Метель

Стоило бы выбрать совершенно другой вечер для вылазки — всякий здравомыслящий драяд заявит об этом, покуда знает ежегодные местные метели и немилости природы. По некоторым не самым приятным причинам (то ли от национализма, то ли от хрупкости молодых сестер милосердия, то ли от выскочившего прыща работницы лазарета, из-за которого она не посмеет отправиться к людям) Жозефина загружает в карету две сумки, битком набитых лекарств: от лечебных трав вплоть до горчичных порошков и ртуртных мазей, кто только может представить, что с гостями произошло. И стоило только Лилит отослать их на окраину, как им экстренно понадобилась медицинская помощь… Как дети малые. Гонец с письмом и просьбой помощи успел прискакать до снежной метели, а после запросил место, чтобы отогреться при дворе. С редкой завистью нянечка вспоминает его улыбку и прикрытые глаза напротив камина, мысли свои неблагодарные скоро гонит. Долгую дорогу Жозефина претерпевает особенно тяжко — развлечением ей уготованы только ругательства наездника да рев коня, игнорируя, конечно, тряску коляски из стороны в сторону. Укутываясь в меха теплее, нянечка уже задумывается о том, чтобы шарфом своим подпереть щели в карете, лишь бы на немного сохранить тепло. Какой только черт дёрнул ее ехать сиюминутно в такую пургу? Только собственная совесть и некоторый долг — сама она в молодости служила сестрой милосердия, пока по состоянию здоровья не смогла бегать сколько требуется; клятву свою врачебную дала… Кто ж за язык тянул? В окно уже не высовывается, знает какой ее ожидает пейзаж — что небо, что земля сливаются в одну серую гущу, несчастный зимний ветер, порывами подбирающий снег (не романтично пушистый и лёгкий, скорее бьющий). А карету все также потряхивает, остервенело убаюкивая женщину. Прикрыть глаза ничего не стоит. Извозчик недовольно стучит в двери кареты, теплее укутывая ладони в варежки. Снова ворчит и заявляет, что завезет лошадь с каретой к брату — как лечебные дела закончатся, она сможет найти их в третьей хижине от той, где обустроились альтергроузсцы. Жозефина передает тому мешочек монет и, подобрав свои сумки (поскольку джентльмену не хватило такта помочь), плетется по заснеженной тропинке к дому. Она была права — вьюга настолько сильная, что щеки в миг наливаются румянцем, словно пощечину получившие. Что же таить, пола юбки не самое удобное решение для метели — зайдя в дом они быстро впитывают влагу снега и сугробов, что размерами своими за вечернюю метель достигли колен женщины. Первым же спохватывается Деймон, тут же подбегая к, вообще-то, королевской нянечке, забирает ее сумки и помогает снять меховую накидку. Жозефина кивает ему, явно удовлетворенная минимальной аскетичной беседой — без лишнего ворчания и действия с выказанным уважением. Проходит по комнатам вглубь, сразу находя больного. Вот незадача. Лежит бледный, еле как в сознании, потный, да трясущийся хлеще всякой кобылы в такую метель — с непривычки альтергроузский желудок явно не стерпел драядских пиршеств да сластей, а задурманенный обилием вкуса советник не рассчитал свои силы. И нечего смеяться! Между прочим, королевна, то есть добытая официантка из кабака, тоже налегла на королевские лакомства — точно также слегла с отравлением (какова случайность, что и ее пришествие во дворец, и гостевание альтергроузсцев совпало, так два чревоугодника валяются в кроватях одновременно с одной проблемой). Не время причитать, человек уже обезвожен да вот-вот сознание потеряет — Жозефина заваривает чай из особого сбора трав да протягивает страждущему, все говоря, что ближайшие два дня следует проспаться и поголодать, и уже после понемногу возвращаться к привычной еде (да на королевских молочных поросят даже не заглядывать, особенно на десерты и вино; хотя в данной ситуации изгнания альтергроузсцам явно не грозит отравление и перенасыщение королевскими изысками). — Неужели Вы сейчас просто растворитесь в метели? — спрашивает Роб из дальнего угла. Сидит на краю своей койки да улыбается, как поганый черт — в открытую не засмеётся и не оскорбит, но насладится муками советника да особо приставучей королевны (оба нарвались, над обоими посмеяться можно). Да вовсе он не подслушивал! Ворчания няньки оказались достаточно громкими, хоть и говорила она, не адресуя кому-либо свои тяготы. — Не хочу стеснять вас. Тем более уже ночь, — спокойно отвечает Жозефина, всё-таки обращая внимание на посвистывающие окна в хиленьком домике. Стоит ли попросить у военного нахальца (по улыбке его все написано, о чем думает) его одеяло для больного? Приструнить слегка. — Мы привыкли допоздна работать, а отпускать Вас в такую метель… Такт не позволит, Вы уж извините, — настаивает государь, натягивая свою фирменную улыбку (вообще-то, почти зловещую и угрожающую, даже если она таковой изначально не планировалась). — Тогда, господа, заваривайте чай, — Жозефина сразу достает из первого же кармана собственный ягодный сбор, растягивается такой же натянутой, давно отрепетированной и пугающей улыбкой. Увидь их сейчас Лилит, ей бы тут же стало хуже! Сколько в этих улыбках яда, неискренности и подавленной собственной воли — эти экземпляры точно выберут достаток и выгоду, последуют за 'правильным' решением, даже если на другой чаше весов станет человеческое чувство. Даже если чувство их собственное. Все ради блага. — Я уверена, Вы считаете, что несправедливо задержались в этой «дыре», — Жозефина не усмехается, не самодовольствуется, но улыбается, однако, долго не молчит, не позволяя королю осмеять её выражение, — Не пеняйте на Лилит, Вы ведь должны понимать, что никак иначе она не могла успокоить злой народ. — «Дыра»… — и все-таки смеётся над ней, но тоже вовсе не зло, тоже ведь слегка снисходительно — прямо же зеркально её улыбке и тону. Сам весь горделиво надувается, грудки вперед, подбородок выше, да и голос ниже старается сделать, брови чуть хмурит — выглядит-то он совсем неглупо, да никто бы и не заметил этой перемены, — Я это прекрасно понимаю, но вряд ли мой, такой же обиженный и озлобленный народ, это захочет понять. — Государева ноша держать человеческие и несбыточные требования… — чуть добрее улыбается Жозефина, подмечает его стремление казаться взрослее, серьёзнее: сама знает каково это, когда из-за отсутствия морщин и седины мир не принимает тебя, в особенности видит это и в двух только что вставших на престол государях (пост ведь немалый, требующий внимания досконального без юности и младых ошибок). — Желания. — поправляет Деймон, но заметно расслабляется. Есть в этом запахе то ли фруктового, то ли ягодного чая что-то расслабляющее, что-то раскрывающее — вовсе не в её понимающих глазах и этой располагающей атмосфере. Наверняка, ведунья подсыпала траву в чай — сам же в свое предположение не верит, потому и пьёт чай без тревог и оглядки. Негустой дымкой проходится настой из трав и засушенных с осени ягод по хижине. Где-то в дальнем углу чихает главнокомандующий, ему нянечка откладывает мазь — сама не растирает раствор, увлеченная беседами с государем. На слово он, конечно, мастер да редкий удалец — искромётный да довольный, как лис. Отчего такой игривый только остается загадкой… То ли цвет ее румяных щек (вовсе не ланит — станет человек здравомыслящий обращаться к высокопарному и канувшему в лету слову, ага, как же!), то ли блеск в глазах, то ли верная улыбка, столь заинтересованная в разговоре — слушает она его с упоением да сама скажет порой что-то интересное да эдакое! Какое там! Королям во дворце, где она устроилась, такое лучше б не слыхать. Разговор за разговором, а время всё перекатывается да падает уже поросшими сугробами — входная дверь с первого толчка вряд ли откроется, а разговаривающие даже не хотят проверить. Огнивом Деймон зажигает вторую свечу, подгадав момент, когда первая, коснувшись растаянного воска, совсем уж стухла. Комната не успевает оказаться во мраке (если мы не говорим о мгле и обнажении чего-то потаённого, скрытого от чужого глаза да храпящего главнокомандующего и его слуха). Часы Реймунда отбивают третий час ночи, хоть и в момент её приезда было только полседьмого — хоть альтергроузсцам и не привычна долгая-долгая ночь Долины в зиму. Свистящий ветер вроде уже и стих, неизвестно это ни нянечке, ни королю. Только чудные разговоры, переходящие в шепот — лишь бы не нарушить покой больного и его горе-стражника (что всё-таки действительно оказался без одеяла; угрюмым следом отпечатывается морщинка на переносице даже во сне, словно сейчас и наблюдает за сладко посапывающим в тепле советником). Тихое громыхание щеколды. Обветшалые двери не дали бы полноценной безопасности в случае нападения, но сильно успокоит озабоченность Жозефины в вопросе уважения ко снам ближних — не хотелось бы их будить. Или не желается остаться не наедине? Пламенем одной свечи освещена она — небрежно спадающие локоны волос с высокой собранной прически на тонкие и казалось бы хрупкие плечи, отблеск в ее глазах, стан ее гордый и длинные-длинные уши. Вся она, словно сошедшая с полотна картины, изящна и скромна, недосягаема и далека — чувство это, мальчишеское волнение пред ней, должно быть на корню срезано, только улыбается он уже мягкой улыбкой. Ни разу не целовавший женщину — Деймон, хоть и не мальчишка, давно перешел черту в третий десяток, но по долгу гражданского служения бравому делу игнорировал внимание дев — впервые почувствовавший это желание, Деймон излишне резко отдергивает голову от неё. Пауза в диалоге неприлично растягивается, Жозефина смотрит на него так нежно-нежно. Вот хоть под колеса падай — как же желается локон её на палец свой накрутить да губами приклониться к шее её. Не более! Только невесомого поцелуя, хоть и самого ребячливого, который может дать нянька — какова магия драядская пленящая, пьянящая, дурманящая, вся она и краса её привлекает его, вообще-то Короля целого государства, но тем более становится бестелесной. Будто одежда её бронзой покрыта, да подобием статуи обрастает образ — нет ведь желания, что таится за плотной тканью (то ли уважение, то ли действительная влюбленность — легкой вуалью покрывшая воздух — заставляет прекрасие и только видеть в ней). Нянька. А он король. Очевидно, дуэт бракованный. Взгляд на него поднимает, всё она понимает — и спутанность в глазах, и румянец. Ладонь свою кладёт поверх его, мягко улыбается. Без спеси, без стыда, без стеснения (но приличия ради с румянцем). Ладонь мужскую перехватывает ловко, Деймон даже и не замечает, как он уже в плену тонких изящных её палец. Губами нежными она оставляет теплый след на его костяшках. Дрожью он покрывается — ощущается где-то под ребрами, слева. Кажется, сердце чем-то переполняется, тёплым, словно чай этот ягодный горячий-горячий по телу в крови теперь циркулирует. Смотрит он завороженно. Сам, как в гипнозе, протягивает её руку к себе, нарочито медленно этот момент удовольствия получая — прикасается губами к её ладони, стараясь не отводить взгляда от её смущенных щек, блестящих глаз, выбившейся пряди. Желает запомнить каждую деталь её внешности.

***

Тикающие часы пробили уже восьмой час утра — метель давно прошла, оставляя путь первым лучам солнца, таким невинным и невиновным, будто ночью не замело все дороги (отчего Жозефине снова придётся слушать ворчание извозчика и трястись в карете несколько часов подряд). Деймон давно проводил нянечку к извозчику, только на губах всё вспоминал её костяшки, пальцы, ноготки. Не смел он трогать места интимнее, хоть на утро и жалел о своём незнании её губ. Воспоминания с ночи лишь прокручивал — помнит ведь, что обветренные. А сигарета так лениво и бесполезно догорала на его пальцах, так и не коснувшись губ. Не осквернил бы король это легкое воспоминание о нянечке.