После Эдд. Мидгард, Мидгард, куда кануло твое величие?

По старой траве легок шаг...

Мидгард, Мидгард, куда кануло твое величие? Совершать подвигов здесь больше некому, никто больше не складывает и не поет песен. Прежде люди не страшились никого, кто мог бы постучаться к ним поздним вечером и попросить крова. Я сам этим пользовался, выходя на прогулку в срединный мир и бродя там среди людских подворий. Иной раз женщины выходили, чтобы лить мед на землю, прося благополучия своим домам. Мне никогда не доставалось жертв, но я пил этот мед и давал им, что они просили, а они пели, прославляя других. А потом я стучался к ним в дома, уже угостившись сворованным мной хмельным, завернувшись в теплый плащ, и они отворяли мне, угощали меня и выспрашивали историй о том, где я был и что видел. Я рассказывал им, конечно, приправляя свою речь ложью. А иначе я и не поступаю. Женщины и девы верили мне, а ночью оставляли полог своих закутов приоткрытым, и этим манили и зазывали, без страха и стыда. На страхе и стыде не уедешь далеко, как на дурной лошади, которая так и норовит завести в болото. Я уходил, оставляя им детей и сладкую, горячую память. Теперь же поля пустели с заходом солнца, когда люди, горбя плечи, измякшие от дневных забот, уходили в дома, к огню и пресному ужину. Довольно было стучаться к ним, они не отворят ни запоздалому путнику, ни потерявшемуся ребенку, ни девице, попавшей в беду, ни потерявшемуся псу или кошке, ни великану, ни асу, ни вану, ни альву, ни человеку, оберегая то, что и брать нет никакой охоты. Здесь более ничего не собрать для моего сундука. Над этим бы в пору посмеяться, и я смеялся. Смеялся, пока шел по огненной земле господина Сурта, которая горела у меня под ногами, облекая меня пламенем, в котором я родился. Смеялся я и позже, когда уже шагал по каменистым пустошам Альвхейма, вереск которых похрустывал под моими шагами. Земли альвов теперь, почитай, смешались с равнинам Мидгарда. Альвы тоскливо смотрели мне вслед. Право, не знаю, признали они меня, но полагаю, что нет. Где им было присматриваться. Смеялся я и потом, когда брел по полям человеческих владений. Кто-то окликал меня, веля не топтать зря посевов, но разве я слушал. Я вышел на излучину, где река, названия которой я не помню, изгибается, словно змей между кочками. Один берег ее укрыт лесом. Толстые сосны спускаются к самой воде и купают в ней свои отражения. Река с черной, колдовской гладью неширока. Прежде на другом ее берегу, где раскинулись слегка тревожимые холмами поля, стоял богатый двор. Давным-давно пришел я к этому дому, который одной стороной выходил прямо к реке. Там я встретил деву. Она была лукава, чуть не лукавее меня, и тем мне приглянулась. Она ловила рыбу острогом, стоя по колено в воде и подвернув юбки, чтобы не замочить подола. Она стыдливо прикрывалась от меня кончиком своей долгой, темной косы, но то была женская ложь, которая так мила сердцу мужчины, потому что я видел, что девица ничуть не смущена. Она хитро, что лисица, щурила глаза, а потом отвела меня в дом к своему отцу, и я нес за ней корзинку с ее уловом. Ее отец усадил меня за стол и выставил к ужину жареное мясо и крепкий мед, потому что это было в те времена, когда люди не боялись приглашать к себе путников. Напротив, страшились обидеть странника, не приветив, как должно, потому что знали, и боги иногда гуляют по Мидгарду и бывают голодны. Мы ели мясо и запивали его медом так обильно, что не захмелел бы только йотун. Что же, я и есть йотун, а пить мне приходилось и с бражниками куда крепче. А ночью я выскользнул тенью из закута, где мне постелила постель мать девицы и вышел в звездную синь. Девица ждала меня там, где я ее и встретил днем, у самой воды, и я развязал ее пояс. И теперь-то уж она не пряталась от меня за длинную косу. А в те времена волосы у женщин были так долги, что, ложась с девой в постель, никогда нельзя было быть уверенным, что тебя не задушат косою, если оскорбишь ненароком. Эта дева не оскорбилась, она была змеею и кошкой в моих руках, а потом мы оба, глядя на звезды, нежились на плаще, который я постелил для нас. Дева, чьей одеждой остались только ее волосы, которыми она и не собиралась меня душить, сказала: — Ты и имени своего не назвал, а между тем я знаю, кто ты таков. Ты — Локи, ас. Я ничего ей не ответил на это. Своего имени я так и не назвал и не спросил ее, а утром ушел, оставив в подарок дому пушистую лисью шкурку, рыжую, как пламя рассвета, которое расплескивает Соль, когда въезжает на своей колеснице на небо поутру. А еще через некоторое время прояснилось, что девица осталась непраздной. — Он крепок телом и хорош собой, — сказал об этом отец девы. — И, по всему видно, воин. Такая кровь нам нужна. Я знаю это, потому слышал собственными ушами, а мои уши мне не лгут. В обличьи сокола сидел я поблизости, и от меня не ушло ни слова из этого разговора. Я был там и когда безымянной деве пришло время разрешиться от бремени. К ней позвали опытную в таких делах женщину, чтобы она была с нею, вместе с ее матерью. Они уложили роженицу на ложе, укрыв его от глаз отца, братьев и прочих мужчин дома. Принесли чистое полотно, травы и развели огонь. Ни один мужчина не видел этого, кроме меня. Я не только лучший из мужей, но я же — красивейшая из жен. И я носил юбки, стряпал еду, бранил служанок и испил также и родовых мук. Они развели огонь, и я был там, прячась в языках пламени бестелесным духом, сквозь сияние и свет глядя на роженицу, что стонала тяжело и натужно, раскинувшись на ложе и изгоняя из себя плод в чистом, незамутненном ничем страдании, которое было, словно лучшее блюдо пряностью, приправлено радостью материнства. Повитуха была мудра. Она приняла дитя умело и быстро, но так же она была и колдуньей. Она обернула ребенка в лисью шкуру, что я оставил в подарок и, сев перед огнем, протянула к его подвижным языкам маленькое, поскрипывающее жалобно создание. — Прими своего сына, отец лукавства, искусный в магии, быстроногий странник, велеречивый дух с зашитыми устами. Тогда мать девицы охнула испугано, прижав ладони к губам, будто я мог войти в них и осквернить ее, а девица, что устало лежала в покрывалах, перепачканных ее кровью, только улыбнулась. Это было давно. Так давно, что я не вспомню даже имени младенца. Я покинул их, оставив в подарок удачу и искусные уста, хитрость и ум. Теперь дом все еще стоял на этом месте, и я снова вышел к нему, на то самое место, где рыбачила тогда дева. Теперь все было перестроено, подворье стало меньше и беднее. Рыбы больше никто не ловил, а речной берег затоп, подернувшись ряской и одевшись осокой и рогозом. Я поднялся наверх, к замкнутым воротам, за которыми квохтали куры. Их кормила старая женщина, которая оставила свое занятие и поглядела на меня. Я стоял и ждал, когда она вволю наглядится. Но она все смотрела и смотрела, так что я утомился ожиданием. Я сказал: — Отворила бы. Она торопливо посеменила в дом, поставив миску на скамью у входа, скрылась внутри, не молвив мне ни слова. Я снова ждал. Из дому вышла другая женщина, молодая и пригожая собой, крутобедрая и с золотистыми косами, которые спускались из-под синего головного платка. Она тоже поглядела на меня против солнца, прикрыв глаза от слепящих лучей ладонью, потом спустилась во двор и прошла в мою сторону. Я ждал. Она отворила ворота и сказала: — Гость в дом - боги в дом. — Ой ли? - усомнился я, входя. — Остались ли боги? Молодая женщина провела меня в дом. Он остался прежним, но был уже не так богат. У нее было несколько женщин в услужении, и она велела им накрыть на стол. Она сняла с меня плащ и усадила, сама села напротив, налив мне пива. — Мужа в доме нет, — сказала она. — Уехал. Здесь одни женщины. Ты с добром или со злом? — Так чужих духов спрашивают, — ответил я, пригубляя пива. — Не бойся женщина, никакого зла я тебе не сделаю. Мне бы в самом деле только отдохнуть. Пиво у тебя доброе. Она кивнула, подлила мне еще. Женщины принесли снедь, оставив блюда, ушли. Старуха, которую я встретил первой, снова взяла миску и пошла кормить кур. — Как твое имя? — спросил я. Женщина сказала: — Хольда. — Как вышло, что муж оставил тебя одну с женщинами? — спросил я. — Я бы не назвал нынешние времена спокойными. — Место уединенное, — она пожала плечами. — Голодного путника я накормлю, раненого — перевяжу, больного — вылечу, а красть у нас особенно и нечего. Я сказал: — Поешь со мною. И мы ели. Хольда выставила на стол довольно еды, однако, я видел, что припаса в доме мало. Потом я поправил покосившийся столб ворот и наточил косы, которые скоро могли бы понадобиться, между тем, как были тупы. Работников в доме тоже не было ни одного, так что я сделал еще и другие дела, какие были не под силу женщинам. Так наступил вечер, и Хольда снова выставила на стол еду и пиво. — Давно ты живешь одна? — спросил я. Женщина сидела напротив, и я знал, что она может подумать обо мне и о тех вопросах, что я задаю ей, однако, мне до этого было мало дела. Должно быть, она так и подумала, потому что поправила волосы, убрав золотую прядь под головной платок и ответила: — Муж скоро вернется. Я расспрашивал ее еще о том, как им живется здесь. — Я давно не был в этих местах, — сказал я. Хольда рассказала мне, что она и ее муж живут здесь уже два года, с тех пор, как умер его отец. Некоторое время старуха-мать еще жила с ними, но потом ее прибрала смерть от какой-то хворобы. Было это полгода назад. — Места здесь тихие, — сказала она. — Торговля идет не шибко. Работников пришлось отпустить, нам нечем их кормить и нечего заплатить им за работу. Она положила мне еще мяса, но я не стал есть. — Откуда ты идешь и куда? — спросила меня женщина. — Ты похож на воина, но оружия при тебе нет. Я усмехнулся в ответ и сказал: — Это правда, единственное мое оружие — это мой язык. — Так ты, стало быть, скальд? — Пожалуй, скальд. Может быть и ты еще услышишь мои песни и сказы. Я был в гостях у старшего родича. Долго был, а теперь, вот, возвращаюсь обратно. И я хочу знать, как все изменилось в этих местах. — Это зависит от того, когда ты ушел, — сказала Хольда. — За последние несколько лет здесь мало что поменялось. Я родилась в здешних местах, однако, я ничего не слышала о тебе и никогда тебя не встречала. Я сказал: — Может быть и не встречала, но уж точно ты слыхала обо мне. Она подняла на меня глаза, и ее взгляд был очень удивленным. Вам, должно быть, хочется узнать, собирался ли я сказать ей, кто я, откуда я иду и куда направляюсь, но, право, я, должно быть и сам не знаю ответа. В любом случае, что бы я не ответил на этот вопрос, я солгу, ведь верно? Так ли или иначе, отвечать мне не пришлось, потому что в этот момент снаружи раздался некий шум. Хольда встрепенулась, и женщины, которые сидели в стороне по лавкам, за прядением и прочей работой, повскакивали, чтобы посмотреть, что это еще за гость явился, будто было мало меня одного. Хольда посветлела лицом и выскочила первой, оставив меня и накрытый стол. Когда я вышел следом, она уже стояла, обнимая гостя. И не гость то был вовсе. К гостю так не прижимаются, клоня голову ему на плечо, не светлеют так взором, не оглаживают тревожно плечи — не ранен ли, нигде ли не прибавилось свежих шрамов. И какой гость станет так обнимать хозяйку, укрыв лицо в маковке, стащив беззастенчиво головной платок. Хольда встрепенулась, отнявшись от своего возлюбленного, когда я показался в дверях. — У нас ведь гость… Он поднял голову и обернулся, чтобы на меня взглянуть. Я же усмехнулся, узря: лисий лик, волосы темные, но кажет себя в них огненная рыжина. Моя кровь. — То Эрик, — стеснилась женщина, что юная дева, — Мой муж. — Гость в дом — боги в дом, — сказал он. Все они, что ли, здесь так говорят? Будто боги по сию пору бродят по чужим домам. Хотя, вот он, к примеру, я, здесь. Женщины достали еще снеди, однако, я скоро распрощался, отговорившись тем, что мне припала охота пройтись к реке. Не со мной, ох, не со мной желали говорить Хольда и Эрик. Я вернулся далеко за полночь, и свет уже не горел. Оставили только малый светильник на прибранном столе, надо думать, как раз для меня. Служанки спали, укрывшись одним одеялом, а дальше, в глубине дома почивали и хозяева, притершись друг к другу так, что постель была им куда как широка.