Кристально

Любовь кристально чистая. Чистая, Как кристаллы на стеклянном столике. playingtheangel — Стерильные чувства (ft. pyrokinesis)

      Леша распахивает окно, впуская в комнату ночной, все еще обжигающе-горячий белградский воздух. Лето удушливое — такое же, как новый Ромин парфюм, — на подоконнике пачка сигарет — помятая, как Рома, спящий в его постели, — в стакане ром с колой и остатками мелких кристалликов, так и не успевших раствориться, — как осколки Роминой личности, которые Леша собирает с безумием, понятным только коллекционерам и исследователям всего древнего и вымершего. От всех других Лешу отличает лишь то, что в его коллекции — только воспоминания, затирающиеся, подверженные коррозии его слабой памяти, распадающиеся в пальцах как изъеденный ржавчиной металл.       Зато сама коллекция — чистое золото.       У Леши есть Рома, шумно влетающий на буткемп после тусовочной ночи, знающий, что через два часа стартуют скримы, и абсолютно к ним готовый: дайте мне мышку, найдите мне клаву — и я их разъебу. Уставший и разморенный, пахнущий кальяном и сексом, вжимающий поиск, чтобы раскликаться, пикающий себе Террорблейда, потому что по кайфу. Резкий и живой, дышащий трепещущей молодостью, способный на самые безумные мувы в игре, сильный и смелый, знающий себе цену, жаждущий побед.       Есть Рома, неловко позирующий фотокамере в свете вспышек, одетый в нелепый костюм, стоящий даже больше, чем его футболки по пятьсот бачей за штуку, делающий вид, что все ок, что он на своем месте, что ему не впадлу посветить лицом сейчас, пока он на пике своей популярности, чтобы через несколько лет, когда карьера пойдет на спад, ему все еще предлагали крупные рекламные контракты и ценили хотя бы за симпатичное личико. Рома, которому не стремно признать, что он красивый, и делать на этом деньги любым доступным способом, даже если этот способ — соблазнение собственного менеджера, которому он, конечно, не даст, зато высосет и вытянет все, до чего его загребущие пальцы смогут дотянуться.       Есть даже Рома, сомневающийся в себе — скрытно, совершенно не на показ, за закрытыми дверьми и семью замками, за которые нельзя даже самым близким, даже Резолю, даже Леше, потому что — это не их дело, он сам со всем разберется, сам со всем справится, ничья помощь ему не нужна, и советы свои тупые все могут оставить при себе. Рома, уверенный, что весь мир должен думать, что в нем нет ни одного изъяна, горделивый и заносчивый, не позволяющий людям заглядывать дальше обозначенной черты из всяких улыбок разной степени пошлости.       И ещё у Леши есть Рома, нежный и мокрый на развороченной постели, тяжело дышащий и одним только темным своим, безумным почти взглядом умоляющий брать его глубже, сильнее вбиваться в податливое тело, доламывать в нем последние остатки чего-то, что они оба когда-то называли любовью. Рома, ластящийся к рукам, как бродячий котенок, бедрами трущийся о Лешу, ищущий приюта, готовый открыться до болезненной мякоти, лишь бы быть принятым обратно; Рома, которому, как оказалось, все-таки нужна помощь и поддержка, который не смог жить без чужого одобрения, рассыпался и зачах.       У Леши много чего есть, но все это — лишь реликты прошлого, неважные теперь вещи и чувства, которые выбросить жалко, а хранить бессмысленно. Ведь Лёша собирает осколки того, что Рома в себе безжалостно убил, — и отчасти это его вина тоже.       Теперь Рома другой, Леше абсолютно незнакомый и, если честно, совсем не интересный. Рома взрослый и сильный, теперь действительно умеющий принимать решения без чужой помощи, веселый сам по себе, а не потому что курнул с друзьями, ласковый тоже не потому, что нахуярился прозрачных кристалликов, и даже готовый драться за аегу не потому что занюхал две дороги перед игрой.       Его любовь теперь кристально чистая: чистая, как кристаллы на стеклянном столике и в Лешином бокале, жизненно необходимые уже давным-давно не Роме, а ему самому. Потому что такого спокойного и принимающего Рому любить невозможно, если в душе у тебя голодная дыра размером с космос, а насытить ее в силах только тот, кого уже несколько лет не существует.       Теперь Леша смотрит в глаза этой исправившейся шлюхи, глядящей с теплом и заботой, но вспоминает только их ссоры, крики до хрипа, яростную испепеляющую ревность и звонкие вопли примирения; вспоминает смски в ночи, на которые Рома не отвечал из вредности или потому что его ебал кто-то другой, пьяные голосовые сообщения из бара, записанные с какой-то новой сучкой на коленях, чужие засосы, которые Рома приносил в Лешину постель. Он вспоминает и чувствует себя живым и важным, будто маяк, к которому Рома всегда возвращался после своих блядок, — незыблемый и вечный, горящий лучезарным светом в конце дорожки кокаина, освещающий путь к финалу Инта; теперь Леша для Ромы всего лишь лодочный причал, к которому он пристает лишь на время и дарит ровно столько внимания, чтобы Леша без него не загнулся.       У Ромы теперь другая жизнь, в которой Лёша настолько второстепенный герой, что, может быть, даже не укажут в титрах. И это бесконечно убивает его, дробит его кости между жерновами, как зернышки пшеницы, подталкивает к табуретке и люстре. Нет смысла жить, если ты не важен.       Поэтому Леша глотает ром с осколками эйфории, ложится в постель и обнимает уже не худое, но все еще поразительно бледное тело, когда-то готовое для него на все, а сейчас — просто готовое. Он раздвигает Ромины ноги, вырывая его из сна, и толкается членом сразу полностью, наплевав на то, что смазки с гондона маловато, чтобы скользило приятно.       Рома, сонный и слабо соображающий, что происходит, похож на того самого котенка, которого Соло однажды пригрел, а стоны на его губах такие же болезненно-сладкие, как и раньше.       Леша записывает это воспоминание в каталог, даже не пытаясь отделить его более от настоящих. Если ничего другого ему не позволено, Леша будет жить иллюзией — так долго, как сможет.