Как раньше

      Часы бьют ровно семь вечера, когда они оказываются один на один в затхлой комнате.       Кащей, как обычно, в старой телогрейке, залатанной и плохо пахнущей. Вова — в чистой военной форме, и сейчас, при свете одиноко свисающей с потолка лампочки, кажется едва ли не иконой, на которую молятся.       Лицо его знакомое и одновременно совершенно чужое. Скуластое, резкое и какое-то неправильное. Совсем не как два года назад, совсем не такое, как тогда, когда он оставлял на розовых от мороза щеках горячие поцелуи.       Кащею хочется помолиться. За все хорошее, что у них было, и что они проебали. Всенепременно на коленях, молитвенно сложенными руками под подбородком.       В квартире, пропахшей сигаретным дымом и запахом нестиранной одежды, Вова выглядит непривычно. Сейчас уже — да.       Раньше, казалось, миллиарды лет назад, он вписывался идеально. Когда они, опьяненные чувством свободы и похоти, вытворяли на скрипучей кровати такое, чему ни одна приличная девочка не обучена.       И примерно такое же — на спаррингах. Обязательно до крови из носа, синяка под глазом и ноющих ребер. Чтобы потом, в ночной тиши, по лестничной площадке разлетались неприличные стоны.       Вова, как самая брезгливая сучка, смотрит на пожелтевшее покрывало прежде, чем сесть на кровать. И как самая последняя блядь чуть раздвигает ноги. Не для удобства, не-ет, он делает это напоказ. Смотри, мол, Кащей, смотри, но не трогай. Не разрешено.       Кащей чуть не давится слюной, оглаживая взглядом сильные бедра, торчащие колени, яремную вену на открытой шее Вовы.       — Мра-азь, — тихо и восхищенно тянет он, когда Вова опирается на ладони и откидывается на кровати еще больше.       Им бы поговорить, по-хорошему, но говорить не тянет. Тянет раздеть Вову, закинуть его ноги на плечи и рассматривать всего по-всякому. Увидеть изменения, проследить их руками, губами и языком. Прикусить! И смотреть, как от этого Вова под ним извивается, стонет, раскрывается шире, и вся кровать ходит ходуном.       Он тянется к ремню на брюках, собираясь воплотить все самое потаенное, что накопилось за два года, но Вова, упрямец, не нарушает правил игры. Выпрямляется и закидывает ногу на ногу.       Непорочная дева, хочется закричать Кащею, видал я тебя во всех позах мира. Но он молчит. Примирительно поднимает руки, склоняет голову и садится напротив Вовы. Не рядом, чтобы не было соблазна схватить мерзавца и раздеть без всяких разглагольствований.       — Мы договаривались, — напоминает Вова и ощущается это так, будто кто-то без спросу сорвал с открытой раны бинт вместе с кожей.       У Кащея под бинтом — два года, проведенных в прострации, один на один с бутылкой водки, двадцать четыре месяца едва ли не стертых в кровь рук, потому что наяривать себе столько уже физически вредно для здоровья, семьсот двадцать пять дней какой-то животной безысходности. И пятнадцать писем прямиком из Афганистана с припиской «Кащею от Вовы Адидас».       — И смотри, по двору до сих пор не бегают мои мелкие пиздюки, — шутит Кащей.       Выходит совсем убого.       У Вовы под бинтами — война, ранние подъемы, нескончаемая стрельба. Желание сдохнуть, желание жить — и так по кругу. Шестнадцать писем «Вове от Кащея» — в кармане сумки.       — Я ни с кем, — говорит Кащей и чувствует одновременно стыд, гордость и желание подрочить. — Сука, у меня чуть член не отвалился каждый день вставать на твой светлый лик.       Вова, до этого напряженный, как проводка, наконец расслабляется, тихо посмеивается. Тянется к верхней пуговице рубашки, чтобы расстегнуть.       У Кащея снова встает. На длинные пальцы, на хриплый смех, на Вову, блять, Адидаса. Хоть какая-то стабильность в его поганой жизни. Годы идут, девочки по нему, а он — по Вове.       — И я ни с кем.       И снова красуется. Растягивается на кровати, и отблеск желтой лампы танцует по его впалому животу.       Вова позволяет ему подойти, чтобы увидеть ближе. Позволяет наблюдать, как его рука соскальзывает под штаны и белье. Позволяет ему услышать первый стон, в котором отчетливо слышно «можно». Как собаке.       Да и хуй с ним, думает Кащей, наваливаясь сверху. Он с ним с шестнадцати лет — много времени привыкнуть. Трется пахом об пах, вынимает руку Вовы из штанов и фиксирует их над головой.       Кровать скрипит так же, как и раньше.       И глаза Вовы — распахнутые и ярко блестящие, почти умоляющие, такие же, как два года назад. Родные.       Кащей раздевает его спешно, бросает форму на пол, впечатывает Вову затылком в несвежее покрывало, мстительно слегка надавливает на его шею.       — Все, как ты любишь, Вовочка, — шепчет он. Ведет другой рукой к вставшему члену, накрывает набухшую головку. Ждет, пока Вова захлебнется собственным стоном.       Кр-расивый, ластится, закрывает глаза и подкидывает бедра кверху. Все такой же нетерпеливый, ненасытный.       Кащей двигает рукой вверх-вниз, замедляется, ускоряется — дразнит. Вова почти умоляет. Чужая рука — не своя, с ней все ощущается иначе и острее.       Вова не стесняется. Мозг, может, и забыл все за бесконечным огнем и бойней, но тело — помнит. Тело подается навстречу, дрожит и покрывается потом.       — Попроси, — шепчет Кащей.       Переносит и вторую руку вниз — к яйцам, обхватывает их, выбивая из Вовы еще стон. Зажимает пальцами член у основания, а пальцами другой руки все оглаживает, проводит, едва не щекочет.       Ждет.       А Вова, сучка такая, держится еще пару секунд до того, пока не выдыхает громко:       — Пожалуйста, Кащей, давай.       И Кащей дает. Он вбирает член в рот, прячет зубы и двигает-двигает головой, пока Вова под ним трясется и сжимается. Он водит языком, обсасывает головку, как самый вкусный леденец, позволяет Вове ухватиться за его волосы и насадить себя ртом полностью.       И Вова стонет совсем, как раньше, тонко, почти с завыванием. Закидывает ноги на плечи Кащея и сам уже подмахивает тазом.       Кащей расслабляет глотку, когда Вова спускает с громким вздохом. Глотает все полностью, облизывается, улыбается. Утыкается лицом в живот Вовы и лежит так пару секунд.       Вова мягкий и податливый, совсем изнеможённый, пропускает сквозь пальцы чужие волосы. Расслабленный, спокойный, и больше уже не строит из себя брезгливую сучку.       Вот он, его Вова. Настоящий и живой, а не каменное изваяние, которое он видел днем. Все такой же. С горящими щеками и похотливыми глазами. Не насытившийся.       Кащей переворачивается на спину и глядит на Вову снизу вверх. Играет бровями и кивком головы указывает себе пониже пояса.       — Давай, принцесса, — говорит он совсем, как раньше. — Твоя очередь.