Письма мёртвого человека

***

С самого рождения Оливера окружали всевозможные химические вещества и акустические диапазоны. В их число входил и едкий дым шумных мануфактур, и чадящие сигареты взрослых на забитых битком остановках, и душок из распахнутых настежь дверей забегаловок в перенаселённых трущобах, и бесчисленные вопросы консультантов рядом с облапанными пробниками духов на полках магазинов, и собственное гулкое сердцебиение от страха за душок перегара на очередном отходняке. Но это началось потом. Спустя годы, годы и годы… А изначально Оливер был куда более полезным для общества. И, являясь индентичной другим человеческой единицей, формировавшей несущественное дополнение к нескольким десяткам миллиардов, проживавших на планете, он знать не знал, что такое выбор. Выбор компании. Выбор кружков и секций. Выбор — хотя бы примерный — того места, где начнётся и оборвётся его будущее. Все эти шаги ещё на этапе первичной социализации просчитывали высокотехнологичные машины, в базы которых заносились биометрические данные каждого человека. Кто-то радовался тому, что ему подбирали дело по статусу, кто-то — негодовал и даже пытался учинить протесты, а вкуривший тему Оливер, в свою очередь, даже не пытался что-то поменять. А зачем ему было? Зачем? Так уж получилось, что Айку — где-то в началке или подготовительной — совершенно случайно расшифровал формулу комфортной жизни, заключавшуюся в отсутствии каких-либо пререканий с теми, кто практически бескорыстно решал его вопросы, и неожиданно для себя нынешнего подчинился. Не иначе как из уважения к искусственному интеллекту и своему личному времени подкорректировал эту формулу персонального комфорта так, чтобы любой дурак вроде него мог её усвоить. Повторил. Принял за личный девиз. И медленно поплыл по течению. Учился убираться в тесной родительской квартире, пока они убивали физическое тело на работе, ел какую-то фигню из хрустких пакетов, пил отфильтрованную водичку из общего кулера на этаже, смотрел американские мультики про бесполых супергероев, европейские телесериалы про афроамериканских правителей Скандинавии, и японские фильмы на древних кассетах про то, как… Предположим, влечение к самоудовлетворению — не такой уж и абсурд, но Оливеру Айку на хрен не нужно подставлять себя, рассказывая пикантные подробности тех сюжетов. В остальном он — не считая пристрастия к порнухе — и впрямь ничем не отличался от окружающих. Пытался говорить и ходить, как все, интересоваться тем же, чем и они, пробовал так же жестикулировать и реагировать на различные ситуации. К примеру, он так же ловко включал воздушные фильтры и прятался поглубже под бамбуковое одеяло на время тайфунов и кислотных дождей. И так же обыденно реагировал на очередного мумифицированного мертвеца в пустошах за городом. Не удивлялся дохлой рыбе в море и облезлым птицам на паутине проводов, оплетавших старые дома. Да, Оливер ничем не отличался от других полноценных членов социума. Он не формировал мнение, не вчитывался в законы и не старался выделиться из толпы. Совсем. Он социализировался в превалирующем большинстве среднего класса, перенимая их навыки и манеру общения. Охотно — и одновременно не очень — вливался в тусовки сверстников. Наблюдал за старшими, валявшимися по закоулкам в своих пятничных отрубах. Впитывал рекламные лозунги и информацию о бурях с огромных телеэкранов, растянувшихся на боковинах небоскрёбов. Ходил в караоке с пузырём чего-то крепкого за пазухой. Закрывал замки изнутри и проверял действия купленных у старшеклассников афродизиаков. Тёрся мокрым членом между разведённых бёдер, целовался, царапал девичьи щёки колючими подростковыми усами, лапал мягкие, упругие ляжки и молодые груди. Получал новые ачивки в пиздабольстве и правильном распитии спиртного. Изменял. Трахался. Снова изменял. Получал в морду сначала от разъярённых бывших, потом от их взбешенных нынешних. Пробовал марки, синтетику и прочую гадость. Внезапно попадал к копам в обезьянник и ругался с родителями. Сдавал экзамены на порядочный балл. Подавал документы в университет. Так и получилось, собственно, что на протяжении своего физиологического созревания Оливер только и делал, что автоматически приживался в предоставленной ему среде обитания. Однако в ту пору он не замечал свою самую главную проблему. Какую, спросите вы? Стоп, это правда кому-то интересно? Здесь кому-то что-то бывает интересно? Оливер мажет глазами по выцветшей фотографии родителей, наклеенной поверх вкрученных в стену болтов, и снова вспоминает, насколько они не доверяли цифровым носителям. Ручка между пальцами мелко дрожит. Затылок покалывает. Ладно, допустим. Если никому неинтересно сейчас, то кто-нибудь наверняка прочитает потом. И, чтобы стало понятно, что с ним было не так, Оливер должен начать издалека. Поэтому… Поэтому он переворачивает страницу и заносит руку, тыча кончиком стержня в самый край листа. …То ли в силу своего воспитания, то ли из нежелания прозреть и ослепнуть от шока, он нечасто прогуливал школу, но крайне редко по-настоящему слушал темы уроков. Разумеется, вряд ли такого законченного раздолбая, как Оливер, хоть немного могла волновать история, но именно на ней — а ещё на обществознании — неустанно рассказывали про то будущее и прошлое. Про то, что Токио, как и вся Япония, уже не первое столетие задыхается в выхлопных газах, микропластике и мелкодисперсных частицах, провоцирующих рак, различные патологии и схожую с этим срань. Оливер, естественно, не слушал. Тем не менее, учителя старательно вбивали всем в голову не только ограниченную информацию об их стране — они затрагивали целые континенты, напрочь истощённые войнами, применением термоядерного оружия, демографическими скачками, неконтролируемым потреблением и технологическим прогрессом. Они — эти странные учителя, не знавшие ни усталости, ни злости — никогда не спрашивали «всё ли вы поняли?». Не повторяли отдельные тезисы, каждый раз подбрасывая в лекцию что-то новое. Оливер до сих пор задаётся вопросом, какая хер его разница была в способе подачи, если итог оставался неизменным? Вы все сдохнете. Вы все сдохнете, читалось между строк, которые всё-таки доходили до слуха Айку, и которые он сейчас старательно выводит между абзацами. Вы все сдохнете, пожрёте друг друга, зажаритесь в своих бетонных коробках и сдохнете, сдохнете, точно сдохнете. Вот, что они произносили сквозь улыбку перед звонком, расставляя низкие баллы тем, в ком не иначе как сверхъестественным образом распознавали слишком невнимательных и отвлечённых. Разумеется, Оливер со своим нежеланием вникать зачастую находился в их числе. Разумеется, ему было плевать. Абсолютно. Кого-то из подростков вообще могут по-настоящему парить настолько глобальные прогнозы на будущее? Маловерятно, что в свои условные шестнадцать они — ещё и с таким безучастным отношением к рутине — могли заметить в этих поразительно спокойных учителях что-то ненастоящее. Поддельное. Ещё маловероятнее, что Оливер — ничем не выделяющийся, не считая сраной гетерохромии — мог разглядеть нечеловеческую натуру в их слаженных движениях, неслышных шагах и стеклянных зрачках. Это теперь-то, спустя столько лет после Армагеддона, он складывает все события из прошлого в единое полотно и с горечью осознаёт, что его наставники… Как бы это правильно сказать? …Являлись не людьми, а синтетическими машинами с человеческим мозгом? …Были созданы по образу и подобию человека, тайно жили среди настоящих сограждан и несли им знания при помощи научников, которые умело продляли срок службы своим изобретениям? Что-то из этого, наверное. Но, в принципе — в том случае, если Оливер неверно трактует свою идею, — смысловое значение высказываний сейчас уже не играет роли. Как будто бы, блять, это кто-то вообще прочитает! Ручка в пальцах вздрагивает, оставляя жирный росчерк на месте восклицательного знака, Айку по-детски высовывает язык, царапая кончик об отросшие усы, и думает, что его подсознательная истерика есть ничто иное, как отклонение от сути. Ладно. Короче говоря, эти штуки с лёгкой руки президента вплавлялись в их среду, становясь своими среди чужих. Вплавлялись и приживались, несмотря на то, что на Земле катастрофически не хватало места людям, всё ещё состоявшим из плоти и крови. Киберпротезы не в счёт. Функциональное расширение сознания посредством микросхем и плат — тоже. Не в счёт из-за того, что даже этот подвид человека был им хотя бы наполовину, и тоже не мог ни вдохнуть полной грудью, ни расправить руки вширь, ни найти себе укромное место для того, чтобы тупо жить. А мегакорпорации молча делали деньги, продолжая безучастную штамповку андроидов на своих бесконечных конвейерах. С негласного одобрения глав правительств их внедряли во все слои населения, делали мнимыми наркоманами, полицейскими, врачами, учителями, барменами и таксистами. Обучали имитировать эмоции, бдеть за порядком и доносить тревожные настроения по восходящей, чтобы своевременно пресечь. И всё же это по-прежнему была Земля. Загрязнённая, перенаселённая, такая крохотная и уставшая, но Земля, в каждом уголке которой тлели человеческие жизни. Она, Земля, представала перед разноцветными глазами Айку весьма разношёрстной. Во многом жуткой. Далеко не всегда справедливой. Однако для того, чтобы принять такую реальность за данность, достаточно было взглянуть на тряпьё, свисавшее с костлявых рук беженцев. А после — сравнить картинку с отглаженными пидажками, обтянувшими животы власть имущих. Замечать эту колоссальную разницу было достаточно… Тяжело. Порой мерзко. Но Оливер по прежнему считал такой быт чем-то своим. Близким. Родным. Привычным. Сейчас же и этого быта у него тупо нет. Нет Токио, нет Хонсю, нет Тихого океана, нет Евразии. Нет самой Земли, её озонового слоя и слоёв атмосферы. Нет заброшенных орбитальных станций. Нет даже долбанной Луны, чёрт бы её побрал. Зато есть Оливер Айку — почти тридцатник от роду, — скромный штат Синей Тюрьмы — значительно поскромневший после того, как спятивший Рёнске стащил из подсобки острое лезвие и прошёлся по каютам после отбоя, — сотни тысяч криокамер в караване из следующих кораблей, этот блядский бумажный дневник с неоднократно повторяющейся автобиографией его обрюзгшего хозяина, и… Андроиды. Практически идентичные копии людей, не требующие воды, пищи и положенного законом отдыха. Иногда с человеческим мозгом, как случилось с Анри, иногда без него. Самое забавное, что именно последних Оливер и обслуживает. В качестве каждодневной рутины обновленного образца разбирает, снимает защитные щитки и заменяет испорченные детальки на новые. Перепрошивает программное обеспечение, когда намечаются какие-то ошибки. Стирает память согласно подписанному им регламенту, чтобы они случайно не обрели свою личность — душу, если хотите — и не вышли из-под контроля Эго, почившего уже как пятый год. Служить голограмме — безумие, не так ли? Расскажи ему кто-нибудь раньше, какова на вкус и цвет жизнь в окружении роботов, не имеющих потребности дышать, мыться, есть и спать — они только делают вид, что нуждаются в кофе и ортопедической подушке, — Оливер бы без колебаний предпочёл сгинуть вместе с родителями. Кстати, какой сегодня день со дня их смерти? Три тысячи… Сто? Двести? Триста? Боже. Поставив дату наобум, Оливер отбрасывает ручку в стаканчик для канцелярии и принимается тереть осунувшееся лицо руками. Мякоть его ладоней режет недельная щетина, под плотно сомкнутыми веками расходятся бензиновые пятна, а в груди, прямо под сдавившими лёгкие рёбрами, едва заметно ноет застарелая рана. Здоровенная такая рана, продолжающая разрастаться одновременно с чёрной дырой на месте солнечной системы. И дело тут не в том, что Айку горюет по матери с отцом — он уже давно разучился горевать по неизбежному, вовсе нет. Всё куда менее прозаично — у Айку депрессняк, а у вверенных в его умелые руки андроидов напрочь отсутствует такая функция, как «чувствовать». Вместо неё есть только тактильные ощущения, основанные на них алгоритмы действий и подчёркнуто-рациональные решения. Конечно же, в этом нет ничего предрассудительного, ходячие компьютеры никогда не были рассчитаны полностью копировать свои мясные прототипы, но он, Оливер Айку, стопроцентное свежее мясо, а не компьютер. И чувства у него, такого уязвимого перед нехваткой кислорода, переработками и перегрузом опломбированными ящиками, очень даже есть. Полудохлые, дырявые, больные, как у паллиативного пацианта в хосписе, но всё-таки есть. — Ты уже закончил. Глухой цифровой голос бьёт по ушам, прокуренное и пропитое сердце рушится в пятки, а просторное помещение зала техобслуживания сжимается до размеров спичечной головки. Оливер поджимает губы, вновь зарекаясь не реагировать настолько резко, но липкий стыд от осознания того, что именно он скрывает от Сендо и Карасу в своём логове, оказывается слишком серьёзным уроном для потрёпанной психики. Кажется, Оливер и впрямь спятил, раз снова и снова делает выбор в пользу бездушных машин. Механизмов, в которых насильно вдохнули жизнь. В пользу Саэ Итоши, то бишь. — …Извини, задумался. Эти отчёты такие муторные, — с нечеловеческим усилием выбивает из себя Оливер, заблаговременно прочистив горло. А затем, пока Саэ Итоши — модель какая-то там, серийный номер на десяток цифр — не просёк, что его личный техник нагло пиздит, показательно-беззаботно откладывает пухлый дневник в глубину рабочего стола, откидывается на спинку кресла и запускает дрожащие пальцы во внутренности карманов. — …Согласно анализу показаний инфракрасного сканера, ты сейчас в плохом настроении, — с высоты своей кушетки — можно сказать, хирургического стола — сообщает Саэ. — Аналогичное состояние в последнее время наблюдается у всей команды, что крайне заметно сказывается на работоспособности, поэтому я настоятельно рекомендую не пренебрегать инструкциями и своевременно отключить меня от сети. Мягкая обивка под задницей обращается в иглы. Критическая нехватка смелости — сопряжённая с нежеланием отпускать — грозит выговором от голограммы ныне покойного Эго. В том случае, если Саэ всё-таки напишет на Оливера служебку, разумеется. Ситуация достаточно сложная. Айку еле-еле выдерживает его безжизненный взгляд у воротника своего заляпанного халата, находится выглянуть в невесомую черноту иллюминатора и наощупь нашаривает пачку сигарет. — Выключу, не переживай. Хотя, какие тут могут быть переживания, если из программного обеспечения Саэ полностью устранена эмпатия? Он больше не подаёт свой хриплый, вечно молодой голос — ждёт. Ждёт настолько долго, насколько это прописано в его программном коде. А Айку — настолько, насколько хватит запаса собственной выдержки — не оборачивается, чтобы снова не столкнуться с этими изумрудными кристаллами под синтетическим веком. Как это там?.. Знаем, плавали? Оливер не просто плавал, Оливер тонул, бил руками по воде и захлёбывался горечью от безысходности. Потому что привязаться к роботу — уже пиздец, а хотеть его любить и трахать — пиздец в квадрате. — Слушай, а ты уверен, что тебе вообще нужно вставать и уходить отсюда? — с напускным равнодушием бросает Оливер, выуживая сигарету из туго набитой картонки. — Я же тебя не гоню. Фильтр прилипает к губам, за толстым стеклом лениво проплывает мелкий астероид. Саэ немного медлит — синхронизируется с облаком вложенных в него знаний, после чего имитирует раздраженный вздох. — Передо мной поставлена задача проверить влажность в теплицах на нижнем уровне. Расфокусированные зрачки Айку замирают на отражении в иллюминаторе, проходятся по раздвоенным очертаниям чужого тела. Свет софитов наделяет Саэ чем-то поистине божественным. Нереальным. — Урожайность картофеля может снизиться, — совсем по-бытовому поясняет он, но Оливер не верит, что таких могут хоть как-то заботить вопросы пропитания. Это просто диспетчер задач внутри Саэ, который так отчаянно хочется прибрать к рукам. Сделать своим. Личным. Чтобы никто другой больше не имел возможности ни взглянуть, ни прикоснуться. — Влажность воздуха играет важнейшую роль в… Кресло осуждающе поскрипывает, Оливер раздражённо жуёт сигарету и циклично натирает палец о кремень, не решаясь поджечь табак. Проверить влажность, значит. Страдай он прежним оптимизмом, непременно соотнёс бы эту фразу с собственным членом, но шутить и улыбаться здесь не принято — работа, в конце концов, — да и Саэ… Саэ всё ещё не отличает юмор от правды, как бы Оливер ни старался переписать паттерны поведения, заложенные в его голову. Пожалуй, в самую красивую и умную голову, раз уж Айку настолько запал, что захотел остепениться. — Меня ждут, Оливер, — со сталью в звуковом модуле напоминает Саэ, решаясь сменить тактику, и от упоминания собственного имени вниз по позвоночнику Айку прокатывается волна противных мурашек. — Я не имею права нарушать инструкции. Инструкции, точно. Если андроид словит слишком много косяков, Оливера в добровольно-принудительном порядке заставят обнулить его память. Знаем, тоже плавали, а ещё уходили в запой и безуспешно пытались дозваться до полой оболочки с теми же лазурными ражужками. Чувствительную слизистую обжигает гадкий дым, напряжённые пальцы левой обдирают несчастный флис на карманах. Никотин просачивается в кровь, поднимается по артерии и даёт по мозгам похлеще нашпигованной гвоздями биты, а Оливеру вдруг думается, что вскоре его соскребут в ведёрко и вышвырнут в открытый космос. — …Обещал не курить, а продержался всего неделю, — отмечает Саэ с артистичной досадой. Надо же, у тебя практически получилось сделать из него своего партнёра, скалит зубы воображаемый Оливер, пока настоящий несдержанно бьёт рукой по столешнице и разворачивается на крутящемся стуле. Очень хочется выплюнуть что-нибудь злое, огрызнуться, наехать с понтом, мол, да ты же просто жестянка, но вся бравада Айку мигом рушится, сменяясь мальчишеской робостью, стоит ему столкнуться лицом к лицу со своим персональным мучением. Первопричиной нового витка депрессии. Последствием вынужденного одиночества в горстке таких же одиноких выживших. Идеальным воплощением человеческого гения, сосредоточенного под белоснежной синтетической кожей. Саэ. Чёртов Саэ. — Отправь своего братца на парники и сообщи о том, что понадобился дополнительный ремонт, в чём проблема? — закусив фильтр резцами, почти любезно выцеживает Оливер. Провода и кабели вокруг приподнятой кушетки приходят в движение. По обнажённому телу Саэ расплываются синеватые тени, и он медленно — чтобы не навредить технике, о которой заботится даже больше, чем о людях — отрывает затылок от подушки. — Рин мне не брат. К тому же, сегодня он задействован в ремонте системы жизнеобеспечения криокамер, а ты не имеешь допуска к перепланировке задач, — монотонно отчеканивает он, предупредительно сверкая диодом на виске. Категорический отказ, значит. Без шансов, значит. Как об стенку горох, значит, и кто-то из них двоих опять слишком сильно упрямится. Учитывая тот факт, что Саэ настаивает на своём не из вредности, а из-за того, что он должен, именно Айку… Горький, гадкий табак попадает не в то горло, изо рта вырывается резкий кашешь, который Оливер сбивает ударом кулака о грудь. — Риск онкологии повышается с каждой выкуренной пачкой, — выбрасывает очередную заученную фразу Саэ. — К слову, лимит потребляемых сигарет ограничен одним блоком в квартал. Экономия, да. Дефицит… — Вот оно что, — уронив голову на грудь, с досадой бормочет Оливер, и злонамеренно затягивается так, чтобы Саэ своим оптическим модулем увидел его хамское пренебрежение правилами. Чтобы Саэ, быть может, встал и влепил ему затрещину. Или хотя бы послал к чёрту на куличики. Но Саэ ничего не делает — лишь безразлично пялится на пласты серого пепла. Как будто бы ему реально плевать. Хотя, почему это «как»? Гнетущая обида на всех и вся вмиг накрывает Айку чёрным пакетом, скручивает кишки в узел и филигранно обвивает глотку пластиковыми ручками. Между ним и Саэ клубится гадкое молчание, и Оливер небезосновательно полагает, что у него есть все причины на то, чтобы связать петлю и всунуть туда свою шею, но Саэ здесь, Саэ смотрит, поэтому нельзя. Никаких правонарушений. Максимум — вальяжно покачаться на стуле и самозабвенно подымить, не заботясь о чистоте рабочего места. К тому же, Эго прощает такие оплошности. За стенкой, слышно, гудят перегруженные до предела замкнутые фильтры очистки воздуха, лапмы под потолком немного тускнеют в целях экономии заряда. Механизированные руки Саэ по прежнему держатся на весу, а его ледяные глаза твёрдо смотрят в упор, пробивая барьер за барьером. У Оливера нет такого терпения. Оливер — человек. На человека легко надавить, и Саэ это знает лучше многих. — Олли, — размыкает он губы, пропуская между ними язык, — Олли, пожалуйста, я должен идти. О, нет. Только не это сраное прозвище. Только не этот тон. И только не этот чёртов язык. Между ног приятно сводит, на загривке шевелятся волосы, и Оливер не без ужаса ощущает, как моментально теряет весь былой запал, желание спорить и потребность в никотине. — Раз ты так просишь, — апатично выдыхает он, незаметно кидая поплывший взгляд к чужому паху. Удивительно, но у Саэ там всё почти как у человека. Возможно, в чём-то даже лучше, поскольку Оливер за все годы жизни на земле ни разу не хотел выебать парня. И отсосать ему тоже не хотел. А Саэ хочет. — Какая дерзость, хватит уже пялиться, — вскидывает подбородок последний, заливаясь привторным румянцем. На губах Оливера прорезается нервная усмешка, он безутешно качает головой и мысленно ругается на самого себя. Как же он мог забыть, что Саэ Итоши — гадёныш по своей кибернетической природе? Как же он мог забыть, что Саэ Итоши — вне зависимости от даты последнего сброса памяти и перекодировки системы — лучше любого оценщика вторцветмета знает себе цену? Саэ сканирует насквозь похлеще рентгеновских лучей, считывая участившийся пульс и повышение температуры тела. — Я приду вечером, — почти по-человечески обещает он, и Оливер снова кивает, хотя больше всего на свете хочет покусать локти и устроить бой с призраком собственного «я», более раскованного и успешного. — Договорились, — фиксирует итог диалога Айку, давя забытый окурок в пепельнице. После — стряхивает с коленки пепел. И только потом молча поднимается с места и выдвигается навстречу, продолжая поддерживать с Саэ зрительный контакт. — Спасибо за понимание, Оливер, — практически ласково выдаёт звуковой модуль последнего, а краснота на точёных скулах стирается меньше, чем за секунду. Хитрый засранец. — …Спасибо за то, что даёшь лишний повод напиться, — саркатитчно отвечает Айку, останавливаясь у изножья кушетки — с такого расстояния открывается самый подходящий обзор на его красивые ноги. Пожалуй, Оливер будет последним идиотом, если откажет себе в удовольствии полюбоваться. Сердце в его осунувшейся груди частит, как от болевого шока, острый кадык сдержанно ползёт к челюсти, проталкивая слюну вниз по горлу. Подумать только, у Оливера Айку есть целых шестьдесят секунд. На что? На то, чтобы проскользить зрачками вверх по розовым стопам. На то, чтобы торопливо осмотреть тонкие щиколотки. На то, чтобы прицепиться животным взглядом к этим в меру накачанным — нарощенным мышечной субстанцией, — икрам. На то, чтобы задержать фантомные касания на мясистых бёдрах, поразительно напоминающих настоящие. Оглядеть мягкий, красивый член и лишённую растительности плоть вокруг. Залитый ярким электрическим светом, Саэ реально похож на божество, сошедшее с небес за считанные минуты до Армагеддона. Такое божество, которое строго воспрещается донимать больше, чем позволяет его многозадачность. А ещё Саэ нереально красив. Пальцы Айку сами собой дёргаются, трусливо цепляясь за борта халата. Между ног недвусмысленно сжимается и вздрагивает, ведь бёдра у этого сраного андроида просто потрясные. Бёдра у этого сраного андроида — едва ли не самое ключевое, что так привлекает Оливера в его синтетическом теле. Оливер, не побоясь этого слова, их очень любит. С другой стороны, правильнее было бы сказать, что он вообще всего Саэ любит. Всего без исключения, начиная от его курносого носа и вечно взлохмаченных медных волос, ниспадающих на скулы, и заканчивая его тонкими запястьями, увитыми дурацкими парными браслетами. В памяти Айку чётко отпечатано предназначение этих белых резинок — Саэ с Рином так пометили ещё на издыхающей Земле, где теснилось и сходило с ума разросшееся до непомерных размеров человечество, пометили ещё на конвейере того передового НИИ, в котором в поте лица трудился сам Оливер, пометили неспроста, не ради забавы или эстетики, а из холодного расчёта — чтобы в случае критической поломки одного из братьев по серии отдать уцелевшие детали другому. Научники благородно называли этот процесс замещения безотходным производством, но Айку чётко видел, как потрошат, спрессовывают и отправляют на свалку лишние жестяные головы и телесные оболочки из непригодного по параметрам биоматериала. Айку чётко знает, научники даже в этом плане самозабвенно врали. Критические поломки, о которых они рассказывали на собраниях обслуживающего персонала, кстати, уже случались. Не с Рином, и уж, тем более, не с Саэ — Оливер ещё ни о ком из жестянок не парился так же сильно, как о чёртовых недо-братьях Итоши, — но случались. Оливер хотел бы сказать, что лимитированный серийный выпуск чёртовых недо-братьев Итоши имеет больший запас прочности, нежели все предыдущие, но поломки рано или поздно происходят с любыми андроидами. Как иначе, а? Да никак, блять, это же техника. Техника для расчистки завалов, оказания помощи бедствующим и работы на вредных производствах. Не для дружбы, любви, и уж — тем более — секса. Хотя Оливер всё ещё помнит, каким может быть Саэ, когда его очень бережно и тщательно… Поганая мысль обрывается на середине, обращается в тротиловую шашку и предательски детонирует под ребром, заставляя вздрогнуть и опереться ладонями на край обивки. Саэ. Блядский Саэ. Кажется, прошло уже значительно больше минуты, но Оливера волнует не время, а острейшее желание предаться анархии, поэтапно поглощающее его изнутри. Это как резать по нервам острым скальпелем. Или как смотреть на фотографии с некогда любимой женщиной, которую сейчас трахает какой-то удачливый спортсмен. — … Бессмысленно думать о том, на что ты не можешь повлиять, — внезапно напоминает Саэ. Будто бы взаправду читает Оливера, как открытую книгу с простейшими формулами. Впрочем, немудрено, так как Оливер Айку есть ничто иное, как более отсталая форма жизни. Более примитивная. И легкоуправляемая, разумеется, поскольку он послушно перескакивает отстекленевшими глазами выше, переключаясь на мысль о том, что у Саэ очаровательные изгибы ключиц. И шея. И эти чёртовы губы. И эти внимательные нечеловеческие глаза, обшитые искусственными ресницами. — В моей базе данных нет той эмоции, которую ты сейчас выражаешь, — слегка хмурится Саэ, окидывая сгорбившегося Айку почти любопытным взглядом. И да, он ведь на самом деле нихера не знает. На подкорке нарастает неизбежное намерение наброситься прямо здесь, показать, присвоить себе, взять силой, потому что андроиды не испытывают боли, но Оливер одёргивает себя, Оливер все ещё в здравом уме, Оливер всё ещё понимает, что не имеет права идти на поводу у растущих аппетитов. Не имеет права так сильно лажать. Риск потерять достигнутые результаты слишком велик, взбесившийся пульс мутит кровь, а руки неуверенно тянутся к снятым с запястий кожухам. — Это называется меланхолия. Или что-то около того. В любом случае, тебе не пригодится, — объясняется Айку, частично сбрасывая с себя наваждение. Саэ хмыкает, изображая удивление, и устраивает самозабвенный монолог: — Рин как-то говорил, что вычитал про такую в книге. Неужели в этом и есть смысл непрерывного обучения? Но какой толк обучаться тому, что не соответствует… Пластичный материал в мягкой оболочке морозит подушечки пальцев, в паху зудит от осознания того, что Оливер трогает его неживые предплечья, отделённые от тела. От армированного каркаса. От сотен тысяч проводов и микросхем, созданных по аналогии с нервной системой человека. — Олли? Саэ смотрит со всей свойственной себе строгостью, а Оливер мотает головой, расставляет ноги пошире, и нависает над ним на кушетке примерно так, как хотел бы нависнуть над ним в постели. Как нависал. Когда-то. — Во сколько конкретно ты придёшь ко мне? — спрашивает Айку, пожирая взглядом его мягкий рот. — После отбоя, — тихо отвечает Саэ, зеркаля выражение чужого лица. Абстрактные сроки от этой бездушной химеры совершенно не устраивают Оливера, однако внутреннее несогласие не мешает ему в который раз кивнуть, вставить кожухи в пазы, и потянуться свободной рукой к переключателям. — Можешь активировать свою эту… — Регенерацию. Айку мямлит что-то про «да» и «запамятовал», вдавливая кнопку отключения питания до упора. Саэ тут же подрывается с кушетки, выдёргивает штекеры с загривка и принимается проверять работоспособность приводов. Абсолютно, чёрт побери, голым. Ещё и на таком ничтожном, преступно ничтожном расстоянии. Чего он хочет добиться? Поиздеваться? Покрасоваться? На висках проступает испарина. Айку не оборачивается к Саэ ни на девяносто, ни на сорок пять, воровато кося тёмный глаз на рельефный пресс, аккуратные, по-юношески округлые ягодицы и мягкие медные волосы. Саэ смотрит в ответ, давая ощутить невидимые касания на своём лице. Саэ вычисляет что-то для себя, не спеша потянуться за сложенной на тумбе формой. Оливер едва дышит, пропуская вдох за вдохом, и никак не решается отойти от пульта управления. Безумно хочется курить. До безрассудного хочется Саэ. А ещё очень хочется быть не настолько бездарным. Или хотя бы казаться кем-то важным. Притворяться стоящим. Создавать видимость контроля. — Я пойду, — наконец разрывает молчание Саэ, подхватывая комбинезон с тумбы, и медленно проплывает мимо. Оливер не успевает пресечь момент, когда он обжигает пальцами сквозь халат и водолазку, тянет за хлястик на пояснице и хитро хмыкает. Ей-богу, химера. — Даже не попытаешься остановить меня? Айку подминает нижнюю губу под верхнюю. Раздувает крылья носа. Думает. Колеблется, стоит ли, хотя и знает, что температура кожи — тем более, температура сердца — Саэ согласно техническим характеристикам не достигает даже стандартной комнатной. — Нарушить правила, как тебе хочется. У воротника веет мягким ходом — Саэ прекрасно имитирует дыхание, — и Айку, затравленно вжимающему шею в плечи, крайне небезосновательно чудится, что он попал под влияние ебучей Горгоны. Окаменел на солнечном свету в совокупности со стопроцентной влажностью. Охренел от того, насколько сильно позволил Саэ руководить собой. — У тебя дела, сам же сказал, — с усилием откликается Айку, наконец отталкивается ладонями от панели, и шаркает подошвами рабочих ботинок по затёртому полу. Рука снова лезет в драный карман халата за сигаретой. Пальцы бьёт мелкий тремор, в глазах плывёт, но уже Саэ не отвечает. Собирается без лишнего шума, вжикает молнией на хребте, расправляет литой комбинезон, прыгает в ботинки, и незаметно проскальзывает ко входу, заставляя рессоры противно зажужжать. — После отбоя двери в жилой отсек придётся открывать вручную, — доносится уже из коридора. Оливер меланхолично водит подушечкой по кремню, застревая зрачками на прорезиненном шве между правой и левой створкой закрывающейся двери. Он опять брошен наедине с собой. С собой, сигаретами, и толстым дневником с приклеенными в конце страницами, исписанными вдоль и поперёк мелким, зашифрованным в неразборчивую кашу почерком. Не сказать, что Оливер так тщательно маскирует свои намерения. Не сказать, что он всё ещё полон надежд вновь подарить этой машине под кодовым названием Саэ-Итоши-серийный-номер-такой-то чувства, зато вполне уверен в том, что до дрожи боится потерять хотя бы такую версию его. В конце концов, в дневнике есть подробное описание схожести поведенческих реакций Саэ после каждого ребута и некоторые инструкции по перепрошивке. Конкретно этот Саэ только-только научился фыркать от прогорклой жареной картошки и называть своего младшего брата по имени, а Оливер… Оливер настолько натаскан жить по правилам, что уже ждёт нового приказа о сбросе памяти.