cordial light

Ей шестнадцать, и она умна, ей шестнадцать, и она смекалиста; ей шестнадцать, и она полная дура. Ей шестнадцать, и по манжетам её рукавов распиханы двадцать два доллара, да ещё горсть карманных часов с цепочками впридачу; ей шестнадцать, и чужая рука хватает её за юбки, и чужой голос говорит: "Попалась, ты, маленькая дрянь", и чужой нож тянется к её горлу, а на ноже сверкает золотая гравировка, и она думает: "Я могла бы выручить за него по меньшей мере шесть долларов". Воздух вокруг неё взрывается грохотом и красной мглой. Спустя мгновение она осознаёт, что её тело прижато к земле его телом, обмякшим и обезглавленным, и она выбирается из-под него, не обращая внимания на кровь, пропитавшую платье. Ещё несколько выстрелов, и она видит их - три всадника, и в поднятой руке одного из них пушка, а вокруг недавно были люди, а теперь лишь тела. Они останавливаются рядом с ней, и самый высокий из них спешивается, чтобы отыскать трупы. — Ты в порядке? — спрашивает тот, что с пушкой. Ей шестнадцать, а он, наверное, вдвое старше. Его брови нахмурены, лицо обожжено солнцем, а взгляд такой прямой и честный, что трудно поверить, что его руки способны были пролить столько крови. Эта кровь забрызгала её губы и щёку; языком она ощущает её влажность и вкус - вкус земли и соли, отдалённо напоминающий морские брызги. — Теперь — да, — с трудом отвечает она. — Чем это ты так их разозлила? — ворчит он. Она переводит взгляд ниже, на пропитанные кровью рукава, и вынимает из-под манжета хрустящую двадцатидолларовую купюру. На мгновение он застывает, глядя на неё с широко открытым ртом - а потом он смеётся и смеётся, так искренне, что по её телу разливается тепло. — Датч, тебе надо познакомиться с этой девушкой, — говорит мужчина. — Так как тебя зовут? Она задумывается, не солгать ли ей, а затем снова смотрит на него и отвечает: — Мэри-Бет. — Артур Морган, — говорит он. Ему идёт это имя. Когда они спрашивают, сколько ей лет, она говорит: восемнадцать. Это последнее, чему её научила мама, прежде чем она оказалась предоставлена сама себе. "Если кто спросит, сколько тебе лет, — сказала она, — говори, что тебе восемнадцать. Взрослую женщину будут уважать больше, чем ребёнка, понимаешь?" Спустя несколько недель жизни в банде Ван дер Линде она понимает, что уважение совсем не зависит от возраста. Да и от того, кто сколько здесь пробыл, тоже не зависит: Билл, похоже, здесь уже давно, судя по тому, что говорят остальные, но она до сих пор не заметила, чтобы кто-то относился к нему уважительно. Эбигейл же здесь недавно, и у неё грудной младенец, а все девушки к ней прислушиваются. Датча уважают все — Мэри-Бет уяснила это быстро. Всеобщее уважение окружает его, все крутятся вокруг него, как Земля вокруг Солнца. И нет никого, кто привязан к нему крепче, чем Артур. Она наблюдает за этими двумя, пока её руки по локоть погружены в таз с грязной посудой или штопают дыры от пуль на одежде. Во всех перестрелках, афёрах и хитрых планах Артур следует за Датчем; а ночами он следует за ним в зияющую тьму шатра. Прочим хватает вежливости отводить глаза, и Мэри-Бет ловит пару осуждающих взглядов за то, что подглядывает — но она подглядывает, и подслушивает глухую возню, что доносится из шатра сквозь потрескивание огня; и она запоминает. Иногда, когда удаётся побыть одной, она задирает юбки, открывает один из своих любовных романов и купается в воспоминаниях. И хоть она не знает точно, чьи голоса звучат в её памяти, но видит перед собой большие честные глаза и палец, согнутый над спусковым крючком. — — Странно, что у Артура до сих пор нет женщины. Сказав это, она сразу же чувствует, как кровь приливает к щекам; чувствует, как Карен и Эбигейл смотрят на неё, и один взгляд тяжелее другого. Она поднимает глаза, чтобы встретить этот злой взгляд — ей известно, что Эбигейл неравнодушна к Артуру, это понятно по тому, как она иногда просит его побыть с Джеком, как говорит "спасибо тебе, Артур" в этой своей ласковой манере, но ей известно также, что Джек не от Артура. Глаза Эбигейл холодны, как лёд; так холодны, что Мэри-Бет замирает; так холодны, что её сердце сжимается, будто от мороза. — Была когда-то, — говорит Карен, уже довольно пьяная. — Карен! — одёргивает Эбигейл. — Чего? — пожимает плечами Карен. — Была же. — А теперь нет? — спрашивает Мэри-Бет. Она слышит, как вдали возвращаются всадники, и как молчаливое согласие повисает между старшими девушками. Когда Карен говорит, её голос полон решимости положить конец разговору — такой тон ни с чем не спутать: — Нет. У него больше нет женщины. — И так месяц за месяцем — она следит за Артуром, а Эбигейл следит за ней. Поначалу она уверена, что это лишь пустая ревность, но чем дальше, тем больше она видит, как Эбигейл общается с Артуром, и тем меньше уверенности в ней остаётся. Может, дело в жёстком взгляде Эбигейл, а может, в её жёстком характере, который Мэри-Бет пока не может понять. (В Гримшоу тоже есть что-то жёсткое, но это не направлено на кого-то конкретного. Так Мэри-Бет думает. Так Мэри-Бет кажется.) Однако Артур не глуп: он понимает, что за ним наблюдают. Она смотрит, как он рисует в своём дневнике, и, почувствовав это, он бросает на неё короткий взгляд, медленно и осторожно закрывает дневник, а потом кивает и улыбается. Неделями она может жить одними лишь этими кивком и улыбкой, словно змея, что медленно упивается пойманной мышью. Однажды он возвращается с кошмарного ограбления — Хозия сказал, законники преследовали их половину пути до лагеря — и в его руках ожерелье из золота и жемчуга. В его руках много других вещей — денег, драгоценностей, медальонов — но это ожерелье остаётся зажатым в его пальцах, когда остальная добыча отправляется в общак. Она не смеет надеяться, даже когда он подходит к ней и протягивает ожерелье на раскрытой ладони. Она просто смотрит на него, как глупая лань. — Я подумал, ты заслужила что-то красивое, — говорит он еле слышно. — За то, сколько пользы ты приносишь нам в последнее время. Её пальцы сжимают жемчужины; её дыхание сбивается. — Оно восхитительно, Артур. Он улыбается. Он кивает. Она упивается. — Джек уже подрос и начал ползать; временами он лезет Мэри-Бет под ноги, пока Эбигейл просто смотрит пустыми глазами куда-то за горизонт. — Следи за своим сыном! — однажды кричит на неё Мэри-Бет, и Эбигейл смотрит на неё в ответ. Мэри-Бет ожидает увидеть в этом взгляде горькую злость, но там лишь пустота. — Хорошо, — отвечает Эбигейл пустым голосом, и ночью Мэри-Бет плачет, сама не зная, отчего. — — Есть разговор, — говорит ей Эбигейл. Вот оно — всего два слова, брошенные мимоходом среди дневной суеты. Для разговора не время и не место, но Мэри-Бет знает, что она имеет в виду: наедине. Потом. Когда все остальные отправятся спать или пьянствовать. Весь этот день Мэри-Бет отдаётся горькой ярости и панике. Она никак не усмиряет свои чувства; раз уж на то пошло, она распаляет их, взращивает во чреве ядовитый плод, пока не чувствует, что готова выплеснуть на Эбигейл весь накопившийся сарказм. Кто дал тебе право считать, что ты здесь единственная женщина с женскими желаниями — твой мужчина даже не захотел остаться с тобой и твоим ребёнком — может, это из-за того, как ты смотришь на Артура, как думаешь? Вечером, у костра, Эбигейл приносит ей кофе. Мэри-Бет берет кружку в ладони, впускает в свою кожу его тающее тепло. Её горечь тает, её смелость усыхает при виде Эбигейл — волосы в беспорядке, пальцы сжимают кружку с кофе. Сколько ей лет вообще? Мэри-Бет думала, что двадцать четыре или около того, но здесь и сейчас она выглядит гораздо младше. — У Датча была женщина, — медленно начинает Эбигейл, и это так далеко от того, что Мэри-Бет ожидала услышать, что на мгновение ей кажется, будто она ослышалась. Но Эбигейл продолжает: — Ну... Их было две. Сперва Сьюзан. К тому времени, как он Джона встретил, она была уже слишком стара для него — слишком стара и независима, он таких никогда не любил. Так что он стал поручать ей вести дела в лагере, приглядывать за девицами — а сам нашёл Аннабель. Мэри-Бет слышала это имя только в прошедшем времени; обычно тут же упоминался Колм О'Дрисколл, и ясности в этих разговорах было немного. Но даже ей хватало ума не расспрашивать. — Тебе бы послушать, как о ней говорят парни, — мягко произносит Эбигейл. — Она была особенной, это уж точно. Думаю, она отдала ему всё лучшее, что было в ней. Думаю, он... не знаю. Думаю, он любил её так же истинно, как он любит... кое-кого. Никому из них не хватает духу произнести имя Артура, но Мэри-Бет видит его на устах Эбигейл так же, как ощущает на своих. — Колм знал об этом, и он забрал её, — говорит Эбигейл. — Что бы там ни случилось, это было скверно. Мужчины не рассказывают об этом. Эбигейл ставит свою кружку на землю. Мэри-Бет внезапно понимает, что её собственный кофе совсем остыл; но она всё равно делает глоток, ощущая только горечь. — Ты понимаешь, что меня сюда взяли в качестве шлюхи? — спрашивает Эбигейл внезапно. Мэри-Бет кивает; она наслушалась достаточно шуточек от Билла, чтобы всё знать, даже если учесть, что Эбигейл уже оставила своё ремесло. — Верно. Я была примерно в твоём возрасте, какой бы взрослой ты ни прикидывалась. Большинству из них нравилось, что я так юна, понимаешь? От этого они чувствовали себя моложе. Один только Джон был так же молод, как я — и достаточно глуп, чтобы оставить меня беременной. И теперь... что ж. Вот я здесь, шлюха с ребёнком-безотцовщиной, и я окружена всей возможной заботой, на которую только может рассчитывать убожество вроде меня. Что меня ждёт, если я покину банду? У Мэри-Бет кружится голова. Мелькает мысль: уж не подлила ли Эбигейл виски в кофе; впрочем, она знает, что нет. Это не виски наполняет её тяжёлым чувством, а что-то более глубокое, более скверное. — Послушай меня, Мэри-Бет Гаскилл, — говорит Эбигейл с такой яростью, что Мэри-Бет поднимает голову и смотрит ей в глаза. Снова этот ледяной взгляд, от которого кровь в жилах течёт быстро, закручиваясь омутами. — Если надумаешь влюбиться в кого-то из мужчин, которые тут главные, то у тебя три пути. Слышишь меня? Ты можешь тридцать лет работать сама и гонять других девиц, ты можешь застрять здесь с ребёнком на руках и без какого-то выхода, или ты можешь стать разменной монетой в этой их дурацкой войне. Ты этого хочешь? Ради него, чуть было не отвечает Мэри-Бет. Ради него я согласна на всё. Вместо этого она хрипло говорит: — Не знаю. Эбигейл смотрит в небо, будто ища чего-то. — Позаботься о деньгах, — говорит она наконец. — Это всё, о чём я прошу. Ладно? Неважно, как, найди способ иметь свои собственные деньги. Мэри-Бет всё сидит и глядит в огонь, пока Эбигейл забирает кружку из её рук. — Доброй ночи, — говорит Эбигейл и удаляется прочь, туда, где спит её дитя, кутаясь в звериные шкуры и ворованные лошадиные попоны. — Когда возвращается Джон, ей впервые становится здесь страшно. Крик гремит на весь лагерь, и в нём слышится что-то ужасающее, и она сперва не узнаёт этот голос, пока до неё не доходит, что это кричит Артур — Артур в гневе, Артур готов к бою, и внезапно Мэри-Бет понимает, почему именно его отправляют собирать долги. Потому что сейчас она готова вывернуть свои карманы, вывернуть душу, вывернуть нутро, лишь бы он перестал кричать. Эбигейл тоже кричит, на Артура или на Джона, или на обоих, или ни на кого; Джек рыдает тонко и звонко, и это не прекращается, пока Эбигейл не бьёт Джона, бьёт так сильно, что разбивает ему нос; и Датч отталкивает их друг от друга, и Мэри-Бет сжимает ладонями собственные колени, и сердце прыгает в груди, как у испуганной зайчихи, и кто-то плачет, и этот кто-то — она сама. И потом долгие недели она не видит у Артура в руках его дневника. — А потом — Блэкуотер. А потом — бегство. А потом — они убегают, они всегда убегают, и дюжина врагов следует за ними по пятам, и ещё дюжина падает замертво. Скитания в горах полны полны горечи, холода, страха, и никому не до разговоров; но в шуме вешних вод Нью-Ганновера она ловит обрывки и кусочки случившегося. Это была ловушка, или нет; это был провал, или они сами всё провалили; это было неправильно; там была женщина. Там была женщина — это она знает точно. Пока Мэри-Бет дарит немного доброты о'Дрисколлу — глупа эта доброта, но он больше похож на испуганного оленя, чем на закоренелого преступника — она слышит, как Хавьер произносит имя той женщины. Хейди МакКорт. Датч застрелил её; он должен был; он не должен был. Майка велел ему; Майка лишь хотел всех спасти. Это была необходимость; это был грех. Это было скверно. Скверно. Скверно, как ни погляди. Однажды ночью Джон резко просыпается рядом с Эбигейл — это одна из тех ночей, когда она позволяет ему лечь рядом с ней — и Мэри-Бет, притворяясь спящей, слышит, как он говорит: "Хейди МакКорт", и больше ничего не разобрать, и больше ничего не хочется слышать. — Этот ужас не длится вечно — такое никогда не длится вечно. Майка возвращается, что ж, это было неизбежно; потом возвращается Шон, и это ощущается, как благословение. Настроение у всех такое мечтательное, каким оно не было со времён Блэкуотера, и Артур смеётся — она видит взаправду, как он смеётся. И видя это, осознаёт, что он мог смеяться всё это время; просто она на него больше не смотрела. Она смотрит, как танцуют Молли и Датч, и думает, какая судьба ждёт Молли — судьба Сьюзан, Эбигейл или Аннабель — когда Артур проходит мимо, и искра прежнего чувства вспыхивает в её груди. — Артур, — заговаривает она с ним первой, ведь ей уже не шестнадцать, и она видела, как эти глаза сужаются от ненависти, — Артур, потанцуешь со мной? Он кашляет. Он переступает с ноги на ногу, эта его странная привычка. Наконец, он кивает. Они танцуют, их ноги шагают так, как нужно, их руки ложатся одна в другую так, как нужно. Но она чувствует лишь пустоту, ту самую пустоту, которую увидела в глазах Эбигейл однажды, и больше не видела никогда. Когда он кланяется ей на прощанье, она его благодарит; когда он уходит, она провожает его взглядом. А затем она поворачивается к маленькому костру за пределами лагеря, где Киран вычесывает гриву лошади, и, сложив руки на коленях, Мэри-Бет наблюдает за ним. — Шон и Артур берут её с собой на ограбление. Кучер дилижанса прижимает нож к её горлу, крича на Артура, чтобы тот бросил оружие — тот поднимает винтовку к глазу так легко, точно ему это ничего не стоит, и пуля пролетает в дюйме от головы Мэри-Бет. У крови, что брызжет ей на лицо и внутреннюю сторону губ, вкус одной лишь крови. — У неё есть три судьбы на выбор: судьба Сьюзан, Эбигейл или Аннабель. Тихой тёмной ночью, когда все остальные уже спят, Мэри-Бет понимает, что есть и четвёртая. Она снимает с золотой цепочки жемчужины одну за другой и думает о том, что она могла быть на месте Хейди МакКорт. Она могла быть молодой, красивой женщиной, чьё имя написано на первой полосе газеты. Она могла быть случайной жертвой ограбления, брошенной на улице истекать кровью до смерти. Она могла быть ночным кошмаром Джона Марстона. Она могла получить пулю в голову от того, кто ищет славы, и никто никогда не смог бы объяснить, зачем. Взяв иголку и нитку, она зашивает жемчужины во внутренние швы платья. А потом она засыпает, её сердце горит, её руки холодны, как лёд.