***
Болело вообще всё. Гарри даже не подозревал, что такое возможно, но даже вздох давался с трудом — его тюремщики спуска не давали, лишь порой оставляя в покое, когда он сознание терял. Ведь не так интересно мучить пленника, когда тот валяется в беспамятстве? Тоска же, скажите. Пытки всё же у недругов весьма изощрённые были в арсенале, так не пропадать же добру, используя их на бессознательной жертве. Так что заклинания тёмные такие были очень, запретные. Круцио теперь и вовсе казался детской забавой на их фоне, хотя порой и им не пренебрегали. Правда с ним всё же как-то с осторожностью обращались: то ли мучители не хотели, чтобы у их жертвы мозг из ушей потёк и та превратилась в овощ сразу, как Лонгботтомы однажды, то ли сам Гарри хорошо держался. Впрочем, порой после всех этих забав Гарри и имя-то своё вспомнить не мог, но это беспамятство, к счастью, вскоре проходило. Пока что. Но он всегда помнил, что находится в подземелье какого-то донельзя старинного замка у бывших Пожирателей, коих в своё время так и не словили. Имён толком не слышал, но догадывался, кто мог бы быть, всё же бдил, копал в их сторону в любую свободную минуту, что порой на службе выпадала. Порой правда недоумевал: как же это, столько лет прошло, а преступники всё ещё на свободе? Но находились и другие нарушители, отвлекая его от тайных поисков, вот только теперь Гарри всё сильнее склонялся к тому, что его именно что отвлекали, потому что он лез туда, куда его не просили и где не ждали. — Доброе утро, — хрипит уже знакомый ему голос человека в темной мантии и капюшоне. Лицо, как обычно, у него было скрыто маской, в руках ключи привычно и зловеще звенят. — Хозяева пришли, пора встречать! Гарри с трудом садится на грязной койке и бездумно смотрит перед собой. Но в его камере толком и не было ни черта, на что тут смотреть? Железная кровать с тонким матрасом, который ничуть не защищал от острых скрипящих в силу старости пружин, да замызганный нужник в углу. И, ах да, как он мог забыть — проклятые кандалы на щиколотке, которые легко блокировали любую исходящую от носителя магию. Таки не честные дуэли планировали враги ему устраивать, а банальную месть. Наверное, он по чистой удаче попался в их лапы. Изначально-то Гермиона была их целью, а Гарри помешал, влез, оказался на её месте. С леденящим душу ужасом он представлял, что они могли бы сделать с ней и что всё ещё могут сделать, если всё же попытаются устроить ловушку снова. Нутро сжималось от мысли, что кто-то мог бы Гермионе боль причинить. Её крики в Малфой-мэноре всё же навсегда застряли у него в сердце. Он надеялся, что хотя бы Кингсли сумеет ее защитить — ему-то Гарри точно доверял. Впрочем, он и Робардсу верил, пока вдруг его не начали сомнения грызть и он не принялся искать доказательства, собирая на того компромат. Может, тот даже и прознал чего? Гарри всё же наделся, что Гермиона быстрее сообразит, догадается обшарить его мрачный дом в поисках улик и теперь лишь сожалел, что не успел поделиться с ней догадками или хотя бы Кикимера предупредить на случай чего. Например, вот этого незапланированного отпуска в загадочной камере загадочного замка. Сейчас правда самым главным было хоть как-то остаться в живых. Учитывая, что на нём места живого не было, а лечебные зелья выдавали только в случае, когда были уверены, что, если кто-нибудь из толпы чересчур увлечётся и их жертва вдруг ненароком помрёт после этих садистских игрищ. Быстро отпускать в мир мёртвых его не собирались, хоть порой у него на языке вертелось ядовитое «и это всё?», когда он неподвижно валялся на грязном полу. Но всё же каждый раз сдерживался, ибо перед глазами тут же возникала хмурая Гермиона со своими нравоучениями, говоря, что не стоит судьбу испытывать, что он уже и так по краю ходит. И Гарри молчал. Зубами скрипел, хрипел, когда измывались, пиная сапогом в живот и приправляя это дело незнакомыми заклинаниями, от которых выворачивало нутро, перед глазами темнело и кровью кашлялось. А он думал, вспоминал о разном, пытаясь абстрагироваться. Верил, что Гермиона его найдёт. Наверное, если он всё же умрёт, то в загробном мире (если после смерти, конечно, хоть что-то есть) будет скучать по её всегда такому мягкому взгляду, который будто бы всегда обнимал его при встрече. Гарри вообще давно заметил, что смотрит подруга на него совсем иначе, чем на других, — как-то по-особенному, будто он в этом мире значит гораздо больше, чем кто-либо ещё. С таким отношением тот, безусловно, постоянно сталкивался и так, но то было пустое поклонение знаменитости, бессмысленное и заочное обожание за его «Избранность». Гермиона же знала его как облупленного — порой он даже опасался, что лучше его самого — поэтому один лишь её взгляд был для него ценнее миллионов бессмысленных комплиментов от той же толпы бестолковых фанатов. Может, в этом и заключалась его проблема с любовными отношениями. Все его пассии как-то не находили того нужного отклика в сердце, не цепляли, оттого и эти связи не обладали нужной глубиной. Конечно, для этого стоило ему хотя бы немного постараться, но вот отчего-то… не хотелось. Скорее всего, девушки видели его весьма холодным и отстранённым типом, поэтому стабильно весьма живо убегали. Даже вся эта «знаменитая» шелуха не удерживала. А Гермиона всегда оставалась. В душу тактично не лезла, но видела так много… Может, даже больше, чем он хотел бы демонстрировать, но вскоре смирился с неизбежным. Теперь же он думал, что, вероятно, именно это ему всегда и нужно было — понимающий, хорошо и долго знающий его человек, который лишь одним взглядом может обнять. Но заменять её кем-то? Категоричное нет. Это просто невозможно. Очередной приступ боли пронзил лёгкие, застав их с силой сжаться и не давать ему сделать вздох. В ушах же вскоре оглушительно зазвенело, а сознание под зловещий хохот недругов медленно принялось покидать тело из-за недостатка кислорода. Интересно, а вот каково вообще иметь романтические отношения с Гермионой? Но в ответ он лишь вспоминает о её женихе и своём лучшем друге — Роне. Криво улыбается. Отношения с Гермионой, ха. Хотя, может, и зря не пытался попробовать… Но теперь вряд ли уже успеет. Да и она всё равно не захотела бы. С чего бы?***
— Всё ещё нет новостей? — встревоженно интересуется Гермиона, врываясь в дом на Гриммо и встречая на пороге Кикимера. — Я уже сказал, что сообщу мисс, если узнаю, где хозяин, — ворчит тот, озабоченно вращая глазами. — Кикимер… Кикимер его всё ещё не слышит. — Это ничего не значит, — раздражённо отвечает Гермиона, стремительно направляясь в кабинет Гарри под пристальным взглядом домовика. Он с радостью вышвырнул бы наглую гостью, но хозяин приказал ему относиться к ней так же, как к нему самому. Неслыханно! Но может, та чем и сможет помочь Гарри Поттеру? Гермиона же долго обшаривает кабинет в поисках улик. Возможно, она ошибается, пытаясь найти здесь хоть что-то, но в том, что недоброжелатели были явно как-то связаны с бывшими Пожирателями, она не сомневалась. Кому ещё требовалось такое с ними проворачивать, в конце-то концов? Что Гарри, что Гермиона были отличными кандидатами на устранение, ибо Гермиона в открытую выступала за равноправие магов с магглами, а Гарри вполне мог узнать что-то неприглядное, за что его и повязали. Впрочем, исключать того варианта, что его просто-напросто прикончили тем взрывом не стоило — может, просто случайно оказался поблизости с ней, а может, просто был помехой и его всё же убили… Но признавать этого, разумеется, она не собиралась. Пока не получит убедительных доказательств его смерти. Кроме, конечно, его волшебной палочки, которая осталась одиноко лежать в холле здания министерства и которую она всюду теперь таскала с собой. Древко же, напротив, убеждало и поддерживало её, показывая, что Гарри жив — ведь рукоятка была такой тёплой, обнадёживающей… Впрочем, не исключено, что Гермиона просто потихоньку сходит с ума и тепло волшебной палочки — всего лишь побочная реакция от её нахождения за пазухой толстовки друга, которую она молча забрала себе, сняв со спинки стула. — Оно? — вдруг говорит она, замирая над блокнотом. Тот был исписан знакомым родным почерком, от которого сердце ёкает, но она решительно вчитывается в написанное. — Оно, — болезненно улыбается, ощущая надежду и страх. Кингсли хотел доказательств? Получите — распишитесь!***
Гарри был уверен, что ему осталось недолго. Он так, конечно, давно уже думал, ещё когда в Хогвартсе учился — таки юность весьма бодро пролетела, можно сказать, что мимо, удивительно даже, что не помер. Там, конечно, и удача свою роль сыграла, да и без Гермионы, его личного ангела-хранителя, дело часто не обходилось. Может, и в этот раз удача сработает? Уже не раз перед его взором вставали картины, как Гермиона врывается в его камеру, обнимает, уводит отсюда подальше. Но то всё был болезненный бред, галлюцинации, обнадёживающие сны. Приходя в себя, он видел либо тусклый потолок, либо грязный пол — тут уж насколько удачно успел сознание потерять. И никакой Гермионы рядом. Вообще, он пытался бежать, но охраняла его круглосуточно целая толпа, а волшебной палочки в руках не наблюдалось. Да ещё и на щиколотке тесные кандалы, что снять невозможно. Пробовал и не раз. Сам же замок также явно был огорожен всеми защитными чарами — даже Кикимера не позвать. Гарри был почти польщён — сколько усилий ради него, сколько чести! Он подозревал, что помимо забав, что эти упыри на нём практиковали, он ещё может пригодиться для выкупа или ловушки, дабы Гермиону там поймать. Краем уха слышал что-то такое. Недаром же его не зажарили во взрыве, а порталом сюда перенесли. Сейчас ему лишь оставалось надеяться, что подруга сообразит раньше, чем недруги успеют всё организовать, но, как скоро те планировали снова набег устроить, он не знал — дни, часы, минуты слились в одно бесконечное и пустое ничто. Сколько времени уже прошло? Сколько раз он уже приходил в себя в этой камере? И эти помутнения рассудка, где он видит, что всё наконец закончилось, не переставали маячить перед мутным взором. Вот даже сейчас: Гермиона стоит перед ним да ещё в какой-то странной одежде. Не его ли эта заношенная домашняя толстовка? Ерунда. Совсем уже сбрендил от последней встречи с этими Пожирателями. Но напротив такие знакомые глаза, что полны слёз, а сама Гермиона молча теребит его за локоть да усаживает на койке, от чего Гарри тут же дико мутит и настигает страшный приступ кашля. Кажется, он даже умудряется заляпать подругу кровью, не говоря уже о грязи, в которой знатно вымазался — душевые в камере как-то не предусмотрели, а полы, где его утюжили, да и само его жилище чистотой совсем не блистали. Как неловко. Ему даже кажется, что здесь есть кто-то ещё, кто-то знакомый, но он ведь обычно ни о ком не думал, кроме Гермионы, когда с жизнью прощался… так откуда? Он, конечно, хочет верить, что это не галлюцинация в виде подруги его обнимает, может, даже целует (какая нелепость, он же весь грязный и заляпан кровью), и это действительно трупы врагов с перерезанными глотками валяются на заднем фоне. Приятный обнадёживающий бред, ничего более.***
— А я говорила, — шипит Гермиона, словно злобная кошка, глядя на Кингсли. — А я поверил, когда ты предоставила мне убедительные тому доказательства, — невозмутимо отвечает ей министр, скрещивая руки на груди под недобрым взглядом девушки. — У меня не было повода подозревать Робардса в чём-либо. И уж тем более верить в то, что Гарри выжил. Видишь ли… ты была не в себе. Гермиона усмехается. Как же! Оснований не было! Ведь признали Робардса в своё время марионеткой Волдеморта, а после даже на должности оставили. Не было поводов? Вот вам весьма убедительный, по её скромному мнению. Хоть и сама она далеко не сразу поняла, что за страшные интриги в отделе мракоборцев творятся, так что тут да — обвинениями разбрасываться без каких-либо оснований было бы весьма по-идиотски, и это слегка остудило её пыл. А вот Гарри заметил, что что-то идёт не так. Копать начал. Наверное, даже хотел поделиться с Гермионой своими подозрениями, но она постоянно была занята в последнее время — предвыборная кампания вам не хухры-мухры. Только теперь она в гробу всё это видала. Ну, может, не в этот раз, так в следующий уделит этому аспекту её жизни нужное внимание. А вот Гарри в гробу видеть она не хотела. Или то, что там от него могло остаться. И поэтому сейчас ей важнее было то, что там с ним лекари творят, а творили они уже несколько часов, заставляя Гермиону на голове волосы рвать и то и дело подавлять истерические всхлипы, что вырывались из горла. Жив ли он там ещё или они опоздали? Она не замечает, как усталость, старательно накопленная за эту жуткую неделю даёт о себе знать, отчего, закутавшись в тёплую мужскую толстовку, что пахнет Гарри, незаметно для себя отключается прямиком на холодной железной скамье, едва успев на неё присесть. Кингсли задумчиво жуёт губы, косясь на Гермиону, что спит, опустив голову на ключицы, и ощущает себя виноватым. Наверное, даже больше, чем сама Гермиона — таки это он в своё время признал Робардса невиновным, решив, что тот под Империусом врагов злодеяния творил. А оказалось-то всё иначе: сбежавшие в своё время Пожиратели, прознав про кандидатуру Гермионы в министры, решили выползти из тени, поняв, что терпеть такой произвол совсем нельзя, вот и пригрозили Робардсу, что расскажут про него правду всю страшную, если тот их не прикроет и не поможет от прыткой Грейнджер избавиться. «А Поттер влез так удачно, что Пожирателей только порадовало — давно было с этим надоедливым засранцем разобраться, что совался постоянно куда не следует. Сколько же он чистокровных семей всё-таки погубил! Дети там, между прочим, без отцов остались. А эта выскочка Грейнджер! Возомнила о себе невесть что, грязнокровка проклятая. Собралась магглокровкам те же права дать, что и чистокоровным! Бред сивой кобылы. Не слыхала что ли про Нобби Лич никогда? Ну та, первая магглорождённая женщина-министр, которую в результате заговора аристократы ловко убрали», — брызгал слюной Робардс, когда его сывороткой правды опоили и все нужные показания вытащили. И как же иронично — допрос даже без Империуса не обошёлся, и бывший глава мракоборцев сдал всех Пожирателей, которых покрывал столько времени. И замок они обнаружили по его же наводке — принадлежал некому Пиритсу, что когда-то тоже был Пожирателем, ещё с первой магической войны, но тот давно помер, оставив своим «друзьям» в наследство огромные владения, скрытые Фиделиусом. И под полными ужаса взглядами работников, что охраняли довольно важную книжку, Кингсли с Гермионой разрушили запретную печать, скрывавшую имена и местонахождения поместий. Так бы ведь и не нашли бы эти хоромы никогда, ведь Робардс же понятия не имел, где те находятся — не посвятили, видать, от греха подальше. Кингсли тогда нервно посмеялся, что после такого фокуса, когда они печать сломали и неприкосновенность личных данных нарушили, общество не только Грейнджер не простит, но и его самого с поста под зад выпнет. Если прознает, разумеется. Может, Гермиону это и не волновало, но допускать непроверенных типов в, пока что, своё кресло он не намеревался — так что Обливейт пришёлся тут как нельзя кстати. Он даже ждал, что Гермиона его как-то осудит, но та была слишком озабочена поисками Гарри, и мало что её волновало в самом деле — пусть хоть очередная война начинается с очередным Тёмным Лордом или там Солнце с неба рухнет им на головы. Кингсли поражённо качал головой, понимая чуть больше, чем эти двое, но молчал, предпочитая всё-таки в чужую личную жизнь не лезть. Дело ли — один себя подставляет, пытаясь подругу спасти, другая все правила нарушает и на свои жизненные цели плюёт, бегая с бешеными глазами в поисках друга, шансы на выживание которого были, честно говоря, равны нулю. Ещё и жениха бросила! Бруствер тихо смеётся, неожиданно чувствуя себя молодым. Два дуралея, честное слово, даром что довольно умные и находчивые ребята. Гермиона вздрагивает, просыпается, быстро моргает. Видит рядом с собой министра, что сидит, поджав губы и явно скрывая веселье. — Всё… в порядке? — прочищает она горло, чувствуя, как в нём сухо. Кингсли молча кивает, не переставая смотреть на неё чуть насмешливо, и она не понимает, что его так забавляет. В конце концов, всё ещё неизвестно, что там с Гарри, а он тут усмехается. Может, нервы сдают? Она кидает взгляд на часы, что висят в коридоре — прошло уже более пяти часов с момента их появления на пороге Мунго. Сколько можно? Гермиона решительно вздыхает, встаёт и стремительно движется к палате. Кингсли провожает её взглядом, пряча улыбку в кулаке. Ему отчего-то кажется, что теперь всё будет хорошо. Они сообразят. Теперь-то уж точно.***
— Мисс, сюда нельзя, — ругает её целительница, перекрывая Гермионе дорогу. Та щурится, думая, не стоит ли воспользоваться палочкой, но всё же призывает себя успокоить свои расшатанные нервы и хотя бы постараться быть вежливой — всё-таки эти люди Гарри жизнь спасали. — Мы закончили, но сейчас пациент спит. — Прошло пять с половиной часов, — вкрадчиво сообщает она девушке, что хмуро взирает на неё в ответ. — И это максимум, который я способна выдержать на данный момент. Боюсь, вам придётся скоро и меня зельями отпаивать. Признаться, я на грани и мне нужно знать… мне нужно увидеть… — Вам плохо, мисс? — тут же тревожится девушка. — Могу я принести вам чаю? — Мне плохо, — соглашается она, проведя рукой по всклокоченным волосам и прикрыв глаза, под которыми прочно залегли синяки. — Я не спала неделю. Из меня вылилось столько слёз, сколько Ниагарский водопад никогда не видел. Я порвала с женихом. Отозвала свою кандидатуру в министры. Так что чай мне здесь не поможет! — рявкает вдруг она, отодвигая растерянную целительницу и врываясь в палату. Она замирает, глядя на Гарри, что лежит без сознания. Тот уже выглядит гораздо чище, чем раньше, но в то же время становятся видны все его ссадины, раны… И это только его лицо. — Мисс! — Целительница пытается схватить её за локоть, но Гермиона уворачивается и бросается к Гарри. Сбрасывает небрежно кроссовки и ложится рядом, осторожно обхватив парня за талию и уткнувшись лбом в его грудь. В конце концов, она вовсе не хотела причинить ему больше боли, ей нужно было лишь до него дотронуться, чтобы понять, что он жив, что он всё ещё с ней. Целительница останавливается у двери, тихо вздыхает, глядя на них. Сдавшись, выходит и закрывает за собой дверь. Рука Гарри почти невесомо касается её волос, и Гермиона поднимает голову. Глаза её тут же наполняются слезами — чёрт побери, опять, опять — и она молча смотрит в его уставшие зелёные глаза. Уголок губ Гарри дёргается, но он также не говорит ни слова, а после снова закрывает веки и проваливается в блаженную пустоту. Может, он и помер наконец? Но то была тогда приятная смерть — весьма ласковая и заботливая, он бы сказал. Гарри на самом деле с трудом понимал, как и почему так успокаивающе действуют на него прикосновения весьма неуёмной и такой кипучей личности, как Гермиона, но это всегда работало безотказно. Да и Гермиона впервые за эту неделю наконец разжимает невидимые кандалы, что сковали душу, и буквально даёт себе потерять сознание, чувствуя живительное тепло тела самого важного в её жизни человека.***
На следующее же утро её из палаты выгоняют хмурые и ворчащие под нос целители. Но теперь это было уже неважным, ведь Гарри жив, Гарри почти в порядке… И как же хорошо снова дышать, снова трезво думать и наконец перестать ощущать тупую боль в груди. Улыбка озаряет её лицо, когда она встаёт и смотрит на спящего друга, прежде чем её насильно выталкивают из палаты. Вчерашняя дежурная сестра, сидящая за столом в коридоре, хитро улыбается ей и красноречиво подмигивает, заставив Гермиону рассмеяться. Она обязательно пошлёт ей самую вкусную коробку конфет, что отыщет, но сейчас ей не помешал бы кофе. И завтрак. Желудок жалобно даёт о себе знать в очередной раз, уже потеряв надежду на то, что окажется наконец накормлен, и Гермиона спешит в ближайшее кафе. А после снова возвращается к двери палаты Гарри и крутится там, вышагивает, пока целители наконец не сдаются и не впускают настырную посетительницу. Она снова бросается со всех ног к другу, который уже сидит на постели и знакомо ей усмехается, едва завидев девушку в дверях. Гарри видит, что Гермиона сначала несколько секунд широко улыбается, а после слёзы начинают литься из её глаз, а из губ же вырывается нервный смех. — Гермиона, — встревоженно говорит он, хватая её ладонь. — Я здесь, здесь. В ответ она утыкается лицом ему в плечо, плачет навзрыд, не в силах сдержаться. Но то слёзы облегчения, так что всё хорошо. В последующие дни, что он проведёт в Мунго, они будут говорить обо всём и ни о чём одновременно, ощущая при этом странную робость.***
— Ты идёшь со мной, — заявляет она решительно, когда Гарри, собрав свои немногочисленные вещи из палаты, что принесла ему Гермиона, закидывает сумку на плечо. Разумеется, в ней тонны книжек, одежда и разные вкусности, которые она таскала ему каждый божий день. А он просто был рад наконец принять ванну, лежать на чистой мягкой постели и смотреть на Гермиону. — Да? — с интересом спрашивает Гарри. Что она там задумала? Он-то намеревался вернуться на Гриммо, Кикимера порадовать своим присутствием, тот небось, похоронил его уже… — Да. — Как скажешь, — хмыкает Гарри, и Гермиона хватает его за руку. Он даже не подозревает, что внезапно появится в доме Грейнджеров. Удивлённо моргнув, оказывается в фирменных крепких объятиях данного семейства, едва переступает порог. И это выглядит так, будто его тут всегда ждали, будто были рады, что застаёт его врасплох. И поэтому Гарри только краем глаза замечает, что дом был весьма щедро обставлен рождественскими украшениями, а из кухни доносились весьма ароматные запахи. Точно же… Рождество на носу! Он совсем об этом забыл. Гермиона же тут же тащит его наверх, заводит в одну из комнат. — Будешь праздновать с нами, — сурово сообщает она ему. — Отказ не принимается. А это твоя комната на праздники. И никакой работы. — Есть, мэм, — закатывает он глаза, бросая сумку на пол. Рождество он давно ни с кем не проводил. В доме Уизли ему было весьма некомфортно после расставания с Джинни, отчего и постоянно ощущал себя лишним. Так что чаще всего оставался в этот день на службе на радость остальным коллегам, либо всё же вылетал из страны и валялся на пляже пару деньков. Увы, на более долгий срок его терпения не хватало. Но в отпуске же был? Был. На песке полежал? Полежал. — Я думал, ты будешь страшно занята, но ты все эти дни со мной проводишь, — говорит он, заставив Гермиону застыть у двери. — Это плохо? — Вовсе нет, — хмурится он, садясь на кровать. — А как же выборы? Разве они не должны были уже пройти? Она лишь молча ему улыбается и скрывается внизу. Гарри озадаченно трёт лицо, понимая, что между ними будто бы висит много недосказанного, но первым делиться сокровенным никто не спешил, хоть все эти ночи в палате они и спали в обнимку. И он всё ещё не мог поверить, что заслуживает того, чтобы она столько с ним возилась. Но Гарри же больше не хочет ни о чём жалеть, верно? Первый день в доме Грейнджеров проходит весьма душевно. Миссис Грейнджер смотрит на него заботливо, напоминая ему этим саму Гермиону, а мистер Грейнджер — пристально, изучающе, чем также напоминает ему подругу. И оба весьма сердечно обращаются с ним, будто он их сын, как вела себя миссис Уизли когда-то, и он почти теряется от такого неожиданного к себе отношения, не зная почему и зачем, но вскоре просто принимает это. Они гуляют с Гермионой по заснеженным улицам, любуются украшенными домами, ёлочками, гирляндами, что так щедро развешены везде, отчего у него начинает рябить в глазах. На ярмарке они покупают различные подарки друзьям, выбирая наиболее забавные пряники и самые вкусные подарочные наборы и предварительно их тестируя. Произошедшее неторопливо стирается из памяти, будто это было не на прошлой неделе, а несколько лет назад, ведь они, привыкшие к подобным вещам, и не такое переживали. Впрочем, Гермиона бы поспорила — такого ужаса она в действительности ещё не испытывала. Когда сердце постоянно болит, слёзы сами текут и жить даже не хочется, потому что важная часть души умерла. Похожее уже бывало с ней, да, когда Гарри на смерть к Волдеморту шёл, но всё закончилось достаточно быстро, прежде чем она успела в полной мере осознать свою потерю, хоть и было как никогда страшно и до невыносимого больно. — Гермиона? — Гарри машет перед её лицом карамельной тростью, и она тут же ему улыбается, вернувшись обратно в реальность, где царит смех, а из киосков доносятся аппетитные ароматы и играет рождественская музыка. Вот он. Гарри здесь. Такой родной ей, такой близкий, с заживающими ранами на лице и теле, которые наверняка приносят ему дискомфорт, но он не жалуется, никогда не жалуется. А ещё и в самом деле привлекательный — на фоне белоснежного снега, что хлопьями падал с неба, его чёрные волосы и тень от щетины на скулах смотрятся несправедливо выигрышно. Гермиона вздыхает, вспоминая, как недавно извинялась перед ним. За то, что не догадалась сразу, за то, что пришла поздно. Но он лишь добродушно посоветовал ей заткнуться и сообщил, что сам виноват в том, что сам своими подозрениями не поделился, собирал компромат втихую. И что она настоящая умница, в чём он никогда не сомневался. «Да и у тебя своих дел по горло было», — добавил он. «Ничего нет важнее тебя», — хотелось сказать ей, но она лишь укоризненно поглядела на него исподлобья. Может, там даже что-то во взгляде её и отразилось даже, раз Гарри медленно и удивлённо поднял свои брови. День закончился ужином, в готовке которого приняли участие все. А после незаметно наступила ночь, и пришло время заканчивать неожиданно прекрасно проведённый день. Давно у него таких моментов не было… Отчего казалось, что всё это не по-настоящему. Всё ведь взаправду, верно? Гермиона вежливо кашляет, заметив застывшего Гарри на пороге ванной комнаты, откуда он выходил. — Ванна свободна, — сообщает он ей зачем-то, склонив голову и чувствуя, как с мокрых волос капает вода. Его пальцы нервно сжимают зубную щётку, а взгляд непроизвольно скользит по обтягивающей маечке и пижамным брюкам подруги. Красиво. — Да, спасибо, — бормочет она, опустив взгляд в пол и скользнув в ванную комнату. Полуодетый Гарри её, безусловно, смущал. Ещё бы — одни штаны да банное полотенце, что висело на шее и прикрывало торс! Но совсем не прикрывало соблазнительную дорожку, что шла от живота и скрывалась ниже. Ну и чего она краснеет, как девица малолетняя? Мужчин, что ли, не видела? Так-то кроме Рона у неё, конечно, и не было никого, но и то так давно это было. Признаться, она избегала всей этой… физической близости. Как-то не задалось там всё изначально. Может, дело просто было в том, что партнёрами ошиблись? Она-то наивно полагала, что их с Роном препирания — признак взаимного сексуального неудовлетворения. В книжке какой-то читала. Так-то, может, и правду там даже писали, но в её случае этот совет оказался максимально проигрышным вариантом, потому что если всякое там неудовлетворение сексом прикрывать ещё можно, то остальные аспекты их совместной с Роном жизни так просто не решались. Да и она в итоге решила, что ей важно человека уважать, прежде чем с ним спать, вот и заглохло как-то всё, толком и не начавшись. И она даже немного жалела об этом. Что поспешила. Она-то думала, что ей попроще кто нужен, но это оказалось совсем ведь не про неё. Теперь даже смешно было обо всём этом вспоминать. Сон не шёл. Сколько она там уже в темноту таращится и что там пытается увидеть? Привыкла уже с Гарри в обнимку спать, и было даже теперь как-то боязно оставлять его одного. Ладно, хватит губы кусать. Может, проверить, спит ли он там? В порядке ли? Но… Гермиона решительно открывает дверь и видит на пороге объекта своих мыслей. Гарри некоторое время стоит перед ней, пристально изучая взглядом подругу, а после, не дав ей и слова сказать, обхватывает одной рукой за хрупкие плечи, притягивает к себе, целует. Коленки подгибаются тут же, и ему приходится обнять её другой рукой за талию. Гермиона не двигается, слишком шокированная подобным напором, отчего Гарри отстраняется и, отведя взгляд, хрипло шепчет: — Я знаю, знаю. Ты любишь Рона, ты невеста Рона, а я… это я… — слова обрываются, тонут в тишине. Гермиона едва не смеётся. Он не знает? Он же не знает! Они Рона совсем не обсуждали, даже не вспомнили, но Гарри всё же пришёл и… Да, Гарри, ты это ты. И никто тебя никогда не заменит. Она тянет его к себе за запястье, обхватывает пальцами родное лицо, пылко прижимается своими губами к его, бормоча между поцелуями невнятное «нет-нет-нет», а после затаскивает в свою комнату, схватив парня за футболку. Гарри дважды просить не надо — он тут же захлопывает рукой дверь, не отрываясь от её мягких губ, и оба падают на кровать. Гермиона оказывается восхитительно прижата им снизу, что заставляет её нервно ёрзать под мужским телом, чувствуя какое оно горячее и тяжёлое, отчего волна удовольствия тут же устремляется в низ живота. Как… быстро. Проклятая пелена желания мгновенно затмевает взор, а ей так хочется посмотреть на него. А когда это удаётся, то он ловит её взгляд, серьёзно так смотрит в карие глаза, что взирают на него с таким вожделением, какого он и представить себе не мог. Наверное, он и сам так же смотрит на неё. Как же они могли не заметить, что так давно любят друг друга? Он хватает её за запястье, когда её рука проникает под футболку и касается спины. Вопросительный взгляд заставляет его криво усмехнуться, и она вдруг понимает почему — проклятые шрамы и ожоги, что оставили ему в подарок те садисты, никуда не делись. На лице почти всё зажило, поэтому Гарри думает, что ей может быть неприятно или даже больно будет видеть и чувствовать те, что скрыты под одеждой. Но он ловит её осуждающий взгляд, после которого Гермиона безапелляционно сдирает с него футболку. Он слышит, как она судорожно сглатывает, как её взор мягко и изучающе скользит по его торсу… Гермиона ласково целует его в один из шрамов, гладит его тело, и он выдыхает. Неужели он думал, что может быть ей неприятен? Абсурд. Да, было больно видеть эти раны, что, вероятно, останутся с ним навсегда, но в её глазах они вовсе его не портили. Гарри чувствует, как расслабляется от её ласк — он порой замечал, что каким-то образом она всегда знала, какие прикосновения помогали ему в той или иной ситуации, будто чувствуя его самого всем своим сердцем. Гермиона же считала, что Гарри весьма тактильный человек, но только с близкими ему людьми, отчего и прикосновениями, впрочем, как и словами, зазря разбрасываться не любил. Но ей и не требовались все эти высокопарные слащавые речи, что всегда казались ей пустыми, — гораздо важнее было то, какие он поступки совершает, как смотрит на неё, как дотрагивается. А касался он её кожи так бережно и нежно, будто она такая хрупкая, что от его сильных пальцев тут же сломается, словно редкая фарфоровая куколка. Но она откуда-то знает, догадывается, что Гарри весьма порывистый, пылкий, ведь в нём всегда горело столько огня, за которым она шла, который часто заставлял её саму двигаться вперёд, взяв с Гарри пример, и она безумно хочет весь этот огонь, так что бережные поцелуи вскоре становятся горячими и жадными, заставив её улыбаться. И они узнают наконец, каково это — так целовать своего друга. Нет… не друга, а самого дорогого сердцу человека, который почему-то так долго по ошибке назывался другом. Желание тут же захватывает их полностью, едва они отбрасывают всевозможные опасения, которые успели надумать и развеять, и одежда летит во все стороны под смешки обоих. Да и заклинания они не забывают наложить, дабы родителей Гермионы не смущать, когда оба наконец оказываются без клочка ткани на теле. И так хочется быть ближе к друг другу. Вжаться максимально, не отпускать больше, целовать при каждой возможности, жаркий взгляд напротив ловить, чувствуя друг друга. А когда наконец это случается, Гермиона задыхается от захлестнувших её чувств. Ей-то казалось, что она уже и так испытывает так много всего, что душа едва по швам не трещит от переизбытка ощущений, и даже пальцы дрожат. Да и Гарри сам не лучше — теряется в тонком аромате женской кожи, утыкаясь носом в шею подруги и издавая при этом самые горячие звуки, которые та когда-либо слышала и теперь хочет слышать постоянно. Её собственные губы оказываются закушены едва ли не до крови, ведь Гарри каким-то образом умудряется коснуться её всюду, распаляя её тело, что неожиданно стало таким чувствительным. Возможно, дело в его будто бы раскалённых пальцах, которыми тот ласкает её и сжимает бёдра, при этом двигаясь глубоко в ней. Или дело в его губах, жадно целующих мягкую и нежную кожу девушки, которая пытается прижимать его к себе всё ближе и ближе, что кажется уже невозможным. Оба цепляются друг за друга руками, губами, не желая ни миллиметра кожи оставить нетронутым, хоть и понимают, что не раз ещё им доведётся друг друга изучить, но терять время они больше не намерены, поэтому снова одаряют друг друга щедрыми поцелуями, прижимаются так близко, что дышать становится тяжело. Но вовсе не так же, когда боль от потери любимого человека рёбра раздирает или лёгкие перестают работать под тёмным заклинанием — это другое, эта боль приятная, от неё и умереть не жалко. И тут дело лишь в человеке, который сейчас находится в объятиях, а Гарри готов поклясться, что сотню, тысячу, может, даже миллион раз умер бы за Гермиону, если это понадобится. И он знает, что она поступит так же. Умрёт за него. Ему кажется, что такой любовь и должна быть, просто он не понял сразу. И он не хочет сейчас думать ни о чём, только ощущать любимую под собой, но ничего не может с этим поделать — это с другими девушками он таких сильных чувств не испытывал никогда, оттого и замечает теперь эту важную разницу, что всегда от него подло ускользала. Но Гермиона… Гермиона всегда будет для него важнее кого бы то ни было. И поэтому её судорожное дыхание, её тело, звуки, которые вырываются из её губ, кажутся ему самыми восхитительными, что он когда-либо видел, слышал, ощущал. А ещё она так чутко реагирует на каждое его прикосновение и движение! Ему страшно хочется доставить ей максимальное удовольствие, и губы самостоятельно опускаются к небольшой груди с напряжёнными вершинами. Гермиона тут же неудержимо стонет от его прикосновений, извивается под ним, ерошит тёмные волосы напротив своими пальцами, отчаянно цепляется за них. Наверняка своей груди она стесняется — Гарри всё же ощущал некоторое смущение, что она пыталась скрыть, когда он с её тела маечку сдирал. Но как глупо — ему-то Гермиона кажется идеальной, и тут он осознаёт, что любовь к ней полностью затопила разум. И как же восхитительно подобное испытывать! Гарри быстро доводит её до края, чувствует дрожь женского тела, слышит стоны, ощущает ноготки на своих плечах, что вцепляются в него мёртвой хваткой. Правда, она тут же разжимает пальцы, опасаясь сделать ему больно, но он вовсе не против, только сказать об этом не успевает, ведь следует с ошеломляющим удовольствием за ней. Они долго лежат неподвижно, лишь пальцы Гермионы мягко поглаживают его спину, покрытую шрамами. Она хотела бы своими прикосновениями их забрать, пусть даже себе, но понимает, что мало что может сделать. Возможно, им стоит поискать лекарей, что могли бы избавить от этой проблемы, но если ничего не выйдет, то не страшно — её они ничуть не смущают. — Пообещай мне, — тихо говорит она, — что больше не заставишь меня так переживать. Что будешь делиться всем, что тебя волнует. — Хмф, — фырчит он, поднимая голову и смеряя её задорным взглядом зелёных глаз, — какой подлый приём, Гермиона. — Что? — возмущается она недоумённо. О чём он толкует? Он смеётся, снова уложив голову на её грудь. — О, ну я вовсе не имел в виду, что ты пытаешься чего-то добиться, пока я здесь пребываю в беспамятстве, — говорит он ехидно и замечает, как Гермиона начинает сердито сопеть и грозно щурить в его сторону глаза. — Я шучу, шучу. — Я вовсе не… — задыхается она, подавившись словами. — Я просто… Хотела сказать… — Горло сдавливает спазм, но она продолжает: — Ты не должен делать всё один! Просто ты живёшь так, словно ты в один в мире… Но это не так. И я просто хотела, чтобы ты помнил об этом. У тебя есть я. У тебя всегда была я. Гарри неподвижно взирает на неё, и она тревожно хмурится. — Да, — говорит он дрогнувшим голосом, прикрыв глаза и прижимаясь колючей щекой к её маленькой ладони. — Полагаю, это так. И надеюсь, ты понимаешь, что это работает в обе стороны? Она молча улыбается, и он мысленно даёт ей своё обещание, которое будет держать. Всегда будет.