Не лечи меня

Тревожная гармония не могла усыпить. Она давала звонкую пощечину, та разносилась по всем углам ночной больницы. По холодному коридору прошелся сотрясающий немую темноту белый луч. Как гром среди ясного неба, из самых недр пустых прихожих и умерщвленных ночными грезами палат донеслось дребезжание колесиков ржавой каталки. Разрывая тишину, по коридору неслись санитары, пока в их руках обездвиженное болью тело человека. Глубокая ночь, а человеческая жизнь может раствориться в ней навсегда. — Илья Евгеньевич, помилуйте, не срочник же. — возразила медсестра, врываясь в операционную, где санитары располагали человека на столе. Вслед ей вошел анестезиолог, смиренно молчащий, в то время как врач с помощью все тех же санитаров натягивал защитный халат. — Пока не срочник. — хладнокровно отвечал Илья, всунув руку в одну перчатку, а потом в другую, — А если кровь хлынет в легкие, то он захлебнётся разом. Вам же потом отмывать, Анна Романовна. Так незаметно съязвив, Третьяков уже стоял у операционного стола. Вид пациента был донельзя ужасен, но даже здесь Илья оказался спокоен. Когда все аппараты были подключены, анестезия введена, и человек наконец перестал страдальчески кряхтеть, Третьяков, оглядев часы над дверью, принялся за дело. Стрелки указывали на пполовину третьего. Глаза не слипались, адреналин тек в крови без дополнительных стимуляций. Если обычно в операционной играла музыка, звучали разговоры, то сейчас или сама ночь, или настрой хирурга вводил кроющую флёром осторожность. Илья выполнял всё четко и молча. Каждое его движение чуть ли не соединялось с размеренным дыханием недвижимого пациента. Он знал, что делает и чего ему нужно достичь. Аппарат контроля нарочито прерывал безмолвие приглушенным пищанием. Баланс в действии, шаг за шагом, срез и бьющееся сердце. Третьяков, погрузившись в работу, сегодня подозрительно сильно ее чувствовал. От этого и его пульс учащался. На перчатках отпечатались багряные пятна. Спустя пять минут операции Илья уже не мог не оставлять на инструментах следов крови. Она вот-вот бы начала катиться на пол. Шло время, а его по ощущениям Ильи было не так много. Он вынужденно торопился, но не забывал об неотъемлемой осторожности. На уровне подсознания что-то пыталось вынудить Третьякова сделать ошибку, но хирург держался строго. Прошло восемь минут, и крови на руках, на скальпеле, пинцете стало слишком много. Медсестра-ассистент, прикладывая новый тампон, подняла на Третьякова недоумевающий взгляд. Илья и сам понимал, что процесс уходит из-под его контроля. Терпение, выработанное опытом, спасало его от паники. Он действовал по знаниям, и просто не мог им не доверять. Шаг за шагом, без лишних движений, размеренная работа, которая с каждой секундой, растянутой до невозможности, становилась опаснее. — Илья Евгеньевич, пациент не дышит. — сообщила медсестра, в чьем голосе была слышна тревога. Третьяков держался крепко. — Вижу. Искуственная вентиляция легких и стимуляция дыхания. — монотонно, не отвлекаясь, скомандовал Илья, — Мне нужно еще две минуты. Аппарат беспорядочно зажужжал над ухом врача, но это не могло сбить его с толку. Он хватался за пинцет, как за последнее бревно посреди океана, но дужки тонули в выступающих лужах крови. Третьяков перестал видеть оперируемое им место, незашитую рану залило алым пламенем. Глава хирурга забегали суматошнее, он не мог так просто сдаться. — Нужно откачать кровь, ее слишком много. — сказал Илья, прощупывая тупым пинцетом ореол ранения. На каждом прикосновении выступала кровь, она сочилась, словно сок, растекалась по разрушенным тканям и точно вредила им еще больше. Слова хирурга приняли, работать стало свободнее. Илья чувствовал, что его время на исходе. Любая секунда могла стать роковой. Стрелки непростительно долго передвигались вперед, пульс у пациента поднимался. Это было знаком для Третьякова. Обремененный пассивным страхом, что разъедал его изнутри, Илья аккуратно передвигал иглу, вонзал ее в живую плоть и тянул дальше. Молчание снова охватило операционную и на этот раз брало Третьякова за горло. Исступление заставило на секунду зажмуриться. В этом теле все еще билось сердце, но в секунду этот темп все замедлялся. Тянулась десятая минута операции. Илья знал, что у него всего несколько секунд. — Пациент умирает. — резюмировала медсестра, раздается скрежет. Кровь плевком брызнула из-под иглы, и пульс замер, как и вся операционная, ровно на две секунды. Илья, одержимый подсознательной тревогой, закончил, когда стрелки часов передвинулись на сорок минут третьего. Полоска пульсометра взлетела и пошла вспять. Илья сдернул с себя окровавленные перчатки, халат и оглядел лицо, переиначенное наигранным хладнокровием. Зубы мелко стучали, в глазах блик странного сумасшествия. Безупречная картина с очень страшным подтекстом. — Не хочешь отдышаться? — спрашивал у Ильи, сидящего на ступенях лестницы, анестезиолог Сергей, предлагая сигарету. Третьяков, окинув пачку взглядом, кротко отказался. — Я и так проветрюсь. — буркнул Илья, когда Сергей сел рядом, — В больнице и стены лечат. — В больнице врачи лечат. Как ты, например. — ответил Сергей, — Ты сам на себя не похож, убитый какой-то. Все же нормально, выдохни наконец. Илья всегда относился к своей работе с ответственностью, а значит без лишних эмоций. Ему было достаточно сложно представить себя чего-то боящегося. Это казалось невозможным. Потрогавшие многое руки никогда не дрожали, глаза, повидавшие многое, так не бегали, как сегодня. Третьяков рефлекторно оглянул свои руки, и те показались ему залитыми кровью. — А что там, после смерти-то? — вдруг спросил Илья, стеклянными глазами глядя в никуда, в бесконечное начало, — Мы вот врачи, людям жизнь продлеваем, а может и не надо оно все? Не стоит, только удовольствия человека лишаем. Нам ведь главное чувство, а все побрякушки в виде мыслей мы оставляем на потом. — на лице мелькнула злободневная улыбка, — Попробовали ведь жизнь, можно и потаённые уголочки посетить. Откуда такая убежденность, что никто не захочет там остаться? Рассуждения пугали и самого Илью. Однако, он в трезвости нес чушь, а это могло внушать только мысль о действительно обострившейся проблеме. Третьяков был подавлен настолько, что не стал пытаться вникать глубже. — Жизнь создана для жизни, а смерть — для чего? Забавный парадокс получается: если смерть создана для расчищения места жизни новых особей, то тогда жизнь создана для смерти. Мы все рождены, чтобы рано или поздно умереть. Так для чего мы вечно оттягиваем это до последнего? — улыбка все еще блуждала на устах Ильи, но становилась все бледнее, превращаясь в оцепенение. — Ты меня пугаешь, Третьяков. — сказал одоленный столь пространственными рассуждениями друга Сергей, — Что тебя так ломает? Глубоко в сердце затрещали узлы, натянутые до предела. Они в секунду бы разорвались, вылив наружу все, что можно, но Илья привык выдерживать даже самую сильную боль. Изнемогая от тянущего онемения в груди, парень долго молчал. — У меня мог умереть пациент. Он умер на две секунды, но что-то вернуло его к жизни. — сказал Илья, стиснув руки в кулаки, словно сдерживая силу, — Первый случай на моей практике. — Ты вернул его к жизни. Хоть ты и врач, но не волшебник, а люди умирают, это закон природы. — продолжал Сергей, вглядываясь в сверкающие страхом глаза. В них рассеялась пыльца из грязно-белых ламп и мерцала. Во всем виноват он — страх. Внезапный приступ, удар, и всё. Безумие сносит человеку голову, а страх навсегда собьет его с ног, он никогда не сможет подняться, пока тот еще возвышается над ним. В ожесточенной борьбе можно было стать сильнее, но страх всегда будет на шаг впереди. Непредсказуем и велик. «У хирурга не может быть боязни, — думал Илья, — но меня самого держит в крепкой узде страх совершить ошибку». — Одна ошибка, и всё под откос. — как в трансе, лепетал Третьяков, — Одно неверное движение, и от этого рушится вся жизнь. Из-за моей ошибки — чужая, но и за свою я в ответе. И умереть из-за нее не составит труда. Вот только после этого нас ждет бесконечная череда ошибок, к которым в конечном итоге ты привыкнешь. Больно не будет, это точно. Разрушительной дрожью пронеслась мысль по мозгу, чтобы растаять в сотне миллиардов других. Слова еще отголосками останутся в памяти, но сама суть утечет в глубину, оставшись там навечно. — Тогда можно попробовать не совершать ошибки. — неуверенно сказал Сергей, — Думать прежде чем делаешь, притормаживать, задумываться. Разве нет такого варианта? Илья, расцепив руки, заинтересованно взглянул на друга и спросил точно: — А ты, Сереж, когда в школе диктанты на двойки писал, руководствовался этим? — он отвернулся, не дождавшись ответа, — У жизни слишком быстрый ритм, как у бьющегося в агонии сердца. Приостановить его ход практически невозможно. Снова настало молчание. Теперь оно ассоциировалось у Ильи только с патологическим страхом. Держа в руках чужую жизнь, ты не имеешь права бояться. И даже при осознании, что ты все делал правильно, тревога разрушает благоприятные перспективы, будто карточный домик. В этом не было особенной романтики. За страхом стоит только боль. Сергей встал с лестницы и еще раз предложил выйти на воздух. Илья отказался, имея в запасе уйму времени на размышления. Он никогда не поймет, что именно порушило сегодня его привычное спокойствие и хладнокровие, но, может, оно и к лучшему. — Хватит загоняться, тебе это здоровья не прибавит, хочешь в сорок лет в нашу же больничку с инфарктом загреметь? — слегка провокационно сказал напоследок Сергей, прежде чем уйти. Размеренно махнув рукой, Илья свистнул вдогонку и фыркнул: — Не лечи меня. Илья остался один. Мысли и ноющая боль в сердце уже не колотила его с тем же напором. Все пришлось кстати. Часы пробили три, на лестнице сзади Третьякова появилась медсестра, которая сообщила, что пациент пришел в себя.