***
Истинной свободы не существует. Всегда присутствует обремененность чем-то, обязательства перед кем-то. Даже наедение с собой, человек не может быть полностью освобожден. Потому, как и другие, он может заточить себя сам. Лорейн понимала это как никто другой, пока от стен отбивался звон крика отца. — Ты не понимаешь, отец. — она поджала губы, остраннено рассматривая полки с пыльными книгами, которые отец бережно собирал, но кажется никогда не читал. В этом небольшом поместье, где жил Джекил — её брат и все приходящие девицы, с которыми он проводил свободное время, полки и столы часто покрывались толстым слоем пыли. И даже служанки, кропотливо сдувающие её, не могли всегда поддерживать здесь идеальную чистоту. Ведь Бирмингем всегда славился своей пылью и сажей, оставленной от заводов, благодаря которым и жил этот город. — Хватит, Лорейн, мне не интересно. — снова кричал отец, а у неё в голове только мысли о пыли и о том, как красиво замерзает озеро зимой в Честерфилде, и как оно напоминает ей о голубых глазах Томаса. — Ты выйдешь замуж за маркиза Хартингтона, это не обсуждается. — Но отец, я не люблю его. — сдавленно слетело с девичьих губ, а пальцы, что не знали грубости и боли, аккуратно перебирали ткань платья. — О какой любви может быть речь, моя милая Лорейн. — мужчина встал с кресла, обитого кожей, провел пальцами по столу, сложил руки за спиной и хмуро улыбнулся. Седина на его волосах становилась ярче, морщины на лице глубже. — Что тебе может дать цыган, так ещё, и гангстер, и убийца. Счастье? Чушь. Любовь? Мы живём во имя Короны, а не во имя любви. — Какое может быть счастье без любви, отец. — Лорейн качает головой, блестящие волосы красиво заплетены в косу. — Я не хочу знать такого счастья. Ты запираешь меня в этом доме, отдаёшь в руки мужчине, которого я не желаю и думаешь, что я познаю счастье? Я живу во имя себя, а не Короны. И если ты против этого, я готова умереть от собственных рук. — Лорейн. — отец ударяет кулаком по столу, заставляя девушку подпрыгнуть от испуга. Он снова кричит, в ярости плюется гневом, а глаза его наливаются кровью от подскачившего давления. Он резко отворачивается к окну и опускает веки, руки его трясутся. — Жизнь — это подарок, который мы не заслуживаем, величайший подарок. И я знаю, что ты — Лорейн Франк, никогда не позволишь себе отказаться от этого подарка. Ты умная девочка, так действуй же по уму. Губы его растянулись в подобие отеческой улыбки, когда он развернулся лицом к дочери. Тело Лорейн охватила тревога, осознание, что она в ловушке пришло мгновенно, болью прокалывая конечности и легкие. Вот каким был исход, подчиниться власти отца и позволить ему решать её судьбу. Она выбежала из кабинета, задыхаясь и сжимая руки в кулаки, бежала мимо брата, окликнувшего её, бежала мимо матери, грустно смотрящей ей в след, пока ноги не привели её в сад поместья. Там, где воздух больно пронзал лёгкие и бронхи, наполняя их кислородом, место, где она могла чувствовать себя хоть на каплю свободной. И даже этой капли, упавшей в море, хватало, чтобы эмоции схлопнулись в один шарик и осели глубоко внутри. И если ей хотелось кричать, так громко, чтобы услышал весь город, да что уж там, вся Англия, она все равно тихо опустилась на каменную скамью, вскинула голову к небу и спокойно дышала. Ей не хотелось знать почему, ведь она понимала, что в этом нет смысла. Весь смысл был утерян в этом небе и в этих глазах, что так были схожи. Лорейн вымученно улыбнулась, и смирение постигло её как нечто приятное и забвенное.***
Как унять жжение в мозгу и тяжелые мысли, охватившие разум. Если не тлеющая сигарета в пепельнице и не полупустой стакан виски на столешнице, то хотя бы изгиб женской шеи, так маняще вовлекающей. И дразнящие круглые бедра, обтянутые чулками, щелчок застежки, соединяющий эти самые чулки с поясом. Томные вздохи не усидчивой на коленях дамы. И чулки правда не те, и бедра не такие уж и круглые, у шеи не тот аромат, и вздохи слышатся до противного подступа. Всё же почти догоревшая сигарета и виски на два пальца. И в черепной коробке такая чудная пустота. «Дорогой Томас, пишу тебе это письмо и надеюсь, что твое понимание и благоразумие будет выше желания и жадности» Кривая усмешка на губах скрывается за стеклом стакана, новая сигарета жмется меж пальцев. И внутри всё-таки так чудно пусто и требует заполненности. И уже неудачливый пьяница завсегдатай со сломанным носом в углу бара кажется получил незаслуженно. Томас вытирает кровь с пальцев белоснежным платком и небрежно кидает его на стол. Втягивает в себя сигаретный дым и продолжает читать, во второй раз, затем в третий, и он уже потерял счёт времени, что тут сидит. «Я выхожу замуж на следующей недели. Маркиз Хартингтон, будущий герцог Девонширский, не любим мной и вызывает только отвращение, но почитаем моим отцом. Мне не хватило смелости сообщить тебе лично, ведь, как оказалось, мой слабый нрав, взращиваемый в условиях отцовского контроля, дал о себе знать. Хочу, чтобы ты меня помнил, Томас. И надеюсь, что хотя бы одно мое желание будет выполнено. И если я живу ложными надеждами, это не так плохо, даже приятно. От всего сердца, навсегда твоя, Лорейн Франк По скрипту.: Я знаю, что ты найдешь меня в скором времени и не смею просить не делать этого, потому что буду ждать.» Этой ночью Томас не уснёт, все его мысли занимают перламутровые волосы, глаза цвета янтаря и действительно манящие губы, как будь они и не губами вовсе, а самым настоящии запретным плодом. И это чувство, что в голове наконец нет пустоты, намного приятней. — Блять, — Он откидивается на стуле, устремляя глаза к потолку, и смеется в чистом понимании, что проиграл девчонке-аристократке, засевшей так плотно в каждой части тела.***
Она всегда падала в его руки так, будто растворится в нём. Будто в его объятиях зима сменяется теплым летом, или вместо рук и груди у него подушки и одеяла такие мягкие, что и нельзя было желать. Может и правда, что в ней играла девичья легкость и глупость, или желание быть любимой, хоть Томас особо и не умел показыать свою любовь, это было уже все неважно. И не смотря на то, что Лорейн жила в доме, где с неё сдували пылинки, ее потребность в любви была странной. Для других странной, для тех кто смотрел под идеализированной призмой, Лорейн же отчетливо понимала всю неискренность. И когда они встретились в первый раз, на дипломатическом приёме в поместье, где сновались туда сюда важные для отца люди, ей показалось, что холод в его глаза не такой уж нещадный, и то с какой улыбкой он целовал её руку, и как за образом своенравного и грубого скрывался безмятежно теплый, жаждущий признания и любви, человек. В тот же вечер, он затащил её в первую, что попалась комнату, и целовал так горячо и жадно, тогда ей пришлось признать, для самой себя — её для него никогда не будет достаточно, и даже это осталось неважным. На равне с желанием, она ощущала вызов, брошенный отцу и аристократичной семье, которая считала, что за жизнь, подаренные платья и пиршества нужно было платить свободой. И чувствовалось это вдвойне вкуснее. Вот только никто из них двоих не понимал, как далеко зайдет эта игра. — Лора. — на плечо тихонько легла мужская рука. Лорейн дрогнула, оборачиваясь, это был Джекил, даже его она не желала видеть. — Ты о чем-то крепко задумалась. Поделишься? — Нам не о чем с тобой говорить, Джек. — она снова отвернулась и сделала вид будто чем-то занята, он отвлек её от важного дела. Но в руки попалась только расчёска и девушка принялась суетливо приводить волосы в порядок, хотя расчесывалась около получаса назад. — Не нужно так, Лора. — Джекил присел на край кровати, сплел пальцы в замок и положил их на колени. — Мне очень жаль, что всё так выходит. И мне жаль, что я ничего не могу с этим поделать. Лорейн отложила расческу и посмотрела на брата без прежнего укора. В нем искренне ощущалось сочувствие. Иногда ей казалось, что он единственный, кто хоть немного её понимает в семье, или пытается, учитывая его образ жизни. — Ты не считаешь, что я избалованная девчонка? — спрашивает она, вздергивая бровью. — Ведь всё мне досталось с рождения, я могу пользоваться именем, я ничего не должна просить и быть просто счастливой. Что я должна быть счастливой. Лорейн встала и прошла к шкафу, распахивая его. Пальцы судорожно перебирали платья. — Разве ты так не считаешь, Джек? — ей хотелось, чтобы каждое платье полетело в окно, ей хотелось танцевать на них, топтать, и рвать пока не останутся только лохмотья. — Не нужно оправдываться передо мной, я не достойна этого. — Но… — Я знаю, что ты меня любишь. — перебила она и захлопнула шкаф, резко развернулась, прижимаясь спиной к дверцам. — По крайней мере, я хочу в это верить. — Люблю. — кивнул он, проведя ладонью по светлым волосам. — И мне жаль, что этим я могу ограничиться. Моя жизнь как и твоя, зависимы от отца. И снова на её губах вымученная улыбка: — Наше с тобой отличие в том, что ты хочешь быть зависимым от него, а я нет. Уходи, Джек, мне нечего тебе сказать. Я все приняла как должное, ведь так правильно. — Не обманывай себя, Лорейн. — Джекил встал с кровати и подошёл к двери. — Даже если я скажу тебе, что попытаюсь найти выход, ты не поверишь, но не нужно лгать самой себе. — А что мне остается? — тихо спрашивает Лорейн в спину уходящему брату. И этот вопрос режет ему уши, пробирается до самого сердца и жестоко давит.***
Когда он приходил посреди ночи в поместье, Лорейн будила служанка, тихо, чтобы никто не знал. Вас ждет мужчина в саду, говорила та, скрываясь в сумраке коридора. И тело наполнялось чувственной нежностью, вызывая в ногах приятные покалывания. В такие моменты Лорейн думала, что умеет летать, так высоко, пролетая над облаками, устремляя взгляд на тысячи, миллионы звёзд, она совсем не задумывалась о том, как больно будет падать. Ведь руки, что любовно трогали и губы, мягко целующие шею, завставляли позабыть обо всём. Её даже не пугало сено в волосах, не заботил сырой запах маленького амбара, который заменялся его ароматом сигарет и мускуса, и чего-то древесного. И горячие губы, блуждающие по её телу казались незабываемым восторгом. И жар мужчины, укрывавший её от пробирающего до костей холода, и поглощающий целиком, остался на коже печатью. И жар этот она боится забыть наваждением времени. Говорящие вокруг голоса, да что она знает о любви, что она понимает в счастье. Всего лишь маленькая, избалованная девчонка, желающая всё и сразу. И смотряще, что гнусаво косятся, качая головой и тяжело вздыхая. И дамы из высшего общества, что сами робели от мыслей о такой любви, спящие с баронами ради бриллиантов и красивого тряпья. Действительно, понимала Лорейн, желание всегда растет параллельно здравым смыслам, когда касается вещей, которые тяжело получить. Будь то одобрение в младшем возрасте илм позволение любить. Солнце, такое мутное, опустилось за горизонт, а другое светило, что беспощадно дурманит своим влиянием ночи, тихо напевало песни, замерев в черном небе. И когда Джекил находит её в отцовском кабинете, безбожно пьяную, с первой в жизни, почти пустой бутылкой рома, он понимает. Понимает, когда она кричит, заливаясь смехом: Мой Бог не называл меня рабыней, склонив главу к его ногам, молила, зови меня любимой. И пусть погибну я от рук твоих строптивых, так жги меня и рви, мой милый. Он закрывал ей рот рукой, просил, будь тише, разбудишь отца. А она смотрела на него такими пьяными и полными несчастья глазами, распахнутыми в удивлении, коих не видел он никогда. И продолжила шептать: Мой бог был нежен и никогда не жаждал жертвы, и даже будь мучительным он палачом, так пусть же я, подобие родимой его девы, стану личным ему мечом. Он укладывал её спать, вытирая мокрые от слёз щеки, и скрывался за дверью, как будто его и не было вовсе. Лорейн же, словно в бреду, шептала, жги меня и рви, мой милый.***
Щелчок зажигалки и слабый огонек, поджигающий сигарету, истомно струящийся по воздуху дым, выдыхаемый нецелованными губами. Вгляд, устремленный в бескрайнее пасмурное небо, и кажется что вот-вот пойдет дождь. Хотелось бы, чтобы проливной, смывающий всё что снаружи и внутри, дождь, смешал в грязи все мысли и всю боль, рвующуюся из грудной клетки. Потому что грязь для Томаса Шелби — это нечто близкое, что легко можно понять, несмотря на то, что в своей жизни он любил сложности. Сейчас его сложность в этой унылой, как ни странно, богом забытой, церкви, разрывается между долгом и собственными жаждами. И Томас мечтал забыть обо всех упущениях в его жизни, которые бельмом хранились в памяти. Что-то скрежетало у него в мозгу, казалось поначалу, что это зубы, но скрежет этот был внутри, раздражал так сильно, что если бы Томас мог, пустил бы себе пулю в лоб. Или хотя бы пару оглушительным выстрелов в воздух, что еще какое-то время набатом будут бить в ушах. И ледяные эфемерные руки, появившиеся так внезапно, скользящие от ног, по коже, прямо к шее, давят и мучают. По правде говоря никто так не истязал Томаса, как он сам. Десятки машин стояли около церкви, готовые принимать своих хозяев, чтобы уехать на пир в честь свадьбы будущих герцога и герцогини Девонширских. Томас усмехается и выкидывает сигарету. Если самым большим упущением Шелби будет потерять женщину, то это ничто иное как поражение. Чистая, мать его, библейская картина. Со звоном колоколов он уходит прочь, оставляя следы на траве и земле. Лорейн выходит из церкви замужней женщиной, имея титул и в целом все, что хотел отец. Но внутри у неё звенит пустота, а взгляд замирает на дереве, под которым минуту назад стоял мужчина.***
«Дорогой Томас, пишу тебе с намерением сообщить, что завтра в полдень отбывает поезд до Дербишира. Я уезжаю обратно в Честерфилд. Буду жить в красивом поместье под названием Хардвик-холл. Говорят там замечательные сады. Хочется в это верить, потому что сады по сей видимости — единственная радость, которая у меня осталась. Это мое последнее письмо тебе, Томас. Не нужно искать со мной встреч до отъезда, ты доставишь мне этим только боль, потому что я уже сказала тебе прощай. Но есть одна вещь, которую я не успела озвучить, и возможно, не смогу никогда. Я люблю тебя, Томас Шелби, со всей своей искренностью и нежностью. Письмо выйдет коротким, ведь если я продолжу писать, то не смогу остановиться, и наверное одного и даже двух листов не хватит. И возможно, в процессе всё поплывет от моих слёз и придётся переписывать. Во мне появилось слишком много сентиментов, надеюсь это пройдет, когда я уеду. Навсегда твоя, Лорейн Франк. По скрипту.: В конверте ты найдешь мой кулон, это прощальный подарок, не смею просить тебя беречь его, делай с ним, что душа пожелает.»***
Холодный воздух пронзил лёгкие, женские ладони спрятались в перчатках, а на лице ни тени улыбки. Слуги складывали багаж и о чём-то весело болтали. Лорейн стояла неподвижно и тихо, лишь наблюдая со стороны. Леди Анна выбежала из дома, с грохотом распахивая двери. — Моя милая Лорейн! — она схватила дочь за руки, заглядывая ей в глаза. И глаза эти, что раньше светились янтарем и гиацинтом, напоминали сейчас обычный холодный камень. Лицо её выглядело неживым, привычно розовые губы и смуглая кожа, были единым бледным полотном. — Я так буду по тебе скучать, доченька. Мы сможем приехать к вам только через месяц, когда отец уладит все свои дела. Лорейн не могла ни о чем думать, потому что забивание в голову мыслей — ощущалось ненужным делом. И всё, черт возьми, казалось не нужным. — Избавь меня от бессмысленных диалогов. — Лорейн выдернула свои руки из рук матери и направилась к машине, когда последний чемодан был умещён. Она развернулась, наступая одной ногой на мостик. — Единственное, я хотела поблагодарить тебя, что впустила его и дала нам попращаться. Правда, спасибо. Леди Анна свела брови к переносице и без эмоций спросила: — О чем ты? Я бы не посмела, ты же знаешь. Лорейн вздернула брови в удивлении, но качнув головой, быстро приняла безжизненное выражение лица и села в машину. Дверь захлопнулась. Её встретил пустой салон. — Почему я еду одна? — уточнила она у водителя, пряча за занавеской на окне, хмурое лицо матери. — Так нужно, леди. — кивнул водитель и машина тронулась. Лорейн не жалела, что не попрощалась как следует с матерью или отцом. Но жалеет, что не смогла увидеть Джекила. Даже если они увидятся через месяц, ощущение, что они прощаются навсегда. Ей не хотелось открывать занавески и смотреть, что за маленьким окошком. Пустые поля, маленькие деревья, так присутствовало ощущение, что время тянется медленней. Её не посещали мысли о безмерной любви к этому городу, отнюдь, теплые чувства она лелеяла к Честерфилду, но возвращаться туда не хотелось совсем. И даже, если картинка сырого и грязного города, сменится на приятный взору сад с ароматными цветами, любимое озеро и чистым, действительно чистыи воздухом, пустота в её теле и разуме не уйдет. И думать о будущем совсем не хочется, как будто его и нет вовсе, как если бы жизнь её прекратилась сейчас. Она сняла с рук перчатки и разгладила юбку, откидываясь на спинку сиденья. Машина остановилась. — Что происходит? — спросила Лорейн, выпрямляя спину. Дверь распахнулась и она увидела сначала руку, тянущуюся к ней в приглашении, затем взгляд зацепился за знакомое золото часов, твидовое пальто, и эти большие небесные глаза. — Томми? Что происходит? Она взглянула на водителя, вышедшего из машины и натянувшего на голову кепку-восьмиклинку с блеснувшими на свету лезвиями. — Томас? — снова сдавленно спросила Лорейн и поняла, что дыхание перехватило и вздохнуть полной грудь совсем не получается. Она взяла его за руку и вышла из машины. — Я ведь тебе не сказал прощай. — его полуулыбка и морщинки в уголках глаз светили в разы ярче чем солнце. Томас взял её вторую руку и прижал к себе дрожавшее маленькое тело. — И ты не успела сказать, что любишь. Она охнула и начала причитать, люблю, люблю, Томми, люблю, и тогда он прижался своими губами к её, не забирая тепло, а даруя. И в думах у него: наконец-то, просто блять, наконец-то. И никто не посмел бы нарушить этот момент, такой сладкий, тянучий как пастила. Но Артур позади говорит, Томми, нам пора, и тогда ему приходится отпустить мягкость её губ и увести в направлении к другой машине. — Что ты делаешь, Томас? — спрашивает Лорейн, наслаждаясь теплом мужской руки, чертовски любимой руки. Она оборачивается назад и видит тело. О боже мой, это женское тело и она мертва. — Не смотри туда. — чеканит Томас и притягивает её к себе, закрывая обзор спиной. — Я убил тебя, Лорейн, только не говори никому. Она ничего не понимает, кажется она уснула в машине и сейчас ей снится дивный сон, сменяющийся кошмаром. Хотя кошмарней жизни вне сна, пожалуй быть не может. Томас Шелби всегда был во истину жадным человеком, благодаря этому его бизнес рос как на дрожжах. Он идёт по головам, сминая черепушки дорогими туфлями, купленными кровавыми деньгами. И эта его жадность сейчас позволяет ему дышать так приятно, как будто когда-то ему перекрыли кислород. И заталкивая в машину свое не упущение, он улыбается счастливо, впервые за прошедшее время. Лорейн слышит взрыв, оглушительно пробирающий каждую часть тела, она подпрыгивает и кричит в испуге, цепляясь за рукав чужого пальто. Глаза её, напуганные, смотрят на Томаса и вопросов задавать не нужно. — В этой машине. — он указывает пальцем на окно и Лорейн видит огонь и дым. — Только что погибла Леди Лорейн Франк. Какие-то местные воры увидели дорогую машину и решили ограбить. Не знаю, возможно, цыгане, они ведь здесь преступники. Он хищно улыбается, наблюдая как девушка впитывает каждое его слово. Касается её перламутровых волос, заправляя выбившуюся прядь за ухо и достает какие-то бумаги из внутреннего кармана пальто. Пальцы Лорейн все еще до побеления сжимают его рукав. — А это документы. — объясняет он, поднимая их к её лицу. Она читает и кажется не понимает еще больше. Или понимает, но просто отказывается, потому что иначе, за что ей такое счастье. — Которые любезно предоставил Джекил Франк, твой брат. Он отчаянно хотел спасти свою сестру от несчастливой жизни. Здесь твоё новое имя и прочие нюансы. Лорейн не может поверить своим ушам, своим глазам. Джек, её брат Джек, получается он всё-таки нашёл выход. И Томас, он не отпустил её, не оставил. — Томас. — тихо произносит она, падая в его руки, в подушки и одеяла, в шелка и в самые дорогие ткани. И падать всё-таки бывает совсем не больно. Она прижимается своими губами к его, целуя, бесконечно целуя, со всеми чувствами, что таились внутри только для него. И он шепчет ей прямо в губы, люблю, люблю, поглощая как землю дождь, как мука воду и момент упущения уже позади, за мили и за часы. И Лорейн понимает, что наконец-то может дышать свободно.