ангел хранитель

даже в мёртвом виде, бля два бога — это много

абсолютно каждый предмет кургузой кухни смотрел на него с великим презрением. заплёванная жиром плита, рыжая отклеившаяся обоина, пепельница на подоконнике, остатки былой роскоши на столе, жёлтая лампочка накаливания, болтающаяся под потолком, часы, показывающие пять утра и замызганный бумажный календарь, показывающий nцатое число. всё шептало: «слав, выпей, ну чё тебе. ну слава» слава. славян. вячеслав. буквы в документах на счета, паспорте и дипломе. но уже нихуя не человек. человеком он был когда-то давно. давно и почти неправда. он — это чёртовы буквы и тело. тело, что тупо болит. тощее, бледное, слабое, почти мёртвое. или уже не почти? он кое-как натягивает на себя куртку. это же всё нереально, верно? нереальнонереальнонереально, не может же настолько отвратительно быть. слава ведь тоже божья тварь и тоже должен жить? должен же? он идёт, горбясь и ёжась от холода поминутно. ветер пересчитывает выпирающие рёбра. хочется есть, но пить хочется сильнее. ему почти слышен запах спирта в воздухе, звон бутылок. они с ним говорят, к себе зовут. и слава уже близко, придёт вот-вот. он рядом, рядом, рядом. почти-почти-почти. стыдливо прячет лицо от прохожих, будто в каждом из них боится увидеть господа. того, кто сверху смотрит и судит. того, кто головой покачает и языком цокнет, посочувствует молча. слава стоит у полок с алкоголем, слегка подрагивающей рукой держит бутылку водки. вспоминает, что раньше устраивал целый театр. по трём разным магазинам бегал, выдумывал удивительные истории о днях рождения, родственниках и чём угодно, будто он вовсе не больной. лишь бы никто ничего не подумал. когда-то он хотя бы казался человеком. — молодой человек, паспорт? вместо ответа карелин молча показывает замызганную книжку и протягивает мятую купюру. выбегает из магазина, только бы не смотреть в честные чужие глаза. честно? лучше бы он сдох в чужом подъезде обоссаном, захлебнулся блевотой или удавился на шнурках еще в прошлом месяце, чем испытывать это унижение. ненависть к себе застилала глаза, мешая думать о ком-то помимо себя. ведь он — только, блять, он — во всем виноват. виноват, что ему так дерьмово, виноват сам, что собственными руками топит свою же жизнь, как котёнка в ведре с холодной водой. он прекрасно знает, как «два плюс два равно столько, сколько надо для того, чтоб мама не била», что он болен. но п о н и м а т ь дурная башка упорно отказывается. жжёт глаза, горло сжимает невидимой петлей. как скот на мясо режет. пережуют его потом и выхаркают, а то и выблюют куда-нибудь на свалку, на помойку, где ему самое место. он бесполезный. он разлагается быстро. уже при жизни начал. почемупочемуп очему т а а аа к плохо? так разве бывает вообще? слава бежит, плюя на мороз, останавливается только в собственном коридоре. хватается за голову, глядит в зеркало, но тут же отворачивается. — ну выпей, выпей, выпей, — шептала сама бутылка спиртяжного, поблёскивая, — за что держишься хоть? нахуя тебе трезвость? не за ангела ли хранителя, что собакой за ним по пятам ходит? мысль о феде заставляет завыть и бессильно сползти на пол. федя скоро придёт. федя ничего не скажет плохого — проглотит дурные слова. поднимет, отряхнёт, отмоет, накормит. божий посланник, не иначе. феде было настолько не похуй, что славе самому его стало жаль. бедный мальчик. вынужден бегать вокруг славкиного трупа. привязался, взял на себя ответственность и страдает. вытирает сопли, снимает с табурета, вытирает рвоту. и всё, что он получает взамен — новые и новые пустые обещания. «федь, да я бросил» «правда-правда» «федь, всё по-другому будет, правда» «федь, новая жизнь» пустота с тишиной били. прямо виском, будто об угол стола. его еще никогда так жутко не ломало, никогда так не убивало, никогда так не раскатывало, словно асфальтоукладчиком, не крошило в порошок, не растирало, как мазь по спине, по полу. славу разъёбывает. жёстко. в груди что-то так болит, жжётся, давит, будто хочет просочиться, проломиться сквозь рёбра. нет, не сердце, но что-то подобное. какая-то важная мышца, будто выросшая там, где не надо. что-то такое там всё же зудит до выворачивающей тошноты, до едких слез, кожу разъедающих, будто хлорка, до выходящего тихим хрипом в кулак крика. бесшумное рыдание под сопровождение лая соседской собаки и жужжания дрели. не может же быть живому существу, даже сирому и убогому, вот насто-о-олько больно, верно? настолько больно, что можно предать единственного, кто от тебя не отвернулся? слава по буквам и слогам собирает имя в мозгу. фе де чка. федечка-федечка-федечка. спаситель его, мессия его. он сидел в прихожей на полу, липком от грязи, и хлестал водку из горла, не закусывая. густая усталость текла из глаз, разжижая всё его костлявое тело, заставляя растечься лужей по полу. — федя, спаси… федя, не спасай. слава ведь сам бросил бога. напился и полез к нему с кулаками. сам послал нахуй. сам сдёрнул крест с шеи. сам обменял его на бутылку водки. а бог не отвернулся, не разлюбил, раз послал ему федечку. святого федечку, по-настоящему святого. полупустая бутылка так и просится, мол, разбей об голову, разбей об голову. — слав, давай. слав, че тебе? слав, пей. пей-пей-пей! одна мысль в голове звенела: умеретьумеретьумереть. просто всё это наконец закончить, прекратить, освободить пыточную. даже пить больше не хотелось, но она сама просила. вынуждала. требовала. жалкое зрелище. — федечка, забери меня отсюда, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — лепечет в динамик телефона, даже не уверенный, что федьке пишет. почемупочемупочему он сашу вообще терпит, выхаживает, кормит с рук парным мясом, терпит скулёж, обман и трупный запах в квартире. бутылка с грохотом упала. слава с трудом перевернулся со спины на пузо и принялся слизывать с пола остатки водки, даже не морщась. входная дверь со свистящим скрипом открылась. — федя… фе-едя. он не видел лица, не слышал голоса, понял только по шагам и рукам, что это был федечка. федечка тащил его в ванную, стягивал с него куртку, перекидывал через бортик ванны, как мокрую тряпку. федечкины тёплые руки, даром, что трясущиеся, со всепоглощающей любовью гладили славу по голове, пока его рвало спиртяжным на протёртую на дне эмаль ванны. и родной голос, отчего-то дрожа, шептал: «ничего, слав, ничего, всё пройдёт. сейчас всё выйдет» может, он просто умер, но федя не решается ему об этом сказать? нет, он жив. он заперт в темноте сзади глаз, и ржавые прутья клетки протыкают его насквозь, заставляя кричать и стонать невольно. он больше ничего не хочет и не может. и не будет. потому это просто всё нереально. и лицо это ненастоящее. и ванна ублюдочная. только боль почему-то самая настоящая. взаправдашняя. — слава, славонька, слышишь меня? я тут, я рядом. давай скорую? всё хорошо — иногда его с этим «всё хорошо» нестерпимо хочется нахуй послать, но мысли и речь слиплись в один ком в горле. как мокрый снег в марте. — блять, вставай, вставай, вставай! слава, вставай! точно скорую, — его дёрнуло вверх, но сил у него не было даже на то, чтобы не закрывать глаза дольше секунды. ни сил, ни желания. прости, господи.