Двадцать третья соната

Будильник чуть не сломался под, ну, очень неслабым напором ладони Московского. Михаил, явно неудовлетворённый трёхчасовым сном, всё равно не давая себе никаких поблажек, активно собирался на высасывающую жизненные соки работу, настолько активно, насколько это возможно в пять утра для столицы, у которой по артериям течёт кофе вперемешку с кровью. К счастью, эти самые жизненные соки - неистончаемые запасы для бессмертного, а пара-другая чашек эспрессо ещё как-то приводила в чувства. Москва, обладая неограниченным капиталом, мог себе позволить что угодно, но здоровый сон был роскошью, которую нельзя купить ни за какие деньги. Но если бы он спал до обеда и бездельничал, как многие другие города, он бы не имел той власти и того статуса, что у него есть сейчас. Это далось ему огромным, поистине адским трудом. Жизнь выбивала молочные зубы Мише ещё с детства, которое он провёл в унижениях перед Есугеем. Долгие и мучительные годы на холодной, металлической цепи и в страхе, страхе почти животном, Миша был ещё ребёнком, но ему пришлось рано повзрослеть и это была далеко не самая последняя и не самая тяжёлая его битва за право существовать, как столица. Михаилу было порой морально тяжело вспоминать свою биографию, но он гордился тем, что определённо заслужил звание столицы. Именно поэтому, он испытывал целую бурю далеко не самых положительных эмоций и нецензурных мыслей, когда совсем юный город занял его место, просто появившись на свет, а за это место Михаил проливал свою и чужую кровь. ''Почему он, а не я..?'' Но это далеко в прошлом. Сейчас Саша бодрит его в десятки раз мощнее кофеина. До сих пор не укладывалась и не поддавалась логике мысль, как Сашенька Романов так глубоко запал в душу Михаила, но сейчас столица и не думает об этом, восседая на своём стуле, словно на троне, слушая очередной отчёт от Новосибирска. Николай официально-строгой скороговоркой вещает что-то про статистику, а Московский слушает его с нескрываемым восхищением. Не задаёт вопросов, но лишь потому, что всё чётко и по делу, даже не к чему придраться. Так это выглядит для всех остальных присутствующих на собрании, но Михаил уже несколько минут назад потерял нить повествования и натянув дежурную улыбку, позволил себе проскользить взглядом по самому любимому коллеге, что сидел рядом. Саша заметил его взгляд, но сам не переменился в лице. Вечно он так, слишком много думает о том, что могут подумать другие. Их чувства друг к другу, далеко заходящие за рамки дежурных отношений, по настоятельному требованию Саши были тайной за десятью стальными дверями и замками для всех остальных. Не дай Бог, Московский притронется кончиками пальцев к ладони Питера. Бледная, даже фарфоровая кожа на его ладонях, всегда аккуратная форма ногтей... И никто бы из коллег, даже самых язвительных (например, Руслан) не стал бы придавать их жестам какого-то значения. Если бы они вообще замечали такие мелочи. В этом Московский уверен был также, как и в том, что он самый горячий блондин из всех, кого ты, читатель, знаешь. Но Саша всё равно отдернёт свою руку, словно кипятком ошпаренный. — Я ведь просил меня не трогать в присутствии остальных городов... Почему ты опять проигнорировал мою такую элементарную просьбу на прошлом собрании? — Саша это не столько говорит, сколько шипит, также как шипит раскалённое масло, когда Северная столица жарит пышки. Саша обижается не долго, если дело касается Миши, но всё равно Московский решает хотя-бы на этом собрании судьбу не испытывать, и театрально закатив глаза, он за секунду сосредотачивается на речи Николая, которая вскоре была закончена. — Молодец, Новосибирск... Николай, не меняясь в лице, лишь поправил очки на носу, но был собой доволен. Но Московский, после беглого чтения каких-то документов, что держал при себе на собрании, слегка нахмурился. — А что насчёт последних новостей, ты снова у нас лидируешь в списке самых опасных городов России... Не меняется ситуация? Ты обещал что-то сделать с этим. Николай также молча и беспристрастно включил на презентации запись видео со своим мэром. ''У нас есть свои показатели, а чтобы обогнать Москву по уровню преступности, надо сильно постараться.'' — вещал с экрана мэр Новосибирска. По залу прокатилась волна смешков. Но города быстро затихли под взглядом Михаила, который если бы умел метать глазами молнии, переплюнул бы самого Зевса. После собрания Мишу ждало много, очень много бумажной работы. Стрелка циферблата настольных часов, которые всегда стояли на столе Московского, медленно доходила до двух часов ночи, когда Михаил смог покинуть свой кабинет, закрыв его на ключ до понедельника. До понедельника жутко хотелось и покинуть родной город, поэтому не прошло и полчаса, как Миша уже покупает чашку кофе (какая это по счёту за день, он уже сам не помнит) в аэропорте. Делает несколько глотков, но каким бы горячим этот кофе не был, он не согреет его также, как согрел бы Саша. От Москвы до Санкт-Петербурга 635 км... ...И один час полёта, прежде чем Миша наконец выходит из самолёта, вдыхая влажный воздух. Вот он, холодный, дождливый Питер, в котором можно согреться... Саша давно дал Мише ключи от своей квартиры, и Московский всегда носит их с собой. Он открывает дверь, и только ступив на такой знакомый порог, ставший ему уже родным, до Миши доносится ласкающая слух мелодия. Саша снова рефлексирует. Даже когда Московский захлопывает входную дверь и закрывает её с громкими щелчками, соната продолжает греметь. Тот, кто её играет, слишком увлечён, чтобы обращать внимание на посторонние звуки. Миша медленно и тихо, но и не стараясь специально идти так, подходит к Сашиной комнате, наблюдая, как тот со слегка спущенными на кончик носа очками и прикрытыми глазами перебирает по клавишам фортепиано. Худые длинные пальцы всё быстрее порхают над инструментом, а мелодия приобретает более грозный оттенок, пока не кончается на самой напряжённой ноте, которая может быть сравнима только с криком, но как грациозно Саша после откидывается на спинку стула, когда Миша уже стоит рядом: — Тридцать шестая соната Бетховена? — После того, как музыка заполняла собою всю комнату и резко наступила тишина, голос Миши прозвучал особенно громко. Он интересовался, хотя классическая музыка в его интересы не входит, но Саша — всегда, везде исключение. Питер даже не дрогнул, продолжая сидеть с закрытыми глазами, он знал что Миша здесь, он ждал его. — Стыдно не знать, что Бетховен написал тридцать пять сонат. Эта — двадцать третья. — Саша лишь слегка приоткрыл глаза и смотрел на Мишу из-под своих длинных ресниц, казалось бы, безэмоционально, но лёгкая и тёплая улыбка всё же украсила его и без того утончённые черты лица. Сейчас они одни, можно уже не выёживаться. Миша сел рядом с парнем, и наугад поклацал по клавишам, да так, что у Саши чуть кровь из ушей не хлынула всего от первых звуков. — Миша... Не умеешь — не трогай. — Саша положил свою ладонь на ладонь Московского, и повёл её по правильным клавишам, чтобы выходила единая мелодия. — Доканала меня эта музыка, если честно, но ради того, чтобы ты так держал мою руку, я готов все тридцать пять сонат с тобой играть, пока звёзд на небе видно не будет, а можно и до рассвета. — Московский сказал это даже шутя, просто заигрывая, но Саша, встретившись со взглядом игривых васильковых глаз, смотрел в них уже намного более нежно, точно принимая его слова за клятву. Так смотрят в глаза тех, кого любят. Для Саши Михаил был человеческой версией солнца, которого так не хватает дождливому Питеру. И парадокс наоборот: только Саша мог согреть Мишу, какими бы холодными не были Питерские дожди и обидки, которые моментально забывались именно в такие моменты. А ещё лучше забывать их в порыве страсти, когда одежда уже лишняя, а обычные поцелуи обжигают, словно раскаленный металл, и эта боль от укусов и багровых меток на бледной шее — самая приятная... Утро. Привыкший рано вставать, Миша выкладывает на тарелку сырники, рядом с бутербродами с авокадо, пока Саша ещё дрыхнет, как лось. Вообще-то, в их паре готовит, как правило, Саша, так как умеет это делать намного лучше, но завтрака это не касается, потому что Питер может спать хоть до обеда, если его не будить. Но Московский настаивает на том, чтобы хотя-бы на выходных в доме Александра Романова брякало что-то кроме фортепиано, например, тот же самый будильник, потому что спать в их совместные выходные - это преступление. Вскоре Саша, заспанный, сонно потирая глаза и зевая, как кот, зашёл на кухню. Он ещё не надел очки, а бардак на его голове напоминал птичье гнездо, но точно не ту идеальную причёску, которую он по часу старательно укладывал перед зеркалом гелем, прежде чем куда-то выйти. В такие моменты Миша, если был у него дома, а следовательно, это были бы выходные, почти засыпал на диване, пока ждал своего парня. — Доброе утро. — Саша снова зевнул и потянулся. Точно кот. Сейчас, после пробуждения, когда Саша не старался выглядеть старше, постоянно подправляя очки, без которых ему было куда лучше, и выглядел максимально небрежно, в этой неидеальности и даже некоторой уязвимости его положения, потому что никому в таком виде, кроме Миши, он бы не посмел показаться, было что-то настолько милое, что у Миши вырвался смешок искреннего умиления. Саша в непонятках вскинул брови, после чего закатил глаза, и ушёл наводить свой утренний марафет.