Восход солнца — это всегда хорошо.
Когда лучи, еще ленивые, не очнувшиеся, не оклемавшиеся, нехотя выползают из-за горизонта. Неуклюже сталкиваются друг с другом, путаются, мешаются под ногами. Медленно потягиваются, расправляются по небу, неаккуратно пачкая его в апельсиновые и персиковые цвета, заливая его нежным клубнично-сливочным румянцем. Когда эти лучи, зевая, сонно разрезают пушистые облака, расслаивая их, разбивая в перистые линии, которые исчезнут уже к полудню.
Рассветы — это что-то на уютном.
Неважно, в какое время года, неважно, в какой день. Просто приятно открыть глаза и с ходу окунуться в тепло, медом затапливающее твое окно. Приятно ступить в новый день и понять, что, с какой бы ноги ты ни пошел, любая нога правильная, любая — та.
Рассветы — это всегда уютно.
Ну, Лиам так думал.
Думал, пока не нашел в рассветах что-то новое. Пока думалка у него не перегрелась и не отвалилась нахер.
Потому что спокойные рассветы — это не про него. Не про них. Не про Генри.
Потому что его рассвет — это что-то другое. Такой рассвет будит тебя трелью будильника, будто ты заранее везде опоздал, опоздал лет на десять вперед.
Такой рассвет — не растекающиеся акварелью краски. Это взрыв, словно кто-то поджег баллончик в краской. Словно на месте рассвета произошло пейнтбольное убийство, жертва застрелена жестоко и беспощадно.
Такой рассвет — шедевр современного искусства, когда ты не понимаешь, сколько ни пялься в цветастый холст, не понимаешь от слова ничего, от слов «И это столько стоит?»
Такой рассвет — это радуга в наркотическом трипе, когда все линии размываются перед глазами, расползаются, как гусеницы, чтобы потом превратиться в пестрых бабочек, чтобы перед глазами еще больше зарябило, еще больше затошнило.
Такой рассвет — это преступление против дальтонизма, самый дерзкий вызов из всех. Такое не понять даже здоровому человеку, не осмыслить даже самому зрячему.
Как хорошо, что Лиам больной.
Как хорошо, что Лиам ебнутый.
И такой рассвет — его личный. Его личная трель, его личный взрыв, личный шедевр, личная радуга, его преступление, его наказание.
Говорят, зеленый цвет — цвет спокойствия, умиротворения.
Ну, люди много че говорят. И много когда ошибаются.
Люди, склонны глубоко, дремуче, по-салемски заблуждаться.
Люди просто идиоты.
И Лиам — главный среди них.
Потому что он проебался. Проебался по-страшному, проебался будь здоров, проебался так, что и не выздороветь теперь.
— Слушай, ты так и будешь сверлить свою картошку взглядом? Или она у тебя отравлена?
Лиам подскакивает на месте всем телом, подскакивает, как давление при подъеме по лестнице на чужой этаж. Подскакивает, как сердцебиение, когда новый день приносит ему новый рассвет.
— А? — спрашивает он рассеяно, потому что аэрозоли распыляют только так. Негусто, цветными частицами, тускло и шипяще. Главное, не нагревать.
— Господи, — Лия вздыхает сразу всем телом, опустив плечи. Она поднимает цепкий взгляд на Лиама, выгнув бровь. Смотрит прямо, открыто, насквозь, непринужденно помешивая свой кофе. — Только не говори, что ты опять привел меня куда-то, чтобы поныть о своих любовных делах.
— Да с чего ты-
— Потому что ты всегда так делаешь, — она закатывает глаза, сделав из своего бумажного стакана аккуратный глоток.
— Иди ты, — Лиам цокает, скрестив руки на груди.
И ведь все дело в Генри. Если бы не он, все было бы намного проще. Не было бы никаких проблем. Нет, конечно, для Лиама проблемы всегда были чем-то незначительным. То ли он жил слишком хорошо, то ли был слишком безответственным в свои шестнадцать лет. Но все, что он когда-то откладывал в долгий ящик, все, что с упрямым упорством запихивал туда, наконец не выдержало и развалилось. Взорвалось, словно кто-то поджег баллончик с краской.
Словно кто-то поджег его желудок, и жар хищно пошел по остальным органам.
Ведь все начинается там, внутри, в животе. Начинается, стоит Генри появиться рядом, стоит ему улыбнуться, стоит ему очередным рассветом-взрывом ворваться в его жизнь.
— Я-то пойду, — говорит Лия совершенно никаким тоном. Словно ей нет до этого дела. Словно она действительно бросит Лиама. — Так ты же с тоски загнешься, — ее губы хищно растягиваются в улыбке, она сцепляет пальцы домиком, кладет на них подбородок.
— Это не-
— Он вчера оставался у тебя, — говорит она чуть тише, слегка понизив тон. — Не так ли?
Лиам замолкает на пару мгновений. Замолкает тупо, замолкает в абсолютную тишину, и даже привычная ему обезьяна с тарелками, трезвонящая сутки напролет, недоуменно затихает.
— Как ты узнала? — спрашивает он не то удивленно, не то смущенно. Он еще не решил. Еще не решил, какую эмоцию использовать.
Лия вздыхает дребезжаще. Вздыхает раздраженно. Она делает так, когда ей приходится объяснять очевидные вещи.
— Потому что у тебя на лбу написано, когда Генри у тебя ночует, — объясняет она, как простейший пример по математике. Могла бы на пальцах, да маникюр жалко.
— Ой, не делай из меня идиота, — Лиам машет на нее рукой, уже заранее зная — ему не выиграть.
— Ты и сам прекрасно справляешься, — Лия фыркает, отведя взгляд в окно. — Не я же уже который год ною о том, что не могу признаться своему лучшему другу в любви, — прицельный взгляд из-под прищуренных глаз. Ранен. Убит.
Лиам сокрушенно бьется лбом в столешницу.
— Да как я ему признаюсь? Ты вообще представляешь, как это будет? — он зарывается руками в волосы, мечтая их выдрать под корень. Мечтая снять с себя скальп, при этом оставаясь в живых…
Да, им определенно не стоило смотреть на ночь документалку про серийных убийц.
— Я не знаю, — Лия надевает на лицо напускную задумчивость, но Лиам заранее закатывает глаза, потому что понимает, что сейчас будет. — Может, словами?
…Издевательство.
Лия никогда не была эмпатичной подругой. Сколько Лиам себя помнит, сколько они дружили. Не то чтобы она сильно переживала за людей. Если Лиам падал, спотыкаясь о бордюр, она лишь неловко пожимала плечами и отводила глаза. Мол, «Бывает, не повезло».
И первые годы Лиам не понимал этого от слова совсем. Ведь как же так? Неужели ей настолько все равно? Неужели ей настолько равно? Не больше, не меньше… Идеальный баланс. Абсолютный ноль. Градусная стрелка не движется, там внутри все замерзло. Отмерло.
Но только потом он все же начал догонять.
Он понял все, когда они стали больше общаться. Просто Лия была не тем человеком, кто подает тебе салфетки, когда ты плачешь. Он дает тебе мотивирующего ментального леща, живительный пинок, заставляет тебя прекратить и начать наконец что-то делать. Она не была тем, кто будет утешать тебя, когда ты споткнешься о бордюр. Она была тем, кто обвивал бы разодранную коленку перекисью и толкал бы идти дальше.
Лия не эмпатичная от слова совсем.
Но еще Лия прямолинейная, и Лиам не знает, во сколько раз это лучше протянутого платка для слез.
И Лиам не знает, чем он заслужил такую подругу.
— Ау? — он приходит в себя, когда перед его глазами щелкают острыми ногтями. Бледно- розовый с серебряными цепочками. Они выбирали дизайн вчера за десять минут до ее похода на маникюр. — Ты там где? Преодолел границы солнечной системы? — она выгибает бровь и отстраняется, когда видит на себе осознанный взгляд.
— Я уже был на подлете в Андромеду, — важно кивает Лиам, неохотно поддерживаясь ее шутку.
— Надеюсь, по пути ты обдумывал, как расскажешь все Генри. — флегматично замечает она. Лиам неуютно ежится.
— Я не могу.
— Да почему? — терпение тлеет в ее голосе, растворяется в кипящем жгучем негодовании.
— Я не знаю, я просто… боюсь, окей? — Лиам едва не повышает голос, но снова берет себя в руки. Берет себя в ноги, берет все и без остатка. И все — к сердцу.
— Вы дружите с ним типа… полжизни, — тянет Лия как будто неуверенно, но это ловушка, в неё нельзя попадаться. Лиам знает. — И ты боишься?
— Я не могу, — тянет Лиам, жмурясь. Это невозможно, это невыносимо, такое выносят только вперед ногами. — Ты его вообще видела? — его голос тут же смягчается, превращается в ебаный зефир, в горячую толпленую карамель. В рассвет, лениво поднимающийся из-за горизонта. — Он же совсем мелкий еще, — он игнорирует взгляд Лии, потому что и так знает. И без того читает в ее взгляде «Вы ровесники, але». — Он угарает по визуальным новеллам и симуляторам свиданок, зачем ему я? — в горле от этих слов что-то скребется, что-то тисками сдавливает это в его ребрах. — К тому же, он натурал. Самый натуральный натурал из всех. Даже матушка природа по сравнению с ним выглядит более синтетической, —каждое слово режет наждачкой, каждое слово — пропущенный удар сердца. — Он же краснеет каждый раз, когда дело по-серьезному заходит об отношениях. А он мило краснеет, понимаешь? Очень мило, — он краснеет рассветом, краснеет пейнтбольным расстрелом. — Он вообще все мило делает. И смеется, и разговаривает, и… существует. Да короче! — Лиам снова впечатывается лбом в стол. — Короче я не могу, понимаешь? — его голос спускаешься на несколько интонаций ниже с бешеной скоростью. Падение в лифте, хреновина разгоняется на несколько километров в час за секунду, падение быстрое, смерть мучительная. Резкое снижение давления: ноги подкашиваются, кровь отливает от лица, разум мутнится и отключается.
Вот, у Лиама почти так же. Только кровь никуда не отливает. Крови у него хоть отбавляй: запекается на щеках неровными пятнами, бурлит в желудочках и артериях, варит его заживо.
Между ними повисает тишина.
Лиам молчит, переваривая все, что он сморозил. Молчит, переваривая себя самого.
Лия молчит. Пару секунд стучит ногтями по столу. Потом протяжно вздыхает.
— Какой же ты придурок, — говорит она почти разочарованно. Ее интонацией можно топить людей, тут и спасательный круг не поможет. Лиам неуверенно поднимает глаза. — Ты уже сам ответил на свой вопрос, — она кладет подбородок на руки, сложенные домиком. — Только это все ты должен говорить Генри, а не мне. Думаю, он оценит.
— Ho…
— А ты заодно оценишь его натуральность, — невозмутимо вставляет она. — Просто поговори с ним, —вздыхает. — Хуже отказа ты не получишь.
Лиам застывает.
На его губах трескается улыбка.
— Хорошо, — отвечает он.
Вместо крови внутри течет энтузиазм, вместо сердца — арт объект современного искусства: пара взрывов, пара пейнтбольных выстрелов, пара мазков радуги. Чем-то похоже на рассвет.
Лия смеряет его внимательным взглядом, а затем коротко улыбается.
Она превратила его в бумажный комок, только чтобы потом развернуть из него карту, которая покажет, куда идти.
И в этом вся фишка.
Лия — не тот человек, который будет его жалеть.
Лия — человек, который вывернет его наизнанку, чтобы дальше он шел налегке.
Лиам не знает, что бы без нее делал.
***
Жил спокойную жизнь.
Без Лии Лиам бы очевидно жил спокойную жизнь.
Потому что он не может.
Смотрит на Генри и просто не может.
— Эй, чувак, ты чего?
Лиам почти подпрыгивает на месте, по телу пробегаются мурашки. Генри недоуменно вскидывает брови. Такой умилительно домашний, такой уютно греющий со своей кружкой чая в руках. Такой мягкий в лучах вечера из его окна.
О, Лиам определенно проебался, когда решил, что круто будет поработать над проектом вместе. Дома у Генри.
Да он самоубийца.
— У тебя… все хорошо? — Генри ставит на стол кружку с упоротым котом в майнкрафтовских очках. Кажется, этот кот сквозь свои темные оправы сейчас высмотрит из Лиама всю душу. — Или ты опять решил за ночь выпить полбанки кофе? Я же говорил, что это плохая идея. Ты же помнишь, как тебя в прошлый раз…
— Я знаю, знаю, прости, — спешно перебивает его Лиам. И это на самом деле является достижением, потому что перебить Генри — это задание со звездочкой. Задание с созвездием. Задание с целой херовой галактикой. — Просто я…
— Просто ты не хочешь делать этот тупой проект. Не переживай, я тоже, — Генри тыкает его локтем под ребро и посмеивается. И
о.
О.
Взрывайте. Вешайте на него наручники. Стреляйте из пейнтбольных ружий.
И чужой смешок осыпается на его тело градом выстрелов, градом сотней маленьких иголочек. Они мурашками бегут по телу, забираются под кожу, забираются в самые органы. И там, где-то между ребер, где-то под желудочками, Лиам, чувствует.
Чувствует, что не может.
— Слуша, ты реально странный в последнее время, — Генри хмурится, и вслед за ним хмурится воздух. Кислород вокруг сминается, как листок бумаги, комкается, как снежок.
— Правда? — спрашивает Лиам, и ему почти стыдно. Почти стыдно врать. Но с таким сарказмом он говорит почти всегда, поэтому его ебанутость остаётся незамеченной, незасеченной.
— Ты очень часто куда-то залипаешь, — Генри отъезжает от стола на своём стуле на колесиках, раскручиваясь по дороге и принимаясь загибать пальцы. — Не реагируешь на свое имя, а когда реагируешь, кажется, что ты сейчас взорвешься, — он делает круг за кругом, задумчиво подбирая слова. — Резко меняешь темы разговоров, часто краснеешь, — Генри загибает палец за пальцем, и Лиам не может. С каждым словом с него как будто потихоньку снимают кожу, медленно и методично, чтобы жизнь ему рассветом не казалась. Но она все равно кажется. — А еще быстрее уходишь домой после школы, хотя обычно домой тебя не прогнать.
Генри, если честно, и сейчас притащил его к себе домой силком. Лиам упирался долго, упирался отчаянно, но неудовлетворительные оценки за проект не нужны были обоим, а у Лиама оказалась поразительно хуевая выдержка.
Он просто не хотел идти к Генри, потому что это заранее гиблое дело, пропащее. Потому что все в доме Генри хранит в себе напоминание о нем. О взгляде, который он бросал на окружающие его вещи. О тепле, которое он копил, кутаясь в свой плед. О запахе, его уникальном запахе (сладкий и мягкий, как утро воскресенья, таким хочется дышать вместо кислорода), который уже впитался, въелся в его кровать, въелся в голову Лиама. О губах, которыми Генри прикладывался к своей кружке с упоротым котом в майнкрафтовских очках.
И Лиам бы хотел быть этой кружкой.
Но у него пока получается только быть долбоебом.
Генри внезапно прекращает наворачивать круги на своем стуле.
— Погоди, — говорит он, и в его взгляде сверкает догадка. В его взгляде — целое озарение. В его взгляде — «Эврика», самое большое в мире открытие. И Лиам хочет сжаться во что-то маленькое. Спрятаться в кружку с котом. — Только не говори, что… — он делает такую драматичную паузу специально, Лиам уверен. О господи, он догадался. Боже, он ведь точно догадался. — Только не говори мне, что ты начал писать тот фанфик про Леди Латук, который мы в шутку обсуждали пару недель назад!
Лиам тупо моргает. В его голове пусто-пусто. Пепелище после взрыва.
— Ам… нет? — говорит он осторожно, на пробу. Словно за углом его поджидает дуло ружья. И тогда его застрелят со всеми почестями, во всех красках.
Генри смеется.
— Фу-у-у-ух, — он откидывается на спинку стула, вытирая несуществующий пот со лба. — Ну слава Богу, — говорит он, и воздух из его легких выходит пузырящимся смехом. И Лиам не может. — Я уж было подумал, — Генри хлопает себя по коленке, а потом закрывает рот рукой. И Лиам не может. — Слушай, ты меня так больше не пугай, — Генри наклоняется вперед, вытирая слезинки в уголках глаз. И Лиам… — А то…
Лиам подается вперед.
Он не может.
Он не может больше это терпеть.
Лиам целует Генри спонтанно, хаотичным хаосом, необратимой химической реакцией. Целует тектоническим сдвигом, целует катастрофой мирового масштаба. Лиам целует Генри, положив ему руку на щеку, и внутри у него цепной реакцией бегут взрывы, внутри у него артобстрел пейнтбольными ружьями, артобъект за миллионы долларов, внутри у него все радуги давно уже сторчались. Он целует Генри, и внутри у него восходит солнце, протискивается между ребрами, сжигает их дотла, разливается жаром по органам, оставляя неизлечимые ожоги.
А Лиаму итак не надо лечиться. Он уже неизлечимо болен. Он уже неизлечимо долбоеб.
Лиаму итак не надо лечиться. Ведь он поцеловал Генри. Не нужны никакие лекарства, он уже нашел свою панацею.
Он отстраняется медленно, с опаской, будто если он отстранится, что-то непременно сломается, что-то непременно разрушится. Он смотрит в чужие глаза, и в них сложно что-то прочитать, там все кривым почерком, нечитаемым, непереводимым.
Лиам смотрит на него и думает: «Давай».
«Стреляй».
Взгляд Генри перестает быть стеклянным, перестаёт быть пародией на взгляд. Он смотрит на Лиама.
— А, — многозначительно выдает он. — Так вот, в чем было дело.
Генри улыбается. Улыбается рассветом. Улыбается всем сразу. Улыбается, заливаясь пейнтбольной краской.
И Лиам целует его еще раз.
***
— Я смотрю, проект прошел вполне хорошо.
Лиам почти не давится своей колой, закашлявшись.
— Ты о чем? — спрашивает он, выхаркивая остатки легких.
Лия по-чеширски улыбается, складывает локти на стол.
— О, не прикидывайся, — она растягивает слова, как жвачку, как нугу, как карамель. — Ты ведь с ним поговорил, я права?
И Лиаму очень хочется ей возразить. Очень хочется убрать с ее лица это «Я всегда права» выражение.
Но вместо этого он только.
— Как ты…?
— Да у тебя на лице все написано.
— Ну, у меня просто очень живописное лицо, — арт объект. Несколько миллионов долларов.
— Ты так светишься, что на улице можно вырубить пару фонарных столбов, — говорит Лия, усмехаясь. И Лиам усмехается в ответ.
Потому что она всегда права.
Потому что что бы он без неё делал.
— Лия, я…
— Не благодари, — она вскидывает ладонь. — Прибереги слащавые речи для Генри.
— Эй! Вообще-то…
Вообще-то он уже приберег парочку.
О рассветах, взрывах и пейнтболе.
