Жизнь засчет гордости

      А вот и ставка хана. Посреди тёмного осеннего вечера она горит подобно звезде в небе, сотни огнив разукрашивают её в самые яркие цвета, делая из округлого о селения солнце, такое же манящее, такое же обжигающее. Темный конь в серебрянных доспехах отражает в себе каждый цвет факелов, алые глаза монгольских богов.       Разноцветная, украшенная разнородным войлоком, пёстрыми узорами золотых красот, жизни. Вокруг неё цветёт своя жизнь охраны, кто-то точно держит оборону ханского сна, а кто-то пока причитает над медными наконечниками стрел и усердно до плеска полирует сабли. Вокруг кипит жизнь: скот возвращается в стойло, женщины крутят мясо в казане, кто-то закрывает шыбар юрты. Кыпчак не обращает на это внимание и только проходит к юрте ближе, перед ним выставляют руки. Не хотят впускать. Удивительно.       – Меня ждут! – приказным тоном чуть ли не кричит он и оголяет саблю. Властитель степей. Хан золотистых просторов, он зарубит этих стражей одним взмахом и не запачкается кровью, они это знают, потому отступают.       Дверь в юрту распахивается, Улуг скорее влетает в неё, чем входит, он зол сейчас настолько, что не хочет наблюдать и видеть всë, что творится в ставке и юрте. Но стоит прозреть, как он чуть не роняет оружие. Хороший тон, но дурное начало разговора «по душам». Добун на подушках, в окружении порядка пяти девушек, таких же голых, как и он сам, он целуется невпопад, поддаётся касаниям, хватает их за груди и ягодицы и есть таков. Рука только сильнее сжимает саблю. Злоба закипает в жилах. Добун вдруг обращает внимание и на него.       – Улуг? – отрывается он от поцелуя с властной своей горы наконец признавая раба. Только вот-       – Ты лишил меня денег! За что? – Улуг рычит, рвёт и мечет, только и может, что метаться по тёмным ночам чужих глаз в поиске ответа, а вместе с тем пугать его наложниц своим видом и длиной сабли.       – О чем ты? – Добун кажется уже немного озабоченным, и, прекрасно зная, чему так недоволен Улуг, всë же кажется таким потерянным и неясным, что он и правда представляется невиновным.       – Верни мне мой торговый путь! Верни мне золото, деньги, книги, железо! – срывается он уже на крик, на истерику от потери всего, чем когда-то он владел в полной мере.       – Улуг-дос, мы же договорились... – начинает Добун, он смотрит на кыпчака как на пустое место, потерянного, заплутавшего в ужасном мире мальчика, но единственным, кто был мальчишкой, так это сам хан. Пусть с едва проглядывающими на висках серебряными волосками, с мимическими морщинами и с широкими плечами взрослого тела, порядка тридцати лет. Улуг уже не просит вернуть семью, то время, когда он был счастлив, но уже свыкся с жизнью униженного собственным созданием, которое когда-то поднял с колен по доброте душевной, но лишаться жизни из-за него, Улуг не намерен.       Взгляд вдруг цепляется за одну из рабынь, она даёт хану вина, расслабиться от утомительного разговора с неприятелем, ведь один взгляд на Улуга, того самого убийцу монгольского владычества, так мучает Добуна, что он теряет возможность удовлетворять женщин, отвлекается от низких дам на высокую фигуру правителя, ведь так.       – Мой хан, – стонет она, оставляя лёгкие следы на смуглых плечах монгола, и он легко поддаётся, оставляя ей поцелуй в виске, точно забыл, о чем говорил мгновение назад.       – Хорошо, – вздыхает Улуг, – раз не хочешь говорить со мной так.       Он не договаривает, а вместо слов на пол падает сабля, за ней кольчуга с доспехами, синяя рубаха, Улуг спускает и штаны.       – Улуг! – Добун тут же приковывает взгляд к нему, звучит он грозно, и одним именем повелевает остановиться, но Улуг отходит и он своего белья, остаётся только в том, в чем предстал на этот свет, с каждым медленным шагом стягивая с себя уже и сапоги. – Улуг, оденься! – слышится уж не первый раз, но кыпчакий хан непробиваем и движется уже более активно к хану, пока его строгий бас не зовёт стражу.       Мгновение. И уже ветра обдувают его тело со всех сторон, треплют распущенные волосы, раскачивают их и на теле, заставляют покрыться мурашками. Улуг не сопротивляется охране, что обзывает его врагом народа, терпит и то, как в спину летит одежда, пока он совершенно голый и босой стоит на влажной земле. Он видит, как к юрте подбегает старший сын – Бату, совсем юный, не похожий на отца, вытянутый и крепкий, точно отражение молодого Улуга, парень. Он так встревожен, видно боялся, что отца ненароком убьют, но резко останавливается, завидев обнажённого мужчину прямо рядом с злосчастным шатром.       – Улуг-хан..? – уточняет он, точно не верит своим глазам, а кыпчак без стеснения подходит и к нему, тянет за пояс его кафтана, стягивая его с владельца, прижимается грудью к парню и смотрит прямо в глаза. Щурится, ищет ответа.       – Бату, надеюсь, хоть ты меня поймёшь. Передай отцу, что если он не станет слушать меня как равного, то паду так низко, что любая грязная блудница, покажется ему ангельской девой.       Одним движением Улуг надевает на себя кафтан, легко подбирает свою одежду и скрывается в ночной степи на коне, растворяясь во тьме так, что только серебряные доспехи скакуна звенят как колокольчики на ветру. Бату поражённый смотрит ему вслед. Он так и не смог выдавить из себя хоть каких-то приличных слов, лишь наблюдает за Улугом и оглядывает вход в отцовскую юрту, только и догадывается, что же произошло там, где ещё недавно слышались смешки множества наложниц.