карандашами, острый нож, чтобы точить грифели и несколько кожаных полосок. Подумав, забирает с подноса булочки и кладет сверху: есть он все равно не станет, но так тетушке будет спокойнее. А там — скормит голубкам у реки. Он выходит из комнаты и спускает по лестнице — ни одна ступень не скрипит под его весом. Батильда спит прямо за столом, вытянув руку с зажатым в пальцах клочком бумаги. Геллерт останавливается рядом, трогает за плечо, но тетушка не просыпается, лишь всхрапывает во сне. Гриндевальд вздыхает и забирает из ее пальцев бумагу, тщательно расправляет и прячет в карман. В прихожей снимает с вешалки плащ и накидывает на плечи, а вот про обувь забывает. Сложно помнить о таких мелочах, когда совсем не чувствуешь холода. На дворе последние числа февраля. Снег кое-где уже начал таять, стекая ручьями по склонам холмов. Голые деревья в саду скрипят и покачиваются на ветру, сплетаясь пальцами-ветками. Геллерт проходит сквозь сад, трогает калитку и выходит на узкую тропинку, сворачивая к околице. Когда-то, в прошлой жизни, по этой заросшей бурьяном дорожке он бегал к дому Дамблдоров, перелезал через забор и магией запускал камушки в мансардное оконце. Воспоминание заставляет его сбиться с шага, остановиться и вглядеться в темные стекла приземистого особняка. На первом этаже горит тусклый свет; шторы на втором плотно задернуты. Геллерт легко находит окно в комнату Альбуса, долго смотрит в чернильный проем, словно ждет, что оно вот-вот распахнется. Но ничего не происходит. Он разворачивается и выбирает путь к реке через рябой пролесок. Босые ступни не оставляют следов на снегу. Геллерт любит гулять один, а Батильда не запрещает, ведь он всегда возвращается в срок. Он покорный и тихий, никогда не нарушает установленных правил. Да и правил этих не так уж много, если подумать. Есть, или делать вид, что ешь; спать, или делать вид, то спишь, лежа с закрытыми глазами. Реагировать на свое имя; не трогать открытого огня и надевать плащ, когда выходишь из дома в дождь. Геллерт отметает со лба отросшую челку, убирает ее за уши. Путь к реке неблизкий, но Гриндевальду все равно. Он смотрит себе под ноги, замечает выпорхнувшую на тропинку галку и замирает. Достает из сумки булку, отщипывает кусок и протягивает птице. Галка берет хлеб прямо из рук и в благодарность расклевывает ему запястье, но Геллерт не чувствует боли. Кровь все еще алая, но пахнет водой. Без магии пусто, без магии из него ушла вся жизнь. И из мира ушла, Геллерт больше не чувствует их связи. Он не может говорить, не может спать, не может есть. Может только рисовать целыми сутками и гулять в одиночестве, надеясь скрыться от пронзающих взглядов серых тварей. Тени преследуют его куда бы он не пошел. Геллерт знает, что говорят о нем за глаза: спятивший. Больной. Ущербный. Но его это совсем не задевает — плевать. Первое время правда было ужасно трудно различить, в какой реальности он проснулся, какую жизнь проживает. Видения прошлого и будущего преследовали его во сне, наслаиваясь и путаясь. Где-то он мучительно умирал, где-то выживал; где-то жил долго и счастливо, а где-то и вовсе не рождался и так было даже лучше, проще и легче. Спать было мучительно и Геллерт решил не спать вовсе. Как после решил не есть, чтобы не тошнило свернувшейся кровью за домом, — приступы стало все сложнее скрывать от Батильды. Он привык, это оказалось еще легче, чем никогда не появляться на свет. К тому же, Альбус был рядом, и тетушка Хильда… Геллерт замирает посреди леса, опускается прямо там, где стоял — в грязный ноздреватый снег, подбирая под себя ноги. Вытаскивает из кармана смятое письмо и еще раз расправляет, разглаживает ладонью. Летящие строчки чужого почерка он знает, а вот слова кажутся незнакомыми, гладкими, как речные окатыши и такими же холодными, вязкими, укрытыми прибрежным илом. «Meine Herzensschatzi, Геллерт…» Слова мешаются причудливым калейдоскопом. Геллерт перечитывает одну и ту же строчку, не чувствуя холода, не ощущая, как пропитывается талой водой подол плаща. Альбус пишет о том, что уезжает, и что ему ужасно жаль, но Геллерт не может отправиться с ними. Альбусу предложили место у Фламеля, очень-очень хорошее предложение, от такого не отказываются, ты ведь понимаешь. Помнишь, прошлым летом мы обсуждали это? Геллерт не слишком хорошо помнит прошлое лето, но слабо кивает поникшему буку, низко клонящему ветви над дорогой. Ариана уезжает тоже: ей хочется посмотреть мир. Ариана. Геллерт вздрагивает от ощущения ледяного прикосновения к загривку. В памяти всплывают обрывки прошлых разговоров. Холодная улыбка на тонких, подкрашенных кармином губах. Ее руки сам лед — тогда Геллерт еще мог отличить на ощупь. Пальцы тонкие и длинные, как у брата, но жесткие, в них чувствуется злая воля. Она запускала ладони ему в волосы, запрокидывая голову как бездушной игровой кукле. Трогала лицо, глаза и губы. Прежде чем уйти, зачем-то срезала прядь волос у виска, спрятав в карман передника. Смеялась. «Твоя магия прекрасна на вкус и ощущается даже лучше моей собственной». Напоследок она как возлюбленного поцеловала его бледные губы и пожелала скорейшей смерти. «Ведь я знаю, что за пытка подобное существование». Ариана. Ариана и Альбус. Порыв ветра забирает у него письмо, спешит унести подальше. Геллерт позволяет, безвольно разжимая пальцы. Он запрокидывает голову и смотрит наверх, в бескрайнее звездное небо. В феврале темнеет рано, а звезды такие огромные. Начинается снег. Геллерт достает из сумки нож для грифелей, вынимает из крохотного кожаного футляра. Он снимает плащ и вешает его на старый бук, укутывая нижние ветви от холода, а сам садится поодаль, подкатывая рукав рубашки. Как там было — скорейшей смерти? Он ведь умрет, если выпустит дурную кровь? Она все равно перестала греть его очень-очень давно, загустела в венах. Так зачем хранить ее как ценность?.. Порез выходит глубоким и чистым. Хороший нож, острый. Геллерт зачарованно наблюдает, как первые капли выкатываются из-под кожи словно россыпь мелкого сахарного бисера. Он откладывает лезвие и разводит рану пальцами, позволяя кармину свободно струиться вдоль запястья к ладони. Снег быстро напитывается алым, пьет жадно, неистово. Пушистые снежинки заплетают ему руки ажурным узором из колкой измороси и льдинок. Геллерт закрывает глаза и ложится набок, рассыпая золото волос по стылой земле. Должно быть, это похоже на сон, но Гриндевальд так долго не спал, что не помнит каково это. Перед глазами пляшут белые мушки — или это просто снег кружится в густом ночном воздухе? Он опускает тяжелые веки: сил, чтобы поднять их, больше нет. *** В себя его приводит отголосок болезненного жара: не само чувство, лишь его отзвук. Геллерт распахивает глаза и сначала не понимает, где находится. Что за алый плащ под его головой. Вокруг скрипят, раскачиваясь, больные деревья. Геллерт медленно поднимает руку и касается алого бархата под щекой, пачкая пальца в крови. Он знает, сколько в человеке унций крови, но из разъятого запястья натекло уже целое море. Волны прибоя щекочут кожу, обещая забвение. Алое вздрагивает, расходясь под ладонью точно лоскут истлевшей ткани. Сквозь бархатный ковер пробиваются изумрудные побеги сочной весенней травы. Геллерт замирает, наблюдая за чудом. Он не верит, что все это происходит в реальности, не помнит, что когда-то и сам был волшебником и мог вызвать огненный град посреди лютой зимы. Ах, что его магии были снежные розы! Трава густеет, оживает, оплетает его тело. И вот Геллерт уже лежит на мягком ковре, а травинки щекочут скулы и шею. Судорога жара бежит по пальцам, заставляя Гриндевальда содрогнуться. Он пытается сесть, но не может, затянутый в травяное море словно неудачливый путник в болото. Из так и не закрывшегося пореза тянется одинокий сочный побег, обвиваясь вокруг бледной руки. Усики заплетаются вокруг ямки локтя, распадаются широкими звездчатыми листьями. Белые бутоны стремительно набирают цвет, раскрываясь крупными цветами; опадают, формируя алые плотные ягоды. Геллерт дрожит, глядя, как кожа его лопается, и сотни, тысячи побегов извиваясь, выползают из тела, охватывая и грозясь удушить, погрести под собой в цветочной могиле. Одна из лиан добирается до горла, обвивает, скрадывая дыхание. Белоснежный бархатный бутон раскрывает свои чашелистики у губ, роняя ягоду в приоткрытый в беззвучном крике рот. Сладость, какой Геллерт не знал доселе, разливается на языке. Темная высокая фигура приходит с севера, склоняется над Гриндевальдом, поднимая его из могилы. — Твое время еще не пришло, дитя, — голос из-под капюшона, истлевшего от времени плаща, глубокий и бесплотный. Не живой, бестелесный. Геллерт вскидывает влажные стрелки ресниц и заглядывает в лик самой Смерти. — Я не х-хочу… — шепчет Гриндевальд, чувствуя, как костлявые ладони Смерти обхватывают его лицо и тянут вверх — к свету. Голос не слушается, горло сдавливает болью. Внутри него тоже цветы: крупные и бледные, как тело его, с набухшими ягодами — алыми, как кровь его. Смерть непримиримо тянет его вверх. Геллерту кажется, что еще миг и его голова отделится от тела с глухим пологим звуком, словно откупорили пустую склянку из-под зелья. — Разве не ты хотел жить вечно? — спрашивает Смерть бесстрастно. Гриндевальд закрывает глаза и пытается Ее оттолкнуть, но Смерть упряма и последовательна. Она берет его руку в свои, срывает одну из травинок и шьет рану по живому крест-накрест, стягивая края плоти воедино. — Прими же мой Дар. Ты ведь так хотел обладать ими. Смерть склоняется и целует Геллерта в лоб губами из белой обглоданной временем кости, оставляя на коже отпечаток праха сотен жизней. Жар растекается от места Ее поцелуя, заставляя сердце заходиться в лихорадочной пляске. Гриндевальд вздыхает, смыкает ресницы и проваливается в чернильную пустоту. *** В себя он приходит во все том же лесу. Сколько времени прошло он не знает. Порез на запястье закрылся не коростой даже, а сухим серебристым шрамом. Геллерт подносит руку к лицу и различает тонкие стежки под кожей там, где травяная игла пронзала его тело. Следующим осознанием становится то, что он замерз до дрожи. Он вновь чувствует холод. *** — Мы перепробовали все, Альбус. — Должно же быть что-то, что мы не испытали. Не может быть, чтобы обскур перешел от одного носителя к другому. Об этом ни разу не упоминалось в книгах! *** Сначала Альбус буквально ночует у его постели. Держит Геллерта за руку, уговаривает сказать хоть слово, выпить очередной флакон экспериментального зелья и еще немного поесть. Но время идет, они не движутся с мертвой точки. Геллерт все так же покорно открывает глаза по утрам и уже почти не дергается от случайных прикосновений. Он все еще словно пес тревожится от громких звуков, но в остальном не доставляет неудобств. Первое время Гриндевальд почти не встает с постели. В плохие дни лишь смотрит в потолок, не забывая, спаси Моргана, хотя бы дышать, но в хорошие даже может сам одеться и сесть за стол у окна. Альбус вспоминает, что Геллерт любит рисовать и постоянно черкал на полях блокнота для записей, с которым раньше не расставался ни на мгновенье. Кто-то (кажется, Ариана) приносит альбом для рисования и пару угольных мелков. Так появляются первые рисунки. Но мелки — вещи ненадежная, они быстро стираются. Альбус покупает в Косом переулке дорогущий набор для черчения и каллиграфии: в нем есть все: и меняющая цвета тушь, и никогда не тупящиеся перья, и самозатачивающиеся грифели. Но стоит Геллерту взять его в руки, как чарованные предметы превращаются в обычные магловские вещицы: тупятся, истираются, тончатся и крошатся. Иногда взгляд Геллерта останавливается в пространстве, рука замирает над недовершенной картинкой, а лицо искажается неясной эмоцией страха пополам с горем. Тогда Геллерт Гриндевальд начинает тихо и безудержно плакать. Никто не знает, как ему помочь. Батильда настаивает, что нужно обратиться в Мунго, но Альбус, по старой вбитой в подкорку привычке, считает, что действовать нужно тихо, чтобы не привлекать к проблеме внимания. Он так и говорит: проблеме. Геллерт лежит на втором этаже в своей тюрьме-спальне и слышит его так отчетливо, как если бы Альбус стоял у порога его комнаты. Его постель теперь огорожена резной ширмой, как бывало, когда он простужался в детстве, а мама по-магловски укрывала его от сквозняков, обещая, что в окружении расписных китайских аистов он скорее пойдет на поправку. Гриндевальд точно знает, что в комнате никого: ни цветов, ни Смерти, ни жутких серых теней, что преследуют его во свете дня и мраке ночи. Но чужие взволнованные голоса доносятся так отчетливо, словно все они собрались по ту сторону отгороженной ширмой кровати. *** — Быть может, в твоих книгах есть не все? — Как бы странно это не звучало, но тут я с Аберфортом соглашусь. *** Дни летят, а Альбус, утомленный собственным бессилием, приходит все реже и реже. Сначала это не бросается в глаза, но постепенно входит в привычку. Пожалуй, Альбус единственный, кого Геллерт рад видеть. Ну, насколько он теперь может радоваться жизни. В его компании он оживляется: садится ближе, тянется коснуться. А не лежит поверх покрывала безвольно-кукольный, с пустым, стеклянным взглядом. Месяц, два, три… Альбуса хватает на полгода. Он мог бы не писать того письма, Геллерт и без него все понял. Даже раньше, чем понял сам Дамблдор. Он теперь калека — лишенный магии, лишенный голоса, лишенный самой жизни. Обскур Арианы выпил его, само ядро угасло. Ариана исцелилась, а Геллерт… Осталось ли что-нибудь от Геллерта Гриндевальда? *** — И что же? Нам оставить его умирать?! — Он не умирает, Альбус. *** Геллерт знает, что больше всего Альбус боится подменить любовь жалостью. И он сам бы боялся, если бы мог хоть что-то чувствовать. В тот миг, когда взгляд Ала наполняется усталым снисхождением, Геллерт отчаянно хочет попросить его больше не приходить. Но спустя неделю Альбус и сам понятливо сбегает, оставляя после себя письмо и горсть извинения. Он обещает писать — не пишет. Он клянется, что будет навещать Геллерта каждые выходные, но забывает об этом почти сразу, очарованный новым проектом. Гриндевальд его понимает: у него теперь новая жизнь. У него и у Арианы. *** — Но и не живет! — Но и не живет… *** Тени приходят лишь когда он не спит. Сначала Геллерт верно думает, что спятил. Что психика не выдержала, сломалась, подменяя картинки реальности выдуманными фантазиями. Геллерт однажды видел душевнобольную — бабку по материнской линии, запертую на лечение в Пицхофтене. Никто никогда вслух не говорил, что она нездорова, но за взглядами взрослых скрывалось что-то темное, густое как патока и горькое как крепкий кофе. Гриндевальд нащупал изнанку лишь когда достаточно подрос, чтобы мать вязала его с собой проведовать фрау Карин. Геллерту было лет шесть или семь, и визит в стены лечебницы для «расстроенных рассудком магов» произвел на его детское сознание неизгладимое впечатление. Отныне и присно, и вовеки веков Геллерт Гриндевальд больше всего на свете боялся спятить как его бабка Карин. Он даже спрашивал у мамы: заразно ли безумие? Рената со вздохом качала головой, поглаживая сына по светловолосой голове. Конечно, безумие было заразно, только от маленького Геллерта этот секрет решили спрятать до поры. Тени следуют за определенными людьми. Это тоже странно. Геллерт долго не может понять, чем они руководствуются, выбирая жертву, пока однажды из окна дома не замечает, как магловские мальчишки запинывают у дороги дворовую кошку. Тонкие, прозрачные, едва различимые тени за их спинами с каждым ударом тяжелых ботинок, с каждым пронзительным криком животного, сгущаются и наполняются мраком, пока наконец не проявляют себя в полновесье. И тогда Геллерт, наконец, понимает. Он беззвучно плачет до самого заката, глядя из своего маленького оконца на окровавленный труп у обочины. *** Альбус возвращается под Рождество. Двадцать третьего декабря его мансардное окошко озаряется изнутри рыжеватым светом. Геллерт сидит за столом, лениво водит грифелем по бумаге в тусклом свете керосиновой лампы. Батильда перестала давать ему магические свечи и больше не пытается устроить его пребывание в своем доме с комфортом. Она почти не поднимается в его комнату, не приносит завтраков, не интересуется у племянника, как у него дела — в общем, делает вид, что Геллерта Гриндевальда в ее жизни никогда не существовало вовсе. Хорошо, хоть не гонит прочь к отцу и матери. Пойти Геллерту все равно некуда: Рената давно от него отказалась. Геллерт водит грифелем по бумаге, набрасывая остроносый портрет. Сегодня ему впервые за полгода вместо спутанных обрывков прошлого, настоящего и будущего снился Альбус. Во сне он улыбался и протягивал Лерту медный шиллинг на счастье, а распущенные по плечам длинные волосы его искрились, ловя каминные отблески. Геллерту восемнадцать и он впервые за полтора года своей «болезни» чувствует себя абсолютно потерянным. В оконце дома напротив зажигается свет. Геллерт по-животному чутко вскидывает голову, вытягиваясь в струнку. Он поджимает озябшие ноги (какое счастье просто чувствовать холод!) и подается вперед, прижимаясь ладонями к покрытому морозными узорами стеклу. Из щелей рамы дует. В прошлом году мисс Бэгшот проходилась по дому бытовыми заклинаниями, чтобы Геллерт не простыл в морозы, но в эту зиму она ни разу не поднялась к нему в комнату. Геллерт дышит на стекло и прижимает ладонь, вытапливая кружок глазка. Занавески на мансардном окне в комнате Ала раздернуты: в неясном свете по стенам скачут вытянутые тени. Их определенно больше одной. Гриндевальд откладывает незаконченный портрет и поднимается на ноги. Он все еще бледная тень себя прошлого, лишь волосы отросли до лопаток — Геллерту жаль их стричь, приходится собирать в косу на гильдейский манер. Только какие ему теперь гильдии да магистерские мантии?.. Геллерт натягивает колючий шерстяной свитер, подхватывает в руки ботинки и пальто и на полупальцах пробирается к задней двери. Батильда еще не спит, работает в гостиной. Геллерт слышит стук клавиш ее писчей машинки. Он не хочет тревожить тетушку, он давно уже не хочет никого тревожить. Обувается и накидывает пальто он уже снаружи. Пробираясь через наметенные сугробы, добредает до калитки, а от нее — до задней двери дома Дамблдоров. Неловко стучится, замирая на пороге. Ждать приходится минуты две. За дверью слышна тихая мелодия патефона и приглушенные голоса. Геллерт уже думает: не постучать ли снова? Но дверь распахивается, вот только на пороге стоит Аберфорт. Он щурится в полумрак ночи, улыбка медленно сползает с лица. — Чего тебе? Геллерт молчит: если бы и мог сказать, промолчал бы. Как будто и так не понятно? Что ему может быть здесь надо? Соли? Настойки растопырника? Книгу по истории магии? Альбуса. Аберфорт смягчается, открывает дверь пошире — в лицо Геллерту бьет теплый запах готовящегося ужина и еловых поленьев. — Он… слушай, приходи завтра, ладно? Он сейчас занят. За спиной у Аберфорта звучит смех на два голоса. Два мужских голоса. Геллерт хмурится, кутаясь в тонкое пальто и медленно отступая. Выражение лица Аберфорта неуловимо меняется: в уголках губ, глаз застывает печать жалостливого презрения. Геллерт опускает взгляд, смаргивает снежинки с ресниц словно слезы. — В общем, завтра приходи, договорились? — и добавляет, почти закрыв дверь, — Я не стану говорить, что ты заходил сегодня. *** Они встречаются в городе на следующий день около обеда. Геллерт, за этот год привыкший пользоваться магловскими деньгами (и магловскими товарами, так дешевле, да и в его руках любая магическая вещь ломается в одночасье) сидит на корточках у крыльца булочной, угощая малиновок свежеиспеченной маковой булкой, когда Альбус и его… друг появляются из-за поворота. Альбус негромко смеется, прикрывая лицо ладонью в элегантной кожаной перчатке. Он одет по последней парижской моде, пусть и слишком легко для Шотландии, где за пару недель до Рождества снегу навалило по скаты домашних крыш. Рыжеватые волосы собраны в низкий хвост и отливают благородной медью в лучах прохладного зимнего солнца. Его друг ниже на полголовы, полноват и некрасив. Одет дорого, важно, но абсолютно безвкусно. Он цепляется за локоть Альбуса лишь бы не оскользнуться на подбитой ледком мостовой, и склоняется ближе, делясь с Дамблдором окончанием известно презабавнейшей шутки. Геллерт замирает на корточках. Пичужка, пользуясь его замешательством, прыгает ближе и выхватывает кусок булки из озябших покрасневших пальцев. — О, смотри, Аль, какая прелесть… — напомаженный щеголь замечает Геллерта первым. — Какой невероятной чистоты оттенок венецианского золота! Редко где встретишь такую масть. Он обсуждает его словно собаку, впрочем, Геллерту не привыкать. Взгляд его прикован к лицу Ала, с которого как по волшебству (хаха!) разом сходят все краски. — Думаешь это его натуральный цвет? — он даже не понижает голоса, разглядывает Гриндевальда как диковинку из зверинца. Альбус прочищает горло и отводит взгляд. — Д-да… Ты прав, думаю да. Гриндевальд выпрямляется, и откидывает отросшие пряди со лба. — Пойдем, нам еще нужно зайти к мисс Дэборт, — Альбус тянет друга за локоть, уводя в сторону, но тот упрямится. — Погоди же! Я хочу с ним познакомиться! Может за хорошее вознаграждение он поработает на меня, — юнец взмахивает пухлой рукой, подзывая Геллерта ближе. Широко улыбается жемчужно-белыми зубами. — Я художник, молодой человек. Не хотите поработать моей моделью? Геллерт подходит, наконец переводя взгляд на того, второго. Смотрит спокойно, равнодушно, словно не понимает вопроса. Вновь оборачивается к Алу, изгибая светлую бровь. — Он что, не понимает? — удивляется франт. — Слабоумный?.. Альбус медлит, а потом осторожно кивает. Геллерт ощущает, как холод цепкой лапой сжимает сердце. — Похоже на то, пойдем, Анри, — зовет он негромко. Анри кривит губы, но остается на месте. — Какая жалость, Аль! А ведь какой красивый. Почему судьба так несправедлива к достойным? Геллерту хочется спросить: кого из них он считает достойным: себя или, может быть, его? Но все и так понятно. Чернильная тень зависти сгущается за чужим плечом. Гриндевальд опускает взгляд на свои руки, растирает пальцы, сжимает и разжимает кулаки. И вздрагивает, когда чужая ладонь цепко сжимает подбородок. Голову поворачивают из стороны в сторону словно у безвольной марионетки. Геллерт вскидывает ресницы, и непонимающе смотрит на Альбуса: и это твои новые друзья? — Какой решительный профиль, — заключает Анри и вдруг достает из кармана золотую монету, повелительно вкладывая ее Геллерту в ладонь. — Вы чудовищно красивы, знайте это. Если когда-нибудь надумаете… Гриндевальд отшатывается, смотрит исподлобья. Брезгливо бросает монету в снег — под ноги наглому франту, и напоследок толкает плечом, стремительно уходя прочь. Внутри что-то сжимается, костенеет, но это лучше, чем не чувствовать ни-че-го. *** Геллерта будит мягко прикосновение к волосам. Он вскидывает ресницы и смотрит в желтоватую крышку потолка, не спеша поворачивать головы. Альбус сидит у изголовья и перебирает его длинные вьющиеся пряди в пальцах, гладит их словно живое существо. — Волосы так отрасли, — шепчет он, пребывая глубоко в своих мыслях. Гриндевальд едва заметно морщится и приподнимается на локтях. В комнате холодно, темно и пахнет свежими хвойными ветками. Альбус вздрагивает и отшатывается, едва не падая с кровати. — Ох, прости, Гел, я тебя разбудил, — виновато шепчет он. Геллерт садится на постели, откидывая одеяло, подтягивает колени к груди. Склоняет голову к плечу, глядя Альбусу за спину — туда, где мерцает прозрачный фантом его темной сути. Он ждет. Он привык ждать. Ничего не происходит просто так. — Геллерт, о, Мерлин, Геллерт! — Альбус тянется к нему и неуклюже обнимает за плечи. Гриндевальд позволяет ему это. Волосы Альбуса щекочут скулу. От них пахнет незнакомо — тяжело и приторно, дорогим цветочным парфюмом. Геллерт медленно поворачивает голову и с немым вопросом заглядывает Алу в глаза: зачем пришел? Дамблдор смущенно отводит взгляд. Тень за его спиной обретает форму. — Прости меня за сцену утром. Это было мерзко и унизительно, — начинает сбивчиво и тихо. Он оправдывается перед самим собой, и Геллерт ему не мешает. — Анри не имел права тебя касаться. И говорить то… то, что он там сказал. Но я опешил, растерялся и не смог его одернуть! Ты… Ты предстал передо мной как чудесное видение! Ты бы видел себя со стороны: залитый лучами солнца, с непокрытой головой, золотокосый, бледный и тонкий… Ты так изменился, Гел. Шепотом сходит на нет, ладони Альбуса скользят по прохладным плечам Гриндевальда с незаметным взгляду, но ощутимым нажимом. — Я так скучал по тебе, — шепчет Ал, забирая лицо Геллерта в ладони. Руки у него влажны от нервов и чуть дрожат. Лерт переводит взгляд на дверь, морщась от слишком ватной, давящей на уши тишины. А потом до него доходит: Альбус уже наложил на комнату заглушающее. Тень за его спиной наливается первородной тьмой. Геллерту хочется выть, но он лишь отворачивается, все понимая. Альбус мягко давит ему на плечи, укладывая в постель. Опирается коленом о кровать и нависает сверху, оглаживая ладонями бока, укрытые тонкой пижамной курткой. Пальцы его пробираются под край, касаются голой кожи. Геллерта продирает от загривка до копчика. Он пытается отвернуться, поджать колени к груди, но Альбус давит ему на бедро. — Я так скучал, сердце мое, — повторяет он как заведенный, покрывая лицо Гриндевальда жгучими поцелуями. С благоговением отбрасывает в сторону золотистую прядь, подцепляет пуговицы пижамы. Геллерт перехватывает его руку и сжимает до боли. Дамблдор на миг замирает, а после смеется, прижимаясь губами к лихорадочно бьющейся жилке пульса на чужом горле. — Ты ведь тоже этого хочешь, я знаю… Гел, прошу тебя, не упрямься, мы так давно не были близки… Давно, и впрямь очень давно, когда-то в прошлой жизни, когда Геллерт еще умел насмешничать в лицо страху. Сейчас на смену этому приходит оцепенение. Он лежит под Альбусом, пока тот шарит ладонями по его телу, задирает пижамную куртку, спуская с бедер штаны, быстро и беспорядочно, словно в лихорадке. Ал подхватывает его под колено — Геллерт чувствует его горячечное возбуждение даже сквозь ткань плотных брюк. Ладони оглаживают бедра, чертят полосы под впадинами тазовых костей. Гриндевальда пробивает дрожью: больше от холода и топкой жалости, но так легко перепутать. Альбус сползает по постели, устраивается между его распахнутых бедер и принимает в рот еще мягкий член. Он сосет и вылизывает, играет языком, но Геллерт ощущает все его ласки словно через вату. Член слегка набухает, но и только-то. Дамблдор, оставив попытки его возбудить, тянется за палочкой. Даже теперь он не готов отступить. Волна очищающей магии проходится по внутренностям, опаляя оглушительной болью. Геллерт распахивает рот в беззвучном крике, крепко жмурясь, пытаясь свести колени, но Альбус не дает. Мешая извинения с поцелуями, он припадает к чужому горлу, плечам и груди, оставляя едва различимые алые метки на бледной коже. Он то совсем невесомо гладит бедра Геллерта кончиками пальцев, то вдруг сжимает до синяков, словно желая разорвать, вмять короткие ногти прямо в мясо до кости. — У тебя тут есть что-нибудь… ну, хоть что-нибудь? — Альбус задыхается, вжимаясь лбом в чужое плечо и прихватывая укусом над ключицей. Больше магию он применять не решается, хотя выдержка уже давно дала трещину, рассыпаясь на осколки; Геллерт отстраненно думает, что этот фантом не такой плотный и осязаемый, словно Альбус каждым вздохом своим борется с внутренними демонами, не давая им власти. Но надолго его не хватает: никто не может сопротивляться смертельному — какая ирония! — обаянию Гриндевальда. По слюне спустя почти полтора года перерыва — идея поганая от и до. И пусть ощущения собственного тела у Геллерта все еще притуплены, но это больно. Альбус переворачивает его на живот — он вообще вертит его как безвольную куклу в свою угоду, — ставит на колени и наваливается сзади, вплетая одну ладонь в отросшие пряди, наматывая их на кулак. Горячая крепкая плоть трется о бедро Лерта, оставляя влажные потеки смазки. Какое счастье, что Геллерт не может кричать, а то не спасло бы ни одно заглушающее. Секс никогда прежде не был пыткой, впрочем, Гриндевальд никогда и не пробовал заниматься им после собственной смерти. Желания тела его не мучили, как не мучил голод, жажда и прочие незначительные мелочи. Он лишь недавно начал вспоминать, что такое ароматы, звуки и вкус еды, куда уж до подобных изысков? Альбус протискивается в него медленно, хотя сердце частит, бьется о ребра, глухими ударами отдаваясь Геллерту под лопаткой. Войдя полностью, замирает, выдыхая стон в загривок. Елозит бедрами, выбирая удобный угол. Перехватывает Гриндевальда за запястья, роняя грудью на сбитую простыню, и сцепляет его ладони одной своей, сжимая так крепко, что на утро обязательно зацветут синяки под кожей. Геллерт морщится, но терпит. Закусывает уголок наволочки и закрывает глаза. Думает лишь об одном: когда-нибудь это кончится. И это пройдет, все проходит. Это совсем не похоже на ту страстную ласку, которую они когда-то делили на двоих в тишине запертых комнат. Долго, монотонно, мучительно. Геллерт смаргивает соль с ресниц; скула растерта о жесткую накрахмаленную наволочку. Лерт длинно выдыхает, ощущая, как Альбус вздергивает за его плечо, наполняя своим семенем. Наваливается сверху. Тень, обретя желаемое, наконец истаивает, рассеиваясь в разрежающимся рассветном сумраке как ни бывало. Альбус отпускает его, выходит и ложится рядом, не подумав даже обтереться. Геллерт, помедлив, осторожно расправляет затекшие ноги и вытягивается напротив — лицом к лицу. Дамблдор осоловело моргает, упоенный собственным наслаждением. Гриндевальд подкладывает ладонь под щеку и изучает его взглядом почти не моргая. Отмечает, как за год разлуки заострились морщинки вокруг лучистых глаз; печатает в памяти крохотный след ожога на скуле. Альбус тянется к нему, сонно моргая, берет его руку в свои и гладит пальцы. Это, пожалуй, что, приятно. Геллерт, позволяя ему играть с пальцами как дурному книззлу, опускает ресницы. — Лерт, откуда это? — тихий голос Ала вырывает его из усталой дремоты. Гриндевальд мажет по нему взглядом и замирает: мозолистые пальцы Дамблдора касаются старого шрама, перебирая стежки собравших его когда-то на живую нитей. Альбус тянется за палочкой, чтоб призвать люмос и рассмотреть шрамы, но Геллерт перехватывает его за шею и увлекает в поцелуй. На вкус рот Ала как соленая морская вода с привкусом клубничного джема. Ленивые поцелуи убаюкивают, усыпляют волю. Дамблдор проваливается в сон, обнимая руками его подушку. Геллерт выжидает с четверть часа для надежности, а после осторожно выбирается из постели и накидывает на плечи сбитое на пол покрывало. Он осторожно прикрывает за собой дверь и нос к носу сталкивается с Батильдой. По бедрам течет кровь вперемешку с чужой спермой. Геллерт запахивает покрывало сутулясь. Тетушка долго смотрит на него в звонкой коридорной тишине; глаза темные и пустые, а губы тонко подрагивают. Наконец она отмирает, делает шаг навстречу, раскрывая руки, словно хочет обнять Геллерта, укрыть от всего мира, но в последний момент передумывает. — Прости, милый, — шепчет она и вдруг громко, по-бабьи всхлипывает, принимаясь медленно пятиться к лестнице. Пушистые тапочки глухо шуршат по паркету. — Прости, дорогой, но я так больше не могу. Ты ведь мертвый совсем, не живой… Геллерт. Лертен… Что же с тобой стало?.. Геллерт еще долго смотрит ей вслед в отупелой задумчивости, прежде чем скрыться в ванной. Он набирает кипяток в фаянсовую ванну, ложится в воду, не чувствуя жалящих укусов боли, и закрывает глаза, раскидывая руки по бортикам. Сквозь сухой шрам прорастает крохотный лилейный бутон, но Геллерт не дает ему раскрыться: обрывает и сминает в пальцах. И правда, тетушка Хильда, что же такое со мной стало?.. *** Аберфорт ставит перед ним тарелку супа. Геллерт отупело смотрит на плавающие в бульоне овощи, не в силах заставить себя прикоснуться к еде. Его отражение в пузатом боку кофейника двоится и скалится. Гриндевальд медленно поднимает голову и коротко качает головой: не хочу. Младший Дамблдор отравлен совсем иной бедой. Ему, на горе, нужно о ком-то заботиться, но забота эта не бескорыстная, а злая и собственническая. Без нее он не чувствует себя нужным, свободным и всесильным. Его отравляет гордыня и ярость. — Ешь, — велит Аберфорт, опираясь бедром о край стола. Смотрит исподлобья хмуро. Геллерт с ним не спорит. Берется за ложку, зачерпывает похлебку, рассеянно считая морковные дольки. Отправляет в рот и сухо сглатывает. Аберфорт наблюдает за ним пару минут, убеждается, что останавливаться тот не собирается, и, перекинув полотенце на плечо, выходит в сад через заднюю дверь. В саду цветут яблони. Их удушающий аромат напоминает Геллерту о доме, который был у него когда-то не здесь. В Годриковой Впадине у всех по весне деревья цветут белым цветом. Кроме дома мисс Бэгшот: у нее в этом году весь сад замер в зимнем убранстве — голый, скрюченный, покинутый самой жизнью. Геллерт доедает суп, поднимается, убирает посуду в раковину и тщательно моет под струей холодной воды. Руки краснеют, пальцы не слушаются. Лерт обтирает их о хрусткое, царапающее полотенце, и выглядывает в крохотное давно не мытое оконце. Аберфорт возится в саду, пропалывает сорняки вручную. В быту он почти не пользуется магией и это Геллерта вполне устраивает. За последние полгода «магическая аллергия» трижды сбивала его с ног. В животе булькает, скручивается узлом. Боль подкрадывается незаметно, исподволь. Геллерт вжимает ладонь под ребрами, давит, скребет, пытаясь утишить или хотя бы отсрочить приступ. Но нет, ничего из этого не сработает, сколько бы он не старался. Он едва успевает добежать до туалетной комнаты на втором этаже: там его выворачивает свернувшейся кровью, долго полощет над унитазом. Геллерт дрожит, сводя лопатки, бессильно цепляясь за покатые гладкие бока. Трижды спускает воду и выпрямляется. Встречается взглядом с Аберфортом в зеркале и вздрагивает ощутимо. — Опять? — рычит Эйб, опираясь ладонью о косяк, не давая Геллерту пути к отступлению. — Сука, только еду на тебя переводить! Геллерт равнодушно пожимает плечами: он пытался сказать и не единожды. Да и тетушка Хильда предупреждала, когда передавала его с нехитрым скарбом с рук на руки. — Ты слишком дорого мне обходишься! — взвивается Аберфорт, переступая порог крохотной ванной. Геллерт отступает от него на шаг, упираясь поясницей в край раковины. Вновь пожимает плечами, прекрасно зная, что за этим последует. Лупцует его Аберфорт безыскусно: кулаками по лицу. А если валит с ног, то еще и по ребрам мыском ботинка поддает для острастки. Геллерту почти не больно, а ко вкусу крови во рту он уже привык. Да и сколько бы не ломал ему младший Дамблдор ребер, все заживает к утру следующего дня. Аберфорту хуже. Геллерт десятки раз слышал, как он после приступов, осознав себя, рыдает в комнате, навесив на дверь заглушающие. Да только Гриндевальд все равно слышит. Геллерт старается не высовываться и не провоцировать его лишний раз. Во-первых, не испытывает совсем никакого азарта, а во-вторых… Если Аберфорт его выставит, то Лерт не знает, куда пойдет. Умереть он не может — пробовал, а скитаться по улицам призраком прошлого Рождества — идея совсем уж дрянь. Когда уехал Альбус на прощание неловко клюнув его в щеку словно незнакомец, когда Батильда молча собрала его вещи и вынесла за порог (поместилось все в одну сумку, к слову), когда Аберфорт нашел его в одиночестве сидящего на местном кладбище у могилы Певерелла — тогда что-то стронулось. Младший Дамблдор подошел, опустился рядом, схватил его за руки и бесцеремонно потрогал синяки, оставленные братом. Схмурился, зло поджимая губы. — Значит, ко мне жить пойдешь, — произнес без раздумий. Геллерт бесстрастно кивнул. Жить он не собирался, но что бы ни пробовал — ни черта не работало. Однажды Аберфорт застал его на кухонном полу в луже собственной крови, из которой росли песчаные маки. На горле после того случая остался едкий злой шрам, зашитый маковыми стеблями наискось. Младший Дамблдор ночевал возле его постели недели две, а потом подзабылось. Умереть ему не давали. Жить не давали тоже. Геллерт не знал, что Она от него хочет — брел как слепец в темноте. После того раза Смерть он уже встречал верной подругою. Маковые зерна нет-нет, да вспархивали на язык. Аберфорт бросает его в луже собственной крови. Уходит стремительно, хлопнув дверью. Геллерт кое-как подтягивается на руках, испытывая не боль даже, а приступ острой слабости. Заглядывает в зеркало, изучая окровавленное лицо, включается воду и долго, тщательно умывается. Из носа течет, капает алым, приходится подставить рукав рубашки — все равно вся в крови. До своей комнаты он добирается минут пять, цепляясь за стену, хотя пути там в десяток шагов. На постель валится уже без сил, закрывая глаза. Лениво думает, что подушку уже не спасти, а Аберфорт опять разозлится. Думает и проваливается в сон. Как умирает. *** Он теперь всегда спит как умирает, и с внешнего мира до Геллерта не достучаться, пока он внутри своей головы с Ней диалоги ведет. Сегодня Она какая-то не такая, тревожная и порывистая. Первым делом, встречая его на пороге комнаты-в-безвременье, обхватывает ладонями узкое лицо и оттирает подолом своего савана с губ остатки кровяной коросты. За окном серая мгла без очертаний пространства. Внутри небольшой квадратной спальни светло, но тускло: все здесь теряет краски, зарастает бесформенной серостью. Единственные яркие пятнышки — словно блики осколков детского калейдоскопа, мерцают, прыгают солнечными зайчиками по стенам, путаются у Геллерта в волосах. Сколько ни пытался понять, что преломляет их, не смог разобраться. — Я устал, — шепчет Геллерт, прижимаясь к сухому прохладному плечу как к материнским коленям. Здесь он еще может говорить, хотя горло, после маков, на каждое слово сжимает спазмом. — Я не могу так больше. Я не хочу быть бессмертным. Не хочу быть пустышкой, сквибом. Лучше бы мне было погибнуть там под авадой, чем жить в этой… пепельной серости. Смерть негромко смеется, словно Геллерт только что тонко и изящно пошутил. Гладит его по волосам, расплетает и собирает заново растрёпанную косу. — Ты — катализатор, дитя, — Смерть отстраняет его голову и поочередно давит костяными пальцами на тонкие, точно лепестки тех маков, веки. — Глаза твои видят все фазы мира. Ты не жив и не мертв — ты ресурс. Геллерт качает головой: он давно уже это понял. Почти сразу, как только разобрался, что значат тени, которых он видит едва ли не в каждом. — Достаточно ли зла тебе причинили? — с усмешкой спрашивает смерть. — Исчерпался ресурс Твой, разве не видно? — неуклюже шутит Геллерт. Смерть смеется — словно камешки перекатываются в пустом глиняном сосуде. Гриндевальд вытягивается на постели, укладывая голову Ей на колени. Смерть ласково гладит его по макушке как возлюбленное дитя, приговаривая: — Мальчик мой, вот тебе нож. Геллерт хмурится: он когда-то слышал что-то подобное, но от кого? Слова песни сами приходят на ум, словно всегда были выбиты на изнанке век. — Вот тебе путь на восток… Смерть раскатисто и громко хохочет. Костяные пальцы черкают Геллерта по щеке, оставляя рытвину на бледной коже словно у фарфоровой куколки: — Больше и нечего здесь отдавать. Согласен? Гриндевальд медленно садится, устремляя взгляд в глубинную тьму Ее капюшона. Смерть протягивает руку: на ладони у нее блестит сталью изящный ритуальный кинжал. Геллерт мимодумно тянется к нему, но в последний миг одергивает пальцы. — Что… Что это значит? Чего Ты хочешь от меня? Смерть качает головой, словно бы размышляя. — Убей тех, кто тебя предал. Магия вернется, мир обретет краски. И ты оживешь — прежним. Геллерт широко распахивает глаза. Пальцы, занесенные над кинжалом, мелко подрагивают. — Всех? Всех?.. — шепчет он хрипло, сглатывая вязкую слюну. — Прежним… Но как это? Я снова буду жив? — Абсолютно. Если хочешь, я даже сотру тебе память о том времени, что ты болтался на грани сна и яви. Хочешь? Геллерт с силой растирает лицо ладонями, давит на веки. Конечно, он хочет. Чтобы не было этих двух лет жизни, чтобы он никогда не узнал, что такое быть ненужным, всеми покинутым, забытым. Отверженным. Чтобы сквозь открытую рану на коже не прорастали ядовитые цветы. Чтобы пища вновь пахла сладко, не отравляла его изнутри. Не быть больным чужими поцелуями и злобой как лаской. Да. Да! ДА! Конечно, он этого хочет. — А если я не справлюсь? — спрашивает Геллерт тихо. — Малость — я наконец избавлю тебя от страданий, заберу твою жизнь. По итогу, ты ничего не теряешь. Верно? Гриндевальд заторможено кивает, подаваясь навстречу. Кинжал втекает в его ладонь, становясь продолжением пальцев, отлитый точно ему по руке. Смерть смеется, поднимаясь и возвышаясь над постелью, и толкает Геллерта в грудь, окуная в реальность. *** Течение реки этим летом совсем поскучнело. Наверное, где-то заболотилось или младшие духи возвели себе к устью домишки, замедляя речной кровоток. Геллерт сидит на берегу у самого края, свесив босые ноги над крутым обрывом. В правой руке зажат кинжал, которым он рассеянно чертит по ладони левой белеющие символы. Раз! Засечка. Два! Засечка. Руна любви, руна жизни, руки смерти. Аберфорт подходит неторопливо, не тая шаг. Останавливается в паре метров от Геллерта и густо прочищает горло. — Гриндевальд. Геллерт не оборачивается. За два летних месяца он истончился так, что теперь напоминает не просто тень самого себя, а свой же чахоточный призрак. И совсем перестал есть. Он болен, это было очевидно, да. Но теперь стало очевидно другое: Геллерт Гриндевальд умирает. У Аберфорта ощутимо дрожат руки, когда он в третий раз переписывает письмо Альбусу. Не просит, нет, требует приехать. Раз за разом выводит: «если хочешь успеть попрощаться»… Стирает, вымарывает, заливая чернилами пергамент и начинает с нуля. Если хочешь увидеть его еще раз… Раз. Засечка. Если ты его когда-нибудь любил… Два. Засеч-ка. Брат отвечает ему в тот же день и по тому, как прыгают в обычно ровных каллиграфически чистых строчках буквы, видно, как сильно он торопится. — Гринд… Геллерт, — снова зовет Аберфорт. «Ал, он не доживет до дня рождения. Он теперь только и делает, что спит, почти не выходит из комнаты. Совсем не ест. Лишь иногда уходит куда-то и пропадает на пол дня, а я каждый раз сижу у окна как гребаная принцесса в замке, и жду, что он не вернется. Что сороки, черт бы их побрал, принесут мне дурную весть. Прядь волос, расклеванный глаз или этот дрянной серебряный кулон, который он не снимает и постоянно греет в ладонях… Помнишь, у нас в детстве был кот? Рыжий такой, откормленный, совсем не волшебный. Помнишь, как он однажды ушел и не вернулся? Ариана ждала его и плакала ночами, а он так и не пришел. А ты потом нашел его в канаве с разорванным горлом?.. Гриндевальд… Умирает, Ал». Аберфорт подходит ближе, оскальзываясь на глиняном откосе. На ботинки налипает жирный слой грязи. Геллерт босой и стопы его чистые, словно он не ходил по земле, а парил над нею. Эйб запоздало вспоминает, что ни разу не видел его следов на снегу или в доме — по только помытому полу. И отпечатков пальцев на глянцевом боку кофейника… — Геллерт, — зовет он надрывно, словно и сам боится сорваться в подступающую истерику. Нервы на пределе в бесконечном ожидании умирания. Это — не здоровое завершение цикла, не осень после лета. — Пожалуйста, пойдем в дом. Геллерт поворачивает к нему исхудавшее лицо и коротко кивает. Аберфорт засматривается на его абсолютные, мученические черты, застывшие в какой-то дикой, неправильной — идеальной, — симметрии. Гриндевальд поднимается, покачивается на пятках на самом краю обрыва. Аберфорту едва удается задавить в себе порыв кинуться к нему и подхватил за локоть. Он терпеливо ждет, примерзнув к месту, так крепко сжав челюсти, что зубы начинают ныть. Неожиданно Геллерт склоняется к воде, вытягивая руку. С глухим бульканьем кинжал, с которым он не расставался последние пару месяцев, уходит на дно, теряясь в густом иле. Аберфорт, хрипло выматерившись, бросает вперед и хватает худое тело за пояс, оттаскивая от берега. Он ругается на чем свет стоит, встряхивает Геллерта за плечи и обрезается об острую, как лезвие бритвы, усмешку. *** — Я не смог, — Геллерт жмет плечами, устраиваясь на краю постели и складывая руки на коленях как примерный ученик, ввиду исключения не выучивший урока. Смерть нависает над ним своей угловатой тенистой фигурой. — Я знаю. Но почему? — спрашивает Она. Гриндевальд снова пожимает плечами, наконец поднимая на Нее потухший взгляд. — А чем я лучше? Мой демон ходит за мной по пятам, просто я сам его не вижу. Смерть на это заявление лишь хмыкает, заводит руку за спину и вынимает из складок мантии потерянный кинжал. По лезвию его еще струится речная вода; рукоять перепачкана в иле. Геллерт смотрит на него без интереса, впрочем, и без страха тоже. — Ты сделаешь это быстро или растянешь удовольствие? А, знаешь, мне плевать. Не отвечай. Ты столько лет со мной возилась, пришел и мой черед тебя развлекать. Смерть усмехается и неуловимо нечеловеческим движением всаживает лезвие по самую рукоять в чужую грудь, как мягкое масло раскрывая реберную клеть точнехонько посередине. *** Геллерт приходит в себя со стойким ощущением дежавю. Он острожно поднимает ресницы, прислушиваясь: что-то не так, что-то изменилось. К нему не сразу приходит осознание: мир снова обретает краски. Геллерт с удивленным вздохом ведет ладонью по покрывалу, ощущая мягкость стеганной ткани, жестковатые стежки ниток под пальцами. Солнце, пробиваясь из-за неплотно зашторенного окна, щекотно припекает скулу. Пахнет лавандовым мылом, горьковатым духом заживляющего бальзама, пылью и свежим хлебом. Геллерт шевелится, от долгого лежания у него затекло плечо. Альбус, дремлющий лбом на краю его постели, вздрагивает и поднимает голову. — Гел? — хриплым ото сна голосом зовет он, близоруко щурясь без очков. Осознание доходит до него с тем же опозданием, что и до Гриндевальда, но все же доходит. Лицо его искажается словно у ребенка, готового разразиться истерикой; Альбус подается вперед и касается лихорадочно дрожащей ладонью чужой щеки. — Ты… Ты правда очнулся. Я же не сплю? О, Мерлин… Геллерт мягко отталкивает его руку и садится на постели. Отбрасывает край одеяла, цепко осматривает себя с ног до головы. Чужая одежда великовата ему из-за худобы, но в остальном он выглядит как обычно. Кто-то даже заплел ему волосы, правда коса успела растрепаться. Геллерт задирает подол рубашки, щупает грудь и живот там, где нож впивался в плоть, но не находит даже шрама. — Раны закрылись, — подтверждает его догадки Альбус, пересаживаясь из кресла на край постели, но не смея коснуться. Его бьет заметная взгляду дрожь, а голос дрожит ощутимо. Геллерт ни разу на своей памяти не видел обычно собранного и до крайности спокойного Дамблдора таким. Гриндевальд непонимающе вскидывает брови, выпуская из пальцев мягкий батист чужой (Альбусовой) рубашки. — Что произошло? — интересует он и не сразу понимает, почему Ал отшатывается от него как от адского пламени. Геллерт трогает горло, ощупывая выступ кадыка: голос такой хриплый и тихий, словно не его вовсе. — О, неужели снова могу говорить? Вот это, конечно, подарок… Дай воды. Альбус пялится на него в немом оцепенении. Что ж, в целом его можно понять. Два года молчаливым бесцветным призраком — и вот он снова может говорить и, кажется, жить. По крайней мере, на первый взгляд. Цепко прислушиваясь к себе, Геллерт не находит изъянов. Все так, как и должно быть. Как было когда-то, хотя, признаться, он почти не помнит то время и сравнение выходит посредственным. — Воды, Ал, — повторяет он, но Дамблдор не двигается с места. Геллерт переводит взгляд на подоконник, цепляется за мигнувший из-за неплотно пришторенной занавески бок хрустального графина. Вода, должно быть, нагрелась на солнце, но так хочется пить. Вот бы ее сюда… Ему не приходится прикладывать ни малейших усилий, не нужно даже формировать мысль привычным посылом — магия слушается его на уровне инстинктов, током крови разбегаясь под кожей. Геллерт несколько мгновений изучает стакан в своей руке, делает крохотный глоток — и правда теплая, но вкус сладкий и свежий. Хорошо бы немного охладить. Стакан моментально истаивает мелкими каплями конденсата, сбрасывая с десяток градусов температуры. Геллерт с наслаждением выпивает прохладную и чистую воду, возвращая стакан на прикроватную тумбочку. Теперь взгляд Альбуса подернут ужасом. Геллерт со вздохом откидывается в изголовье, морщась на назойливый солнечный луч, упрямо карабкающийся по скуле. — Что со мной было? — в третий раз спрашивает он. Альбус вздрагивает как от боли и приходит в себя, опуская взгляд на собственные ладони, безвольно лежащие на коленях. — Ты… умирал, — просто отвечает он. Геллерт устало кивает, подбадривая его продолжать: это он знает и сам. В груди все еще легонько тянет, словно под ребра всадили рыболовный крючок и крутят, издеваясь, тонкую леску. — Из тебя… вытекло столько крови. Я никогда не видел столько. А потом… цветы. — Что на этот раз? Альбус понимает его сразу. — Крокусы. Геллерт фыркает, а потом, не удержавшись, принимается хохотать, пряча лицо в ладони. Чувства юмора Смерти не занимать! — Не лаванда и на том спасибо. Куда вы дели?.. Альбус дергается как от удара. — Аберфорт отнес в сад. Несколько сотен бутонов и все испачканы в твоей крови. Думали, если на могилу... Я не понимаю, Лерт, как такое возможно? — голос его сбивается, проседает, стелется над постелью испуганным шепотом. О, великий маг Альбус Дамблдор, — устало думает Геллерт, — нашлось все же что-то, способное испугать тебя до трясущихся поджилок? Что-то, что ты не в силах осознать и проверить эмпирически? Недоступная, непостижимая для тебя магия. Вслух он говорит совсем иное. — Понятия не имею. Проклятье, возможно. Темное, сложное и с долгим развитием, — и добавляет, смягчаясь, — Как вы умудрились его снять? Альбус оживляется, вступая на проторенную колею алхимических изысканий, и поспешно, едва ли не захлебываясь в словах принимается рассказывать, что они пробовали, что помогло, а что нет, и куда вела их дорога мысли и ужаса. Геллерт слушает с легкой тенью любопытства, но думает о своем. Он понимает: заслуги Дамблдоров в его выздоровлении нет. Просто Смерть наконец разжала свои стальные объятия. — Я есть хочу, — перебивает его Геллерт на полуслове. Альбус замолкает, тушуется, но быстро берет себя в руки. На губах расцветает улыбка облегчения. — Я пойду скажу Аберфорту, что ты пришел в себя. Он зайдет, ты не против? Ужасно волновался. Потом посмотрю, что у нас осталось из еды и соберу тебе сюда. Только не вставай пока, пожалуйста, Гельхен. Гриндевальду неприятно слышать это нежное «Гель-хен» из его уст, но он лишь кивает. Вспоминает, как жесткие кулаки Аберфорта раз за разом в кровь разбивали ему губы. — Конечно. Спасибо, Ал. Иди. На последней фразе в голос проскальзывают повелительные нотки, но Альбус не замечает, окрыленный тем, что Геллерт наконец очнулся и перестал заливать их дом кровью. Он вылетает из комнаты даже быстрее, чем Лерт успевает откинуть прядь волос за ухо. Его частые, стремительные шаги дробятся на лестнице и замолкают где-то внизу. Геллерт закрывает глаза, прислушиваясь. Нити силы, пронизывающие магическое жилище вдоль и поперек, стремительно вырастают перед его внутренним взором. Тревожно, немного жутко, волнительно. Гриндевальд не целиком осознает собственную новорожденную магию, но даже так, пробуя ее по крупицам, понимает: он стал значительно сильнее. Возможно, сильнее всех, кого когда-либо знал и на кого равнялся. Интересно, Мерлину тоже пришлось умереть, чтобы подчинить себе великую силу?.. Пустота расцветает тысячей красок. Геллерт более не может выносить их ядовитой яркости и поспешно открывает глаза, бессильно смаргивая тайну с ресниц. Он все еще слаб, но это пройдет. Тело восстановится, тревога не уйдет, но затаится. Главное — он жив, здоров и… всесилен. Гриндевальд осторожно подхватывает подол рубахи, прикусив ткань зубами, и касается едва заметного следа под ребрами. Альбусу это показывать не стоит. Пальцы легко проваливаются сквозь кожу, трогают изнанку кровяного, горячего и пульсирующего в такт биению сердца, нутра. Мягкие цветочные бутоны щекочут ладонь Геллерта своей стальной нежностью.