Трофей

Всю жизнь прожившая в роскоши, Янника возненавидела Одессен с первого дня. К походным условиям ей было не привыкать, но после утомительных путешествий она любила возвращаться домой и нежиться в ванне, любуясь панорамой Дромунд-Кааса. Дома ее ждали роскошное ложе с хрустящими от свежести простынями, любимые лакомства, душистые свечи и нежные шелковые пижамы. Одессен представлял собой военную базу, по большей части спрятанную под землей. В жилых помещениях — ни одного окна. Вся одежда, шелковая и нет, воняла топливом и машинным маслом, как поношенный комбинезон какого-нибудь механика. О ванне не приходилось и мечтать. Вода в душевой кабине, едва теплая, шла с перебоями. Из лакомств местные повара предлагали сушеные водоросли и каф на голубом бантовом молоке. Водоросли вылавливали тут же; каф и молоко завозили в брикетах. Они считались деликатесом — космические перевозки во время войны стоили дорого. Решив, что больше так жить нельзя, Янника заплатила Хайло Виз целое состояние за какое-то алюминиевое корыто, которое могли бы счесть ванной разве что отсталые жители татуинских деревень, привыкшие вместо мытья натираться песком. Не бог весть какая роскошь, конечно, и все-таки лучше, чем ничего. По крайней мере, в этом корыте можно было расслабиться и отмокнуть после тяжелого дня, а тяжелыми ей казались все дни без исключения. Она заставила какого-то катара — кажется, сержанта — натаскать ей горячей воды. Сержант имел полное право не выполнять таких распоряжений, но возразить не решился. Яннику с детства приучили разговаривать с окружающими так, будто они обязаны не просто прислуживать ей, но и получать удовольствие в процессе. Обычно это действовало, сработало и сейчас. Катар беспрекословно притащил десять ведер, да еще все время называл ее «миледи» и разве что в пол не кланялся. Хороший парень. Исполнительный. Надо попросить, чтобы ему дали прибавку к жалованию. Пока он ходил за последним ведром, Янника успела зажечь свечи, раздеться и развести пену. Над поверхностью взбилась пышная гряда крошечных пузырьков. От них исходил сладкий, как от кондитерской лавки, аромат. Раздвинув пенные облака руками, Янника занырнула в воду и чуть не заверещала от удовольствия. Что ж, пусть корыто! В таких условиях и корыто может дарить райское наслаждение. Окатив ее водой в последний раз, катар-сержант направился к выходу и в дверях столкнулся с Джарреном. Неловко стукнуло о косяк пустое ведро. Пробормотав под нос извинения, катар поспешил ретироваться. Янника наблюдала за этой сценкой из душевой, возлежа в своем благоухающем корыте, и наслаждалась выражениями на их лицах. — Надеюсь, ты не пришел читать мне лекцию, — беззлобно сказала она Джаррену, когда за катаром закрылась дверь. — Или я брошу в тебя мочалкой. — Какая страшная угроза. Давай свою мочалку сюда. Янника послушалась. Описав дугу в воздухе, похожая на медузу мочалка чуть не ударила Джаррена в плечо, но он извернулся и поймал ее. Она и не сомневалась. У большинства ситхов была отличная реакция: в противном случае они жили недолго и заканчивали плохо. — Только дверь закрой, — велела она. — Не хочу, чтобы остыло. К миндальному аромату пены примешивался запах горящих фитилей и дешевого воска. Над водой клубился пар, постепенно заполняя комнату. Зеркало запотело, на стенах душевой кабины оседал горячий туман. Джаррену пришлось снять рубаху и накинуть ее на одиноко торчащий из стены крючок — для него здесь становилось жарковато. Янника считала, что температура в самый раз: как все ее сородичи, она любила раскаленный влажный воздух. От растираний синяя кожа быстро становилась пурпурной. Джаррен прошелся по ключицам, оставляя мочалкой крошечные царапины, покрытые островками пены; потом переключился на спину. Янника зашипела, как поглаженная против шерсти нексу: мыло щипало ссадины и ожоги. Некоторые были получены с месяц назад, но ныли как свежие. Загривок, плечи, лопатки — всё было испещрено клинописью больших и маленьких ран, словно старый манускрипт. Заживали они скверно. На ней всё заживало скверно. — Болит? — Ерунда, — нехотя буркнула она. Джаррен, смилостивившись, возвращаться к теме не стал. Вместо этого он отправил мочалку в плавание по просторам ванны и, зачерпнув кольто из стоящей на хромоногой табуретке банки, принялся бережно втирать Яннике в плечи. Пальцы надавливали на больные точки, разминая несгибаемые, как металлические тросы, мышцы; мягко, едва касаясь, скользили по незажившим царапинам. Джаррен умел быть очень нежным, настолько, насколько она сама никогда ни с кем не была, и эта нежность всякий раз обезоруживала ее, как удар под дых. Ей захотелось прижаться щекой к его руке. Она задушила в себе это желание: не хватало еще показаться размякшей. Ласка была ценной и редкой наградой, особенно на войне. Чтобы заслужить ее, Джаррену требовалось нечто большее, чем несколько заботливых прикосновений. Указательным пальцем он очертил длинный ожог, рассекающий лопатку. — Кто тебя так? — Арканн. На тренировке. — Наверное, он был очень горд собой. — Чрезвычайно. Жаль только, что недолго. Руки Джаррена, осторожные, словно руки лекаря, а не ситха, бережно смазали каждую царапину, каждый плохо затянувшийся шрам. Кольто таяло, впитываясь в разгоряченную кожу. Пахло водорослями и морской солью. Минуты тянулись как часы. — Я устала, — сказала Янника, откидываясь назад и глядя в низкий темный потолок. — Ненавижу эту дыру. Я хочу жить во дворце. В огромном роскошном дворце, где будет джакузи размером с озеро. И чтобы прекрасные наложницы приносили нам богомолов в меду. — Обнаженные наложницы, надеюсь? — Желательно. Она погрузилась поглубже в воду и закинула ногу на бортик, разбивая воздушные замки пены. Вся голень была в синяках. Щиколотку украшала лиловая клякса кровоподтека. — Джаррен… — Да? — А если так будет всегда? Еще один год, два, три, может, десять. Захват одних планет, потеря других. Потом снова, и снова, и снова. У Закуула огромная армия… Ты не боишься, что в конце концов мы проиграем? Только честно. Джаррен опустился на колени, чтобы быть вровень с нею. Его дыхание согрело Яннике шею. Вода потихоньку остывала, ей становилось зябко. — Не боюсь, — сказал он, протягивая руку и переплетая свои пальцы с ее. — И почему это? — Потому что ты, моя милая, побеждаешь всегда.