И со дна манящий зов

Сидя в сугробе возле императорского дворца, Гу Юнь решил было, что наступила вечная зима. Его ночь затянулась в полярную, хотя солнце еще не село. Вьюга играючи кутала белоснежной фатой, приникала льдистыми поцелуями, холодом никла, обещала заботу и ласку — только веки сомкни да выпусти из груди все тепло. Сдайся. Гу Юнь не помнит, как оказался там, куда не достать голодной стихии. Чувства медленно покидают его — и меркнет пламя свечей, — пока он добирается наощупь в свои покои. Боль ему ломает кости, и Кость Нечистоты глубоко внутри обвивает корнями сердце. Проклятый дважды, проклинаемый ежедневно, поклявшийся крест свой нести до конца — Гу Юнь лишь сжимает зубы. Ногти вонзает в ладонь. Глубокий вдох делает, когда за спиной слышит: — Как настроение, Цзыси? И тяжело выдыхает. Он пробовал все: тело омыть полынью, вслух читать мантры, пить отвары из трав, что иные считали мифическими, даже молиться богам — однако демон, порожденный Костью Нечистоты, приходит вновь. Голову кружит сладким голосом, маняще касается шеи, как вдруг вопьется когтями — не угадаешь, что у него на уме. В первую ночь демон представился Чан Гэном, но стоило Гу Юню приставить к его горлу кинжал — растворился в воздухе. — Сгинь, — рычит Гу Юнь, слепо махнув ладонью. Вот и сейчас: Чан Гэн коротко смеется — кудри русые водопадом, тень от ресниц на щеке — и вдруг исчезает. Лишь зажженная солнцем пыль кружится в столпе закатного света там, где он только что был. От него остается эхо — и мучительная, удушающая, чудовищная головная боль. Когда зрение оставляет Гу Юня, приходит он: мальчик о золотых, как проклятое сокровище мертвецов, глазах, белой коже и бескрайней надменности в каждом жесте. Мальчик шагает по воздуху, точно по тронному залу. В курчавых локонах прячутся звезды и, кажется, при ходьбе чуть звенят; отголосок чуждого, внеземного. Он носит имя несчастливой звезды, осеннего неба и всепрощения, а Гу Юнь зовет его просто — демон. И он приходит. Зрачки Гу Юня раздваиваются. Предложение императора Лунаня «остыть» — в приказной форме — остудило его плоть: он не чувствует ног, хотя до сих пор на них чудом держится, и снег на шелковом полотне волос местами не растаял. Однако Чан Гэна этот ритуал только распалил. Гу Юнь ощущает касание раньше, чем призрачная ладонь возникает у его груди. Пальцы мягко обводят кляксу на отвороте шелков: Ли Фэн запустил в своего Аньдинхоу чернильницей, и черные щупальца поползли по одежде вниз, затвердели на холоде, словно запеклась кровь. Словно там, где должно быть сердце, у Гу Юня сквозит пулевая рана. Чан Гэн слегка нажимает ногтем, точно надеясь ее раскрыть. — Наши с Его Величеством методы сильно разнятся, — небрежно замечает он. — Не удивлен, что ему не удалось тебя образумить. — Не обольщайся, у тебя тоже нет шансов, — отрезает Гу Юнь. Он замахнулся было, чтобы отвесить пощечину, однако рука свободно прошла сквозь ехидный оскал. Черты красивого лица — таких у людей не бывает — лишь слегка колыхнулись, как озерная гладь на ветру. Поплывшие контуры погнулись улыбками и сразу вместе слились. — Отрицать очевидные факты не пристало великому Аньдинхоу, — возражает Чан Гэн с притворной обидой, из одной позы перетекает в другую. Самым кончиком указательного пальца — едва задев коготком — он ведет по запястью Гу Юня вверх. Чуть зацепляет рукав. Гу Юнь ежится, дернувшись прочь. — Ты потерпел провал, гениальный маршал, твой авторитет подорван. Столько лет не замечать источника цзылюцзиня в Лоулани — прямо по соседству с Черным Железным Лагерем, совсем на пороге Шелкового пути! — Он проворно хватает отстранившегося Гу Юня за руку и вдруг тянет на себя, точно за поводок. — Дядюшка императора уже ни на что не годен. Что же ты будешь делать? — Глаза наливаются алым, и голос его падает на пару октав, чуть не ударившись в шепот. — Как насчет сдаться? Гу Юнь рычит от злости, от страха, от ужаса даже, ладонь выворачивает из цепких оков, сам надеется впиться ногтями — однако призрак вновь становится неосязаемым и порхает ему за плечо. — Ни на что не годен, — весело повторяет Чан Гэн, звонкими нотами выводит, как детскую песенку, и каждый слог вонзается Гу Юню в голову акупунктурной иглой. — Совершенно бесполезная псина. Зачем же ты существуешь? Талый снег катится по спутанным прядям, опадает по ворохам свитков, орошает темными каплями иероглифы, что уже сложно назвать каллиграфией. Почерк Гу Юня в последнее время мало отличим от пробы пера юного монаха: изящный талант покинул его, украденный хищным демоном. Руки совсем не слушаются, когда он сносит на пол стопки листов, силясь отыскать хоть что-то: мешочек с травами, лекарство, пусть даже вино, лишь бы вытеснить ненадолго чужой голос из головы. Ничего — одна пробка да пара сухих цветков. Сломанная кисть и битая чернильница. Поплывшие завитки. — Жизнь неизбежна, — всезнающе хмыкает Чан Гэн, и Гу Юнь ощущает возмутительную неправильность того, что эти слова вообще произносят вслух. — Такая жизнь, от которой ты упрямо бежишь — простая и бессмысленная. Судьба! Гу Юнь оседает, уперевшись локтями, волосы по плечам струятся, на стол стекают — хаос невероятный, — холодным и влажным липнут к лицу. Стебелек пустырника хрустит в его пальцах. — Я не бегу, — цедит он, однако Чан Гэн и не слушает. Демон приходит, чтобы говорить. — Сдайся. — Тебе не сломить меня. — Сдайся, — совсем легко повторяет призрак, словно предлагает прогулку под первым снегом, любезно клоня зонт. — Это ли не путь Дао? Смирение, недеяние, — перечисляет, пальцы тонкие загибая, точно за гриф цитры умело берется, — невмешательство… Не пытайся менять мир, Цзыси. Ему без тебя будет лучше. — Не зови меня так. Чан Гэн выглядит разочарованным. — Какой ты мелочный. Я говорю о судьбе Великой Лян. — Я тоже, — соглашается ровно Гу Юнь. — И та судьба, которую я для нее определил, приведет империю к процветанию. Или хотя бы не позволит ей умереть. Дьявольский взгляд — необузданность и дикая, потусторонняя мощь — целится в Гу Юня двумя полумесяцами, и дышать становится тяжело, будто Кость Нечистоты сама встала в горле. — Да кто ты теперь такой, чтобы что-то определять, а? Гу Юнь медленно поднимает голову. Родинка цвета киновари, что спряталась в уголке его глаза, зажигается алым. Словно Гу Юнь — почти умиравший столь много, со смертью ходящий рядом, — вот-вот заплачет живой водой, элексиром бессмертия. Вторая красная точка, на мочке уха, прячется за гладкими волосами — они, как ленты о черном шелке, ложатся по впалой груди. — Я… — Думаю, тебе все еще не хватает мотивации опустить руки. — Чан Гэн подбирает сломанную кисть, проплыв мимо стола. — Забавно звучит, да? — Изящным жестом оставляет на щеке Гу Юня отпечаток — черную каплю. Словно тень лизнула языком. — Помнишь, что случилось по дороге в Хаоли? Бедняжка, ты совсем не владел собой. А что, если на месте тех чужеземцев окажется, например… Шэнь Цзипин? Сердце Гу Юня наливается жгучей кровью. Еще утром он мог различить отдельные нити в кудрях Чан Гэна. Рассвет с прожилками сукровицы — кровь у неба кончилась еще на закате, и теперь открытая рана гнила — стекал тогда на землю бледными полосами, перечеркнутыми тенями деревьев. Еще утром Гу Юнь мог их сосчитать. Еще утром его рука проходила сквозь тело призрака, но сейчас он хватает Чан Гэна за грудки и дергает вверх, к себе, чтобы носом коснуться носа. — Дрянь, — цедит он сквозь зубы. Чан Гэн ухмыляется. В это короткое мгновение — пока призрак ногами пола едва касается — Гу Юнь думает: что будет, если он сейчас выхватит из-за пояса кинжал и воткнет этому существу в живот? Лезвие по часовой провернет, распарывая белую кожу, надавит всей силой, вонзая по рукоять, резко вытащит и воткнет еще раз? А если еще — он умрет? Рухнет к его ногам, истекая темной, горячей, нечеловеческой кровью, взвоет, как раненый зверь, как стонут подлунные монстры, которых берет только серебро, как монстр, которому страшен лишь аконит? Заплачет? Исчезнет ли навсегда? Ухмылка становится шире, словно Чан Гэн прочитал его мысли, и Гу Юнь разжимает хватку — все равно не достанет сил. Понимает: все это просто бессмысленно. Если бы демон боялся смерти — он бы не вел себя так. Не обводил бы алчно взглядом след собственных зубов над чужой ключицей — а потом сам не льнул бы к груди. Чан Гэн с мягким шелестом опускается на разлетевшиеся листы, будто его не швырнули об пол, а помогли сойти с экипажа. — Ты меня уже не боишься, — почти с гордостью замечает, лениво пнув свиток, — зато себя самого, Цзыси… Образ Чан Гэна на миг рассыпается — дым благовоний да сумеречный туман, — когда Гу Юнь силится поймать его за волосы и дернуть прочь. Его черты вновь собираются оскалом дьявольским, колкими коготками, взглядом острей акупунктурных игл, и тонкая ладонь ловит Гу Юня за подбородок, вынуждая смотреть в глаза. — Что ты такое? — стонет устало тот. Чан Гэн хихикает. Чудовищно нелепый звук для того, кто соткан из чистого зла и гасит ночами все звезды. — Та самая судьба. — Я сам творю свою судьбу, — Гу Юнь упрямится по инерции, уже не помня, за что сражался. Темнота на виски давит — целует собственнически, шустро присвоив себе. Он почти не слышит своего голоса. Он не уверен, какой голос принадлежал ему. Мрак ложится на него, как черное покрывало, глотает стены и потолок, стол и свитки, растекается снизу приливом, лижет икры-колени-бедра, опускает на дно. Кажется, не осталось в мире ничего, кроме них двоих: Гу Юня и того, кто сводит его с ума. Чан Гэн обвивает змеей, обнимает за шею — не капканом, не ошейником, не цепями: ему хватает одних только слов, чтобы опутать да лишить воли. Он — часть этого мрака, его родное дитя, он — тот, кто его наводит. Ладони скользят по контурам узкой талии, едва касаясь ледяной кожи, гладят ласково совсем, невесомо. Боятся добычу спугнуть, прежде чем вгрызться ей в горло. Гу Юнь затаивает дыхание. В мысли крадется смутная догадка: а нужно ли ему вообще дышать? Он весь цепенеет, пока пульс набирает обороты, подбирается, он теперь жертва — в ловушке, в логове хищника, в пасти дикого зверя. Тело остается неподвижным, словно так надеется остановить течение секунд, отсрочить ту из них, когда челюсти — о двух рядах клыков — сомкнутся на шее. Чан Гэн ведет языком по завитку его уха, игриво кусает мочку — точно на пробу. Примеряется, смакует. — Может быть, — демон мурлычет, — Ли Фэн отменит свои нелепые указы и снимет ограничения на использования цзылюцзиня, если ты откажешься от всех полномочий. Может быть, управлять народом Великой Лян станет чуточку проще, если ты отойдешь от дел и прекратишь сумасбродничать при дворе. Может быть… — Горячее дыхание опаляет шею, когда Чан Гэн роняет усмешку. Мягкую, беззлобную, почти что любовную — словно надеясь Гу Юня согреть. — Может быть, чья-то жизнь станет лучше, если ты убьешь себя. Гу Юнь испытывает отвращение, хотя уже не может понять адресата. Его губы — сухость и жар лихорадки, дрожь больная и белизна, — его губы с трудом подчиняются, но он отвечает: — Я хочу жить… Все вокруг беспросветное и зудящее, словно целый рой терзает его тело, гремит навязчиво в голове, ввинтившись жвалами в череп. Сквозь мутную пелену Гу Юнь видит блеск чужих глаз. Кажется, будто зрачки заполнили склеру — такие они бездонные и густые, мгла сочится из них, клокочет, кусается. От улыбки глаза Чан Гэна гнутся опасными дугами. — Но я не хочу, — ласково сообщает он. И тогда Гу Юнь падает в темноту.