Аратака

Нежное солнце опускалось на их зрелые лица, утомленные знойным рабочим днем. Совсем недавно прошел дождь; лучи угасающего дня сверкали в лужах чистых тротуаров и на душистых растениях, переливаясь тонкими каплями, медленно стекающими в почерневшую почву. Воздух был на удивление чистым, хоть и душным, но с недавнего времени Серидзава любил и наслаждался своей любовью к любой погоде. Ведь когда, например, было холодно — нос Рэйгена краснел и морщился, и чувствительный к перепадам температуры он сидел за своим столом, вжавшись в себя, в свой старый — ей богу, какой же старый, изношенный! — серый пиджак, от холода не спасающий вовсе, и тогда Серидзава только рад был бегать с кухни в кабинет и из кабинета на кухню, заваривая и принося Рэйгену горячий чай каждые полчаса. А когда капал дождь — у Серидзавы обычно кружилась голова, и Рэйген, будто бы от «мне все равно нечего делать; клиенты не придут в такой ливень» помогал Кацуе с домашним заданием, честно говоря, неся про равнобедренные треугольники и квадратные уравнения несусветную чушь, от незнания выдумывая все на ходу, но тогда мужчины находились друг к другу близко-близко; Рэйген наклонялся к столу с тетрядками, а Серидзава краем глаза мог увидеть тонкую линию ключиц, выглядывающих из навеса воротника рубашки, расстегивающейся до интимного сильно, стоило им остаться в офисе только вдвоем. А в подобные жаркие дни у уставшего Рэйгена развязывался язык сильнее обычного; потея и дыша раскаленным воздухом, Аратака ослаблял галстук и бросал пиджак на журнальный столик, отпуская Серидзаву домой пораньше, взамен прося лишь… Выслушать. Жалобы, истории из детства, детские обиды, смешные и неловкие случаи, и Кацуя, обмахиваясь стопкой бумаг, случайно попавших под руку, внимал подолгу, забывая о том, что ему, вообще-то, можно уйти этим днем раньше. По итогу Серидзава никуда не уходил, разделяя с Рэйгеном его проклятие трудоголизма. Но под конец дня они позволяли себе маленькую шалость, убегая на крышу здания, в котором они работали. Рэйген каждый раз смеялся над тем, как Серидзава каждый раз боялся на крышу залезать, будто «вдруг нас поругают, Рэйген», хотя вот, «дурак, у меня же есть ключи от нее по праву арендатора», дверь перед ними, Рэйген берет Кацую за руку, другой рукой достает сигареты, и каким-то волшебным образом, с помощью неожиданно появившейся руки третьей, открывает им проход… Хм, Серидзава бы не назвал это место романтичным, но когда Рэйген рядом — все становилось особенным, как и любая погода. Рэйген подошел к перилам и, лениво потягиваясь, облокотился на них, морщась из-за солнца, бьющего прямо в глаза. Серидзава взглянул на это и нежно усмехнулся, покачав головой. Засучивая рукава, он приблизился к Рэйгену, разглядывая статность его небольшой фигуры, облаченной в облегающую от липкости августа офисную одежду. Кацуя глядел на длинные стройные ноги и милые сердцу руки, зажигающие сигарету, и даже это у них получалось энергично и вдохновляюще. Кацуя… Восхищался этим человеком. Другом. Его недостатками и морщинками от развитой мимики, его постоянно меняющимся тембром голоса. Восхищался тем, через что он прошел и через что проходит. Даже златом блестящими волосами, карими хитрыми глазами, даже именем… Необычным… Рэйген… Аратака… — Ара… Така… Рэйген резко обернулся, подняв брови. Кацуя обернулся на него в ответ, удивленно вздохнув. И улыбнувшись, слегка порозовев. — Да я просто подумал, — промолвил Кацуя, понизив голос, — что у вас очень красивое имя. Аратака… Мне нравится, как это звучит… — спрятав взгляд, Кацуя не смог заметить, как в смятении засуетился Рэйген, у которого чуть ли не выпала сигарета изо рта. — Аратака…! Я впервые такое имя слышу! — Да у тебя и не то, чтобы слишком много жизненного опыта, — почесал голову застенчиво Рэйген, — я далеко не первый Аратака, которого ты встретишь. Серидзава мягко рассмеялся: — И что с того…? Я рад, что самый первый Аратака, с которым я познакомился, это вы… Между ними повисла уравновешанная тишина; Рэйген отвернулся, куря, Серидзава заключил руки в замок. — О чем задумался? — пробубнил Рэйген. — О вашем имени… — Все еще? Самое обычное имя… — Оно не обычное, оно… — Чего ты заладил…? — смущенно просмеялся Рэйген. — Вам оно очень сильно подходит, Рэйген. Аратака звучит как что-то… М-м-м, — Серидзава нелепо подергал плечами, качнув головой, — не знаю, как объяснить, но оно звучит чем-то на вас похожим! — Кацуя глянул вперед, и его ослепили яркие оранжевые лучи заката. — Звучит… Как солнце. В глазах темнеет, если слишком долго смотришь на свет, но Серидзава каждый раз смотрел на солнце, пока не станет больно. Глаза его заслезились, и взор покрылся черными слепящими пятнами. Кацуя тут же, усмехнувшись, повернулся на Рэйгена, морщась от болезненных, но все-таки в какой-то степени приятных ощущений, и, потирая глаза, не сразу заметил ошеломленную пунцу, появившуюся на щеках близкого друга. А как к Серидзаве вернулось зрение — пунца на лице Рэйгена сменилась задумчивой ухмылкой. — Ну, — протянул он хрипло, — когда это имя произносишь ты — звучит действительно не так плохо… — Оно вам не нравится? Рэйген посмотрел наверх, выпуская изо рта дым. Глубоко вздохнул. — Не знаю… — впервые он был неуверен в том, хочет ли говорить что-то о себе. Но честные глаза Серидзавы, его внимательное выражение лица, когда дело касалось чего-то… Что ему очень нравилось, что ему было дорого — все равно всегда располагали Рэйгена к себе, доказывая способность доверять другому и, казалось бы, такую ясную и ощутимую, однако все равно неуловимую заслугу в доверии. Рэйген сломался, переступая на ногу с ноги; это было личное, это было то, что нельзя рассказать, затягивая беседу, из желания быть услышанным. Это было… Кусочком себя. Когда-то кусок себя Рэйген отдал Мобу, а Моб все продолжает отдавать себя своему учителю каждый день, помогая ему, уживаясь с ним, будто с членом семьм. Отдавать себя по кускам можно далеко не всем… Но Рэйген чувствовал, будто от него отваливается бьющееся в тепле и жаре сердце, непроизвольно подкатываясь к ногам Кацуи. И солнце грело, как грело присутствие Серидзавы рядом. Рэйген долго молчит. Он думает. А Серидзава никогда не смел торопить его и так спешащий жить нрав. К черту! В такой летний вечер грех не поговорить. — Ну, ты знаешь, у меня был папа… — начал глухо Рэйген, прокашлявшись от непроизвольного «папа», а не солидного «отец», как и подобает говорить всем двадцативосьмилетним мужчинам. — В смысле, ну, конечно, у меня был папа! У каждого ребенка должен быть папа, знаешь? Это папа… Папа назвал меня Аратакой. Голос Рэйгена затихал с каждым словом, а улыбка Серидзавы становилась лишь нежнее. — Рэйген — это ведь отцовская фамилия? Не каждого японца так зовут… — Опять же тебе откуда об этом знать-то? — Рэйген оголил зубы в смехе, наиграено толкнув Серидзаву локтем. — Ага, иностранная! Папа не был японцем, а кем именно — не знаю… Он… Погиб, когда мне было девять лет, а маме и старшей сестре вспоминать о нем было больно, да и… Воспоминания мои о нем размыты… Но я помню, что любил его и люблю больше матери. Что он хотел, чтоб я стал массажистом и учил меня массажу на бабушках, которые уставали работать у нас на плантациях… — Плантациях? — Серидзава изумился. — Я из деревни, Серидзава. И, знаешь, — Рэйген, ныряя в воспоминания с улыбкой, в которой начал поблескивать восторг и нежность, раскинул руками в стороны, — у нас были такие огро-о-о-омные поля, протягивающиеся по всей территории деревни, папа называл это «плантациями», и мы часто гуляли там, работали. Он копал землю, а я — бегал со шлангом и поливал! Серидзава любил, когда Рэйген забывался во время монолога. Его лицо свежело, розовело, а голос становился еще более ярким и теплым, будто он может позволить себе такую непозволительную роскошь, как «мечтать». — А еще папа, — перечислял Рэйген, проглатывая слова, — всегда защищал меня, когда мама ругалась и покупал конфеты, и брал меня за руку, и она у него… Была такая шершавая и теплая… Я хотел изменить мир ради него. Я хотел стать кому-то… Тем же, что он для меня, но… Рэйген замолк. Серидзава сначала не придал этому сильное значение, но затем взволнованно дернул плечами. Серидзава ничего не знал о том, как иметь или любить свобственного папу; когда Кацуя в четыре года впервые проявил экстрасенсорные способности, отец его сдал заднюю и убежал из-за трудности воспитания сына, что в будущем тоже способствовало его затворничеству. Кацуя испытывал при слове «отец» неприятные и даже болезненные ощущения, но со временем стал испытывать совершенное равнодушие, и даже при наличии такой огромной эмпатичной души не знал, а что должен испытывать другой, теряя такого человека, как отец. Особенно, если он был роднее матери, роднее старших братьев и сестер, роднее всех на свете. Если был другом, предметом для подражания, опорой, надежным плечом, домом… Папой… Кацуя рассудил, что это, верно, больно, но он не хотел, чтобы Рэйгену было больно в одиночестве, потому захотел разделить с ним эту боль. Тихо подойдя чуть ближе, прикасаясь своим плечом к плечу друга. — Ну ты, наверное, знаешь, — хрипло произнес Рэйген, нахмурившись, покрутя запястьем. Внутри что-то щелкнуло. Интересно, то было сердце или сустав? — как это… Обычно бывает… Папы не было дома несколько дней, а затем мама подошла ко мне и сказала, что папа умер. Я никогда не спрашивал, из-за чего. Я спросил лишь: «Зачем…?» Зачем он умер, если у него был я? Зачем, если водил меня гулять и купил мне в то время мои самые любимые зеленые кроссовки, которые я не снимал вообще никогда? Зачем, если настоял на имени «Аратака»? — Рэйген забылся в детстве лишь сильнее, но теперь голос его был пустым и от невинной мечтательности далеким, прожигающим в груди Кацуи дыру сожаления и чистейшей боли за друга. — Чтоб меня так звали мама и сестра? А мне не нравилось, когда они обращались ко мне по имени…! Может, мне нравилось это имя, пока его произносил любимый мне человек! Рэйген замолчал, а Кацуя, печально глядя на его макушку светлых ярких волос, лишь старался дышать с ним в унисон, не сбивая от мыслей, просто выслушивая то, что хранилось в душе столь долго, просто находясь рядом. Вечер спускался на Приправу, и в это время Кацуя уходил уже либо домой, либо в вечернюю школу, потому что у Рэйгена заканчивались слова и истории в голове, но в этот раз слова бурлили и хаотично сталкивались друг о друга, просто… Пожалуй, Рэйген впервые за всю свою жизнь укладывает бушующие мысли, касающиеся этого, во что-то более ощутимое, во что-то ясное, во что-то… Устное… Но, похоже, Рэйген не только впервые об этом говорит… Но и попросту думает. — И, — с трудом вымолвил из себя Рэйген, — через некоторое время мы переехали в город… Сбежали от могилы папы. Сбежали от моих плантаций и бабушек, чьи плечи ныли без моей и папиной помощи. От магазинчиков, в которых продавались мои любимые конфеты, и нигде на земле больше они не продаются, кроме как там…! — Рэйген хмурился и раз за разом проглатывал слова, дергая головой, вертя ею из стороны в сторону, и глаза его щипала пелена едких, ядовитых слез. — Даже мои кроссовки остались там…! Но… Обиднее всего, что там осталось… Вера в то, что ради папы я смогу изменить мир, сделать чуть лучше… Что я могу быть таким же, как он. Что… Он будет гордиться мною. Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что в тот день, когда я познакомился с маленьким Мобом и узнал о существовании экстрасенсов и духов, во мне появился страх, что папа смотрит за мной… Что он мной… Разочарован, знаешь? Я знаю, что разочаровал маму… Рэйген неожиданно замолк вновь. Лбом он приложился к сложенным на перилах рукам и прерывисто вздохнул. Серидзава не смел его останавливать и успокаивать, молча наблюдая за подрагивающими плечами, хоть и безумно желал прильнуть губами к его макушке, утешив и успокоив. Но что было важнее: Рэйген впервые за столь долгое время выразил то, что казалось все это время ему совершенно не выразимым. Потому Кацуя лишь вновь повернулся к солнцу, и оно опалило его меланхоличным теплом. — Но я не знаю, что с собой бы сделал, если б разочаровал папу… Он поспешно выпрямился, вытирая слезы, что безостановачно лились и закатывались под воротник рубашки, охлаждая шею и подбородок. Кацуя внимал всхлипам и шмыгам поблизости, наполненным стыдом и неловкостью. Кажется, Рэйген прошептал «извини», но Серидзава вдумался в слова Рэйгена и в итоге был растерян и даже в недоумении. — Как настолько сильный и благородный человек, как вы, может кого-либо разочаровать? — вымолвил задумчиво Кацуя, скрестив руки на груди. Смотря вдаль, он не заметил, как Рэйген, размазав тыльной стороной руки слезы с соплями, повернулся на друга, кажется, вслушиваясь с недоверием и невероятно изумленно. — Вы, конечно, лжете чаще, чем со мной здороваетесь, а еще одиночества боитесь настолько, что порой сами не замечаете, как начинаете другими манипулировать, а еще я б ваш костюм уже месяца два назад отнес в хим.чистку, но в то же время… Вы самый… Самый невероятный и интересный человек не просто в моем окружении… В моей жизни. Да, вы не изменили мир для собственного папы. Но… Вы изменили мир мой и для меня, — вздохнул Серидзава глубоко. — Я стою с вами сейчас здесь, рядом, и я люблю жизнь, как и люблю себя, как и люблю всех наших маленьких друзей, как и люблю Шигео, чей мир вы тоже перевернули с головы для ног. А ведь вы стали для него даже просто, чем больше учителем, работадателем или отцом… — Серидзава хмыкнул. — Вы стали даже больше, чем хотели стать. Все мое сердце кричит о признательности вам, о признании вас, о восхищении и уважении, о любв… — Кацуя оссекся и тепло посмеялся, но Рэйген вздрогнул, округлив порозовевшие от слез глаза. — Конечно же, приобретя способность видеть духов, вы теперь и сами знаете, что поблизости вашего папы не наблюдается, но, мне кажется, он гордится вами и так, даже не зная о ваших подвигах, даже их не видя. Всегда гордился и будет. — Серидзава, что ты несешь… Кацуя накрыл хрупкую руку Рэйгена своей теплой. — Вами невозможно не гордиться, Аратака. Кацуя не знал и не хотел, чтоб это вызвало у Рэйгена еще один поток нескончаемой грусти и долгих-долгих слез, но нежные голос и улыбка Кацуи просто не могли привести к чему-то иному. Аратака закрыл взор, опустив голову, пытаясь проглотить ком в горле, заставляющий задыхаться от бессилия и раскрывшейся душевной раны. — Аратака, я правда так думаю. Я знаю. — Н-назови меня Аратакой еще раз… — Аратака, твой отец гордится тобой. — Еще раз…! — Я горжусь тобой, Аратака. И Рэйген повторял свою просьбу вновь и вновь, плача, прижавшись к плечу Кацуи, и он внимал просьбам снова и снова, произнося ласковое светлое «Аратака». И солнце согревало их обессиленные влюбленные фигуры, и становилось в какие-то моменты невыносимо душно, а Кацуя понимал, как же сильно любит даже подобную погоду, потому что Аратака делал особенным каждый день каждого времени года. Потому что Кацуя любил «лживого и гнусного шарлатана Рэйгена», потому что любил «несчастного одинокого человека Рэйгена Аратаку», потому что любил «глупого и эксцентричного, но такого надежного учителя Рэйгена». Потому что любил «маленького мальчика, скучающего по папе и жаждящего признания Аратаку». И любым из них можно было гордиться.