И ничто более не имеет смысла

-А вот когда меня не станет, — начинает однажды Тарталья, в притворно-смиренной беззаботности глядя на рассветное небо гавани. Чжун Ли, кажется, почти слышит, как дрожит беспокойное сердце, — что тогда? И ведь не сказать, что не думал. Нет, не так. Не хотел думать. Чжун Ли и без того знает. Ему незачем лишний раз терзать себя ещё не наступившей, ещё не рождённой болью. Он знает, как сильно душа будет страдать в бесплодной попытке разорваться на части. Он знает, как страшно будет открывать глаза, дышать, видеть, слышать, жить и существовать. И как ужасно будет осознать однажды, что голос прекрасного рыжего воина из Снежной поглотил рокот столетий, что имя растворилось в потоке вечных людских перерождений, а лицо и вовсе размылось во что-то неясное, что-то такое, что увидеть можно только в лице прохожего. И никак не любимого человека. Как бы Чжун Ли хотел не знать. Он лишь неопределённо улыбается и ласково сжимает чужую ладонь, переплетая пальцы. Их руки так чудесно, так правильно смотрелись вместе, что старый сентиментальный дракон не мог оторвать глаз от контраста белоснежной кожи с тёмной, испещрённой золотыми ломанными. -Нет нужды тревожиться раньше времени, любовь моя, — почти шёпот, тонущий в чужом плече. Чжун Ли утыкается носом выше, щекоча дыханием шею, — то неизбежность. И ее не изменить, — но на вопрос ответить не решился. Тарталья, если и заметил, настаивать не стал. И они оба решили забыть. -Хорошо бы в Снежную, — предлагает как-то юноша, вольготно развалившись на коленях бывшего Архонта, — ты прости, но ваше солнце просто отвратительно. Аякс не называет причину, но обиженно, по-детски трёт веснушки на щеках. Возможно, в попытке стереть глупое недоразумение. Чжун Ли смеётся рокочуще-довольно, путая пальцы в рыжих локонах, и вдруг наклоняется, чтобы звонко поцеловать дующегося мальчишку в обе щеки. -Я люблю твои веснушки, — улыбается влюблённо и ничего не может с собой поделать; улыбка каждый раз вновь и вновь непослушно трогает губы, — будто солнце Ли Юэ, подобно мне, пытается расцеловать тебя. Аякс смущенно краснеет и перестаёт жаловаться. -Ещё, — требует Чайльд, распаленный жаром хорошей битвы. На сером пиджаке засыхает уродливыми пятнами кровь врагов, а на лице и губах блестит алыми рубинами. Это почти красиво, бессознательно отмечает Чжун Ли, улавливая безумный блеск синих глаз. Они затягивают его к себе, подобно голодным монстрам из непроглядной Бездны, подобно страшным чудищам из бездонного океана. Каждый человек должен бежать от этих глаз прочь. -Разумеется, дорогой, — почти мурлычет в ответ дракон. И, ах, как славно, что Чжун Ли никакой не человек. А потому с радостью прыгает в пропасть. Чайльд сражается отчаянно, с явным намерением убить. Он прекрасно знает, что Архонта ему не одолеть, но сражается так, будто это возможно. Лихорадочно холодные глаза и продуманный, чёткий, упорядоченный хаос движений. Это кружит голову. Спустя пару минут Чжун Ли прижимает покорившегося воина к земле, а острием копья задевает беззащитную кожу на шее. Стоит лишь чуть надавить и- Чайльд медленно слизывает рубиновую кровь с края губ и смотрит-смотрит-смотрит, будто хочет сожрать, обглодать кости, поглотить душу. Или предлагая вместо этого себя. Моракс жадно скалится. Божеству не пристало отказываться от подношений. Аякс что-то задумчиво напевал, сажая в их дворике глазурные лилии. Насколько Чжун Ли понял, тот взял их у мадам Пин, с которой неожиданно сдружился. Его старая подруга обожала тискать мальчика за веснушчатые румяные щечки и учить ухаживать за цветами. В Снежной всегда холодно, так что и цветов там особо не сыщешь. Было удивительно узнать Аякса с домашней стороны: он любил всякого разного рода бытовые хлопоты и даже умел чудесно готовить. (Хотя его фирменное блюдо, выглядящее так, словно нечто отвратительное отвратительно сгинуло в агонии, Чжун Ли не будет есть ни за что) В один день он загорелся идеей выращивать цветы. -Мадам Пин дала мне это и какие-то удобрения, — руки, щеки и нос Аякса перепачканы в земле; он задумчиво потирает лоб, на котором теперь тоже красуется пятно, — не знаю даже. -Сомневаешься? -Ты посмотри какие хрупкие, — кивает на небольшие ростки и вздыхает, поднимаясь с колен, — выживут ли? Чжун Ли молчит. Терпение его, однако, в противовес статусу, оказалось не каменным: спустя мгновение он со смехом пытается оттереть с лица Аякса грязь, получая вместо благодарности только возмущённые тычки в бок. А глазурные лилии, вопреки всему, расцветают. -Я и до тридцати не доживу, — шепчет однажды Тарталья, сворачиваясь на кровати в клубок, — то есть, я знал об этом. Я всегда знал. Глаз Порчи и Бездна и… — он замолкает и что-то в голосе, что-то первобытно рыдающее окончательно ломает Чжун Ли, — прости меня. Чжун Ли не может. Чжун Ли молча ложится рядом и тихо слушает всхлипывания Тартальи. Утыкается лбом между острых лопаток, скользит рукой с талии выше, на грудь, туда, где бьется сердце и застывает, запоминания дыхание и громкий беспокойный стук. Было бы так чудесно запомнить и жизнь. Они оба не говорят об этом. Переезжают в Снежную, недалеко от родного дома Аякса, где тот все ещё упорно пытается посадить какие-нибудь цветы. Вместе готовят, ходят в гости к родителям и лепят снеговиков со снежными фортами по одной прихоти Тевкра. Они оба ведут себя так, словно у них есть ещё сорок, пятьдесят, шестьдесят лет жизни. Жизни настолько полной и счастливой, чтобы уйти из неё без сожалений. И Чжун Ли правда счастлив. Счастлив от чужих покрасневших пальцев до самых кончиков рыжих волос. Словно и не было шести тысячелетий, войны, гибели тысячи тысяч и всепоглощающей, разъедающей разум тоски. Не было никакого Моракса. Был и есть только Чжун Ли, который любит достаточно для того, чтобы быть счастливым каждый миг его короткой жизни. Он даёт себе волю лишь ночью, не в силах уснуть. Каждый раз прижимается теснее, оставляя руку на груди. Аякс знал, но не пытался отодвинуться, даже если ворчал приличия ради. Они оба ждали. Это случилось в одну из ночей. Тарталья спал будто беспокойнее обычного, вдруг дышать стал чаще, громче, словно в легкой лихорадке. Его сердце заходилось в бешеном темпе, так сильно, как если бы хотело прорваться сквозь клетку рёбер на свободу. И вмиг успокоилось. Юноша дышал легче и легче. Все тише, все покойнее. Чжун Ли напряжённо считал секунды. Вдох. Выдох. Вдох. И сердце, остановившееся на середине длинного выдоха. Комнату затопила тишина мертвая, страшная, словно вселенная прекратила в пустоте своё существование. Чжун Ли долго вслушивался в неё, когда осознание волнами накрывало его разум. Он прижимал к себе холодеющее тело и боялся разомкнуть руки, чтобы заглянуть в любимое лицо. Крик сдавливал грудь и живот, крик настолько отчаянный, что сводил в судороге тело в желании затопить печалью, оглушить собою целый мир. Чжун Ли не знал, как долго провёл в таком положении, потерявшись в безвременье, не в силах ни кричать, ни плакать, ни хотя бы отпустить. В какой-то момент он просто стал засыпать, в фантомном ощущении, что кожа Аякса теплеет. …ему снились странные искусственные горы из стекла и камня, тонущие в закатном солнце. Высокие, прямые и совсем не живые. Непрекращающаяся какофония звуков, фальшивые яркие огоньки и серые тени, огибающие его вокруг. Сон ли это? Игра воспалённого разума или… В него резко кто-то врезается. Слишком материальный, слишком яркий для теней. Чжун Ли опускает глаза и слышит, как второй раз умирает душа. -Извините, — юноша в странных светлых одеждах и с кучей смешных цветастых заколок в отросших волосах неловко улыбается, — не видел, а Вы… — смотрит голубыми ясными омутами, в которых Чжун Ли снова согласен тонуть добровольно, и вдруг теряет дар речи. Сон ли? Игра разума? Проклятие, а может злое видение? Чжун Ли знает, что это опасно, что это возможно ужасная жестокая фальшь, что он затеряется в этом чужом мире, стоит ему лишь поддаться, но -Аякс. И ничто более не имеет смысла.