***
— Ты же в курсе, что выглядишь как последний сталкер, да? — шепчет самым весёлым тоном на покрасневшее во мгновение ока ухо Вельзевул. — Ох, — подскакивает на месте Азирафаэль. Очки полумесяцы слетают с носа, но стекло не бьётся о стол: серебряная цепочка держит на весу потрёпанные дужки. Девушка хрипло смеётся, плюхается на стул напротив, кидая рюкзак около своих ног, а Фелл, вдыхая резкий запах ментола, отстранённо думает, что она так и не бросила свою отвратную привычку выкуривать сигарету, преследовавшую её ещё со старшей школы. — Милая моя, не могла бы ты бросить такое очаровательное заделье, как подкрадываться ко мне со спины и доводить до инфаркта? Не припомню среди твоих знакомых юриста, который смог бы тебя отмазать, в случае моей смерти, — недовольно журит он. Несмотря на суровое выражение лица, глаза его наполнены привычным теплом, странной заботой. Что-то в этих голубых радужках такое далёкое, странное и забытое, но заставляет Вельз вновь почувствовать себя дома. — Хм, а я вот не припомню, когда в последний раз ты нормально со мной разговаривал, чтобы спокойно перечислять моих знакомых, приятелей и друзей, — укоряет она его, укладывая подбородок на сложенные в замок ладони. — Я… — начинает было Азирафаэль, но тут же мнётся. — Идиот? Спешу обрадовать, у тебя есть вторая половинка, которая идеально подходит тебе по всем параметрам тупости. — Мы не… — Правильно, вы не общаетесь, распоследние придурки, — грубо фыркает Вельзевул, утыкаясь колючим взглядом в светлое лицо. — Ладно, сталкер, не переживай. Спит твой принц, — переводит она взгляд в сторону небольшого столика, окружённого книжными полками. Худая фигура сгорбилась над поверхностью, поджав под себя руки. В тишине пустой библиотеки было слышно лёгкое сопение облокотившегося на шкаф Кроули, громкую музыку, доносившуюся из чёрных наушников. — Почему? — Ох, дорогая, я не думаю, что стоит спустя столько лет подойти к нему и с самым невинным выражением лица поздороваться, спросить, спал ли он сегодня или снова зачитался, засиделся с проектом, выводил реакцию… Порой меня преследует холодящее душу ощущение, что я не совсем уверен, в какой октаве звучал его голос, который я слышу лишь урывками, но точно знаю, что Энтони всё ещё мучает бессонница, он по-прежнему забывает про еду, а может, снова пытается сесть на глупые диеты и доводит себя до изнеможения в зале, — грустно улыбается Азирафаэль, вновь натягивая на нос очки. Он с щемящей душу нежностью декламирует свои мысли, опустив глаза в аккуратные конспекты и пытаясь найти потерянную строчку. — Ты ошибаешься, — с сожалением выдыхает Вельз, не отводя взгляд от спящего. — Я так не думаю, — мягко противится Фелл, сохраняя безмятежное лицо. — В любом случае, я думаю, что так лучше для него, — с отчаянной тоской шепчет он в тишину. — Бред, — округляет возмущённо глаза девушка. — Как ты можешь пороть чушь такую? Это жестоко. Он, очевидно, скучает. — Таково его желание, — вскидывается Фелл, будто это всё объясняло. — Сама знаешь, я не могу, не хочу идти против его воли. — Не понимаю, — качает слабыми кудрями Вельз, уставляясь ещё пристальнее на собеседника. — Объясни нормально. В школе красноречие никогда не подводило тебя. Энтони вечно восхищался, что заслушивался твоими речами на литературе. — За день до выпускного он внезапно выдернул меня на улицу. Лил жуткий ливень, ветер сбивал с ног, но тем майским вечером всё равно было невозможно жарко. Я никогда не забуду тот его измученный взгляд, вид побитой, промокшей насквозь собаки, которую выгнали из дома. На нём не было очков, через плечо не был перекинут привычный рюкзак, зато было нечто хуже — дрожащие руки, слёзы, смешанные с водой. Признаться честно, я впервые видел такую бурю эмоций в нём. Не дав мне и слова сказать, он что-то тихо бормотал под нос, долго всматривался в мои глаза и мешал мне хоть звук вымолвить. В конце концов, он круто развернулся, крикнув через плечо, чтобы я держался от него подальше, — тихо-тихо закончил парень. В покрасневших глазах скопилось совсем немного влаги, а поперёк горла встал ком. — Впрочем, мне достаточно просто наблюдать за ним издалека, радуясь, что всё хорошо и сердце его спокойно. — Но вряд ли его можно назвать таковым, — пытается в последний раз девушка, надеясь на ангельское чудо. — Попытайся, пожалуйста. Я знаю, что это тяжело, но… — Я бы рад, — останавливает её вымученной улыбкой Фелл. — Однако ты не представляешь, насколько это страшно. Страшно подойти к незнакомцу, которого когда-то знал наизусть, страшно снова быть отвергнутым, страшно опять довериться и стать ненужным. Я ведь правда люблю его, как бы со стороны это ни выглядело. Порой стоит отпустить, чтобы восхищаться сиянием этого восхитительного человека со стороны, не мешаясь под ногами, не нарушая данного слова держаться подальше, — нравоучительно сообщает он, не отрывая глаз от конспектов, но затем поднимает молящий взгляд. — Пожалуйста, только не говори ему. Если он тогда запретил мне только приближаться, то никто не мешает вновь обратить свой гнев в мою сторону и отобрать возможность хотя бы видеть его. Ты знаешь, насколько импульсивным и резким он может быть, дорогая, — на несколько секунд в помещении виснет пропитанная горькой грустью тишина. — Прошу прощения, мне пора. Несколько увесистых учебников быстро оказываются в белом рюкзаке, ручки больше не валяются по столу, Вельзевул не чувствует сладковатого запаха парфюма давнего друга. Чёрные глаза провожают напряжённо чужую спину. — Вельз, — оборачивается Фелл у самой двери на несколько секунд. — Пиши мне почаще, пожалуйста. Мне не хватало вас обоих все эти годы. Я не хочу вновь не иметь возможности поговорить с тобой обо всяких глупостях невозможно много лет. Кажется, если сейчас потеряемся, то больше не встретимся в этом мире. Вельзевул, еле сдерживаясь оттого, чтобы удивлённо утереть глаза краем рукава, возвращает такую же улыбку, пропитанную светлой печалью и тоской. Пребывая в своих тяжёлых думах, она встаёт, когда слышит тихий хлопок двери, и медленно бредёт к соседнему столику, желая разбудить друга, да так и падает на стул, в смешанных чувствах вглядываясь в острое лицо. Кто бы мог подумать, что всё это так сложно.***
Чай с шиповником и лимоном в термосе тёплый, приятно согревает простуженное горло. Неприятный сквозняк гуляет по полам, холодя ноги в достаточно лёгких туфлях. Азирафаэль, полчаса кутавшийся плотнее в бежевый вязаный кардиган, тихо выдыхает, с ужасом замечая облачко пара, и неуверенно оглядывается по сторонам. В коридоре пусто и тихо — пара началась минут пятнадцать назад. Отложив тетрадь с конспектом, Фелл быстро развязывает тонкие шнурки, скидывает строгую обувь прочь и с небывалым наслаждением поджимает под себя ноги; становится теплее. Очки вновь оказываются на носу, звякает тонко цепочка, быстро замерзает переносица. Парень закашливается, проклинает в сотый раз за день жуткий насморк, морщится от того, как простреливает в ушах. Одна и та же история повторяется уже несколько лет: весь декабрь на улице терпимо, а вот в здании университета могильный холод, однако никто и не собирается включать чёртово отопление, ведь по нормам не положено. Азирафаэль, всю жизнь трепетно и бережно относившийся к своему здоровью из-за хренового иммунитета, жутко заболевает, но каждый день исправно посещает лекции, а потом валяется с осложнениями под Новый Год. Горло вспыхивает болью каждый раз, когда он пытается съесть хоть что-то, а потому готовиться к грядущей сессии приходится без компании мандаринов, которые могут сделать только хуже. Признаться честно, это замучило его примерно… на первом курсе. И без того он чувствовал одиноко, а тут ещё быть больным и не иметь никого рядом, кто мог бы позаботиться. Студенты стремились если не разъехаться по домам на праздники, то шумно отпраздновать с алкоголем, попсовой музыкой и дурацкими пьяными играми. В такие гадкие дни, когда сил не было хотя бы встать с кровати, Фелл думал, что не стоило давать дёру из дома при первой возможности. Впрочем, как только температура хоть немного падала, здравый смысл давал студенту затрещину, а тот грустно усмехался. Действительно, какая разница, где изводится от тоски? Тот дом он никогда и не мог назвать домом. Там не было родителей, одним прекрасным утром повесившихся, зато был родной и не особо любимый дядя со своим сыном, на голову которых свалился пятилетний ребёнок, не понимавших, в каком домике к нему приедут родители и почему он должен с ними прощаться? Метатрон не сказать, что измывался над племянником, но любви явно не проявлял, предпочитая задаривать дорогими подарками и игнорировать чужое присутствие. Ласковую улыбку на его губах можно было заметить только в том редком случае, если взрослому что-то было нужно: от бесплатной уборщицы в виде маленького мальчика, до терпеливого слушателя, со всем участием выслушавшего проблемы пьяненького дяди. Чуть позже это вошло в привычку, но с годами от неё начинало тошнить. Так как жизнь не была отмороженной на всю голову стервой, с Метатроном было куда легче, чем с двоюродным братцем. Нельзя было сказать, что Гавриил являлся порождением мерзости и вредности, но новоявленного младшего брата на дух не переносил. Чего он только не испробовал в первые годы, чтобы выселить нежеланного родственника: в тёмной кладовке закрывал, забирал ключи от дома, звонил в полицию, якобы какой-то малолетний воришка забрался в их с отцом дом и пытается вытащить древний фолиант, имевший баснословную цену, из домашней библиотеки. В конце концов, терпение и непоколебимость Азирафаэля оказались куда сильнее, дома всё стало тихо. Впрочем, тихо было только дома, потому что внезапно старший брат догадался, что ничто не мешает ему портить жизнь Феллу в школе. То был поздний августовский вечер. Солнце всё ещё сжигало всё живое днём, в воздухе стоял запах травы и духоты перед дождём, никто не думал о возвращении к учёбе. Хрустальные слёзы скатились по бархатным щекам в то же время, как закапал слабо дождь. Светловолосый подросток, которого всю жизнь сопровождали насмешки и неудачи, а рядом никого не было, плакал то ли от горя, то ли от безудержного счастья, свернувшись в комочек на кровати, когда на почту пришло письмо. Его перевод на последнем году обучения одобрили. Рассвет забрезжил на горизонте ранним утром вместе с хрупкой надеждой. На удивление, отношения с братом стали куда лучше. Новая школа не встретила его ни дружелюбием, ни ненавистью. Подростки, не желавшие снова ходить на занятия, были погружены в собственное бурчание, а потому никому и дела не было до новенького. Шагая по небольшому классу к своему месту, Азирафаэль улыбался уголками губ самому себе, не чувствуя чужих любопытных взглядов, не слыша шепотков, ощущая лишь спокойствие и уверенность. Под неприятную трель звонка в класс влетел какой-то парень, весь растрёпанный, но с такой широкой, искренней и чарующей улыбкой, что Фелл никак не мог оторвать растерянного взгляда. Ученик ухмыльнулся преподавательнице, которая, видимо, души в нём не чаяла, ведь даже не отругала на наглое опоздание в первый же день; с третьей парты послышалось недовольство, выраженное в замученном вдохе и, Азирафаэль готов был поклясться, закатанных глазах. Рыжеволосый ураган цыкнул в сторону той недовольной девушки, швырнул в неё тетрадку и устремился прямо к новенькому. Глядя в первый день на неугомонное бедствие на соседнем стуле, Азирафаэль Фелл готов был поклясться, что дружбы у них с нахальным Энтони Дж. Кроули точно не выйдет. В конце учебного года Вельзевул громко над ним смеялась, слушая внезапный поток мыслей друга. Наверное, виной их дружбе было то, что желая поступать в медицинский, Фелл немного понимал в химии, а потому на первой лабораторной удачно влил щелочь в колбу с реакцией, чтобы та в свою очередь не взорвалась и не заляпала к чертям весь кабинет. Кроули, который обратился к нему всего один раз, представляясь, и предпочитал молчаливо пялиться, разглядывая с ног до головы, чем нервировал до кончиков волос, ярко ухмыльнулся, повернувшись к новенькому. Он проворно сдёрнул с носа очки, скинул жёлтые перчатки и растрепал яркие рыжие волосы. — А ты шаришь, — довольно протянул он. Вельзевул, его близкая подруга, долго извинялась за тупоголового барана. Однако, извинения её вовсе не интересовали полного праведным гневом Фелла, который хотел придушить собственными руками непоседливого мальчишку. Оказалось, что Кроули разбирался в химии получше преподавательницы, а потому просто не мог запороть элементарную реакцию. Желая чёрт знает чего, он усердно притворялся месяц полным дурачком, а потом гаденько разогрел колбу посильнее, добавив катализатора чуть больше, чем требовалось. Кто бы в тот день сказал Феллу, что Энтони станет самым близким человеком на всём белом свете, то парень бы покрутил пальцем у виска, пусть это было не совсем этично. Становясь старше, Азирафаэль всё отчётливее понимал, что невозможно было не влюбиться в него. Невозможно было устоять перед этим юношей, напоминающим жаркий адский огонь. В золотых глазах плескалось веселье, скакали черти во все стороны, пылали на ярком солнце рыжие волосы. Всё в нём очаровывало: от подростковой угловатости фигуры, до желания показаться лучше, круче и немного взрослее. Азирафаэль обожал его переливчатый смех и солёные слёзы, выражение скуки и задумчивости на остром лице, искренность с ним и язвительность с другими, любовь к хорошим и красивым вещам, а ещё бесконечное желание ходить дома в рваных футболках, потому что они были мягче. Сердце Фелла заходилось в судорогах, когда Энтони надевал его худи, накидывал пиджаки, когда болтал открыто всё, что думает, когда творил безрассудные вещи и первым делом бежал рассказывать именно ему, когда ластился лишь к нему. Энтони Дж. Кроули никогда понятия не имел, насколько был дорог и важен Азирафаэлю. Он знать не знал, что друг не считал самым страшным в своей жизни смерть незнакомых родителей или воспитание в доме дяди, которого рыжеволосый так и не увидел ни разу вместе с сыном, нет; самым жутким казался дождь поздней ночью и злойкрик Энтони. — Приветик, мистер Фелл! — рядом с ним плюхается маленькая девчушка. Азирафаэль, глубоко погрузившийся в собственные мысли, подпрыгивает на месте от лёгкого испуга. — Здравствуй, моя дорогая, — отвечает он на приветствие, стараясь успокоить судорожно бьющееся сердце. — Мюриэль, я же просил не называть меня так. Чувствую себя ужасно неловко, слыша эти формальности от тебя, — краснеет слегка щеками. — Простите-простите-простите, — мельтешит руками перед лицом Мюриэль. — Я никак не могу заставить себя обращаться к вам иначе, — тон её стыдливый. — Мне очень нужен ваш совет! — уверенно начинает она. — Я тебя слушаю, — улыбается ободряюще старшекурсник. — Что такое любовь? — на круглых щёчках появляются красные неровные пятна. — Химический процесс, конечно, — хмыкает отстранённо Азирафаэль, возвращаясь глазами к своему конспекту и всячески делая вид, что не хочет обсуждать это. — А если чуть подробнее? — всё не отстаёт первокурсница. — Мюриэль, меня восхищает твоя тяга к знаниям. Химическая реакция и выброс в организм вещества под названием допамин — вот что такое твоя безумная романтическая любовь. — Я сомневаюсь, что при этой реакции есть пять признаков необратимости по закону Бертолле, — посмеивается она. — Тогда какие же признаки есть у влюблённого внутри? Снаружи? — продолжает докапываться, кажется, с ещё большим азартом. В конце концов, Фелл сдаётся. — Сначала это не ощущается внутри никак. Потом рядом с объектом твоей влюблённости начинает перехватывать дыхание, грудь разрывает щемящая нежность и тёплое восхищение. Потом в сердце словно вонзают осиновый кол, когда начинаешь ревновать, голову терзает непонятная тревога. Всё это приправляется неуёмным желанием дотронуться хотя бы кончиками пальцев. Любовь бывает разной, у всех длительность её разная… — Насколько знаю, — раздаётся откуда-то сверху ленивый голос, — врачи любят точность и детальное описание каждой мелочи. Почему же ты даёшь только краткое описание внутренних ощущений и никакого внимания не уделяешь внешним признакам, ангел? — ласковое обращение режет слух. В голубых глазах взрываются звёзды, тело сковывает судорогой, стоит запрокинуть голову и уставиться на Кроули. возвышающегося над ними скалой. — Я… — начинает Азирафаэль, но тут же запинается. Сердце в груди словно замирает. — Любовь, мои дорогие, не просто химический процесс. Это дикий восторг и смесь чувств внутри тебя, которая подстрекает тебя на самые разные дела. Например, таскать любимому горячий приторный какао, слушать про очередную глупую книжонку, рассказывать о самом сокровенном и любимом. Допустим, о звёздах, специально указывая на те созвездия, название которых можно сложить в простенькое признание, которого бы хватило, чтобы косо-криво описать всё происходящее внутри тебя, — Энтони берёт небольшую паузу, сглатывая, но всё это время не отводит взгляда от ошарашенного лица блондина. — Любовь — это разрывающее внутренности желание быть рядом, сказать, что он может сказать лишь словечко, а этой уже будет для меня командой. Любовь — это обожать человека даже спустя много лет молчания с обеих сторон. Ну, я пошёл. Обращайся, Мюри, если потребуется моя помощь, — он исчезает так же быстро, как и появился. Азирафаэль вновь не останавливает, позволяя сбежать от себя. По бледной щеке катится слезинка.***
В лаборатории непривычно тихо. Не снуют всюду студенты, не кричат на них преподаватели, параллельно пытаясь остановить конец света, вызванный реакциями нерадивых учеников. Пусто. Слышно, как скрипит люминесцентная лампа, которую давно пора бы заменить, как носятся поздним вечером подростки на старых ржавых колымагах по тихим улицам. Тишина режет по ушам. Жёлтый свет одинокого фонаря пробивается в окно, составляя компанию замученному студенту. Тот улыбается слабо, вспоминая такие же бессонные ночи много-много лет назад. Однако тогда напротив сидел очаровательный юноша. Он не пытался разговорить будущего химика, не жаловался на скуку, хныкая. В чужих мягких руках всегда был собственный материал или какая-нибудь книжонка, содержание которой варьировалось от бульварного романа до нежнейших стихов. Порой, когда голова бедного Энтони раскалывалась от избытка информации, Азирафаэль натягивал на нос свои очки для чтения, которые стал носить подозрительно рано, и тихо, почти шепча, читал одно мелодичное четверостишие за другим. — Кроули, — тянет из трубки Вельзевул. Энтони потягивается на жёстком стуле, пытаясь хоть что-то расслышать среди шипения сковороды на заднем фоне. Это нечестно — оставаться дома, готовить что-то вкусненькое и звонить голодному лучшему другу, который из университетской лаборатории вылезет поздней ночью, если судьба смилостивится над ним. Янтарные глаза с грустью смотрят на установку рядом, потихоньку разогревающуюся на горелке, и гору листов, которые нужно заполнить. Разжигали бы лучше в Аду костры этой макулатурой. — Да? — Почему? — строго спрашивает Вельз. Повисает тишина. — Что? — глупо переспрашивает парень, в упор пялясь на рядом лежащий телефон. Он недоумённо хлопает ресницами, пытаясь составить хоть какую-то логическую цепочку между хомяками в шаурме, о которых подруга вещала последние несколько минут, и странным вопросом, последовавшим резко и неожиданно. — Почему хомяков суют в шаурму вместо котиков? Наверное, котики и щенки просто мяукают и гавкают, из-за чего клиенты сразу бы понимали, что там за мясо. А вот хомяки могут только пассивно попискивать, — сомневающимся тоном предполагает он, надеясь, что девушка оценит ответ и продолжит вещать, пока Кроули под монотонную болтовню продолжит заполнять лабораторную. — Почему ты сказал ему не приближаться к тебе? — впервые Энтони теряется с ответом. — На то были причины, — ошарашенно выдыхает он, не понимая, что происходит. Рука, держащая ручку, застывает в нескольких миллиметрах от бумаги. — Какие? — устало интересуется Вельз не самым любезным тоном. Кроули коротко качает головой из стороны в сторону, быстро отмечая, что интонация колеблется между «тупой идиот» и «я вскрою твою глотку нахуй, заебал глупости творить». Стоит порадоваться, что не между последним и активной агрессией, в состоянии которой его с лёгкостью бабочки могли ушарашить стулом. — Откуда ты вообще это знаешь? — На картах нагадала, — огрызается Вельзевул. — На паре скучно было. Вместо того, чтобы сидеть и строчить конспект очередной нудной лекции того старика, вопрошала у таро про любовь-морковь друга. — Это то, на что ты способна, — хмыкает смешливо химик. — Помнится, ты написала штук двадцать зарисовок по нам с ангелом за всё это время. Ты продолжала делать это даже после того, как мы перестали общаться. Кажется, твоя писательская карьера достигла пика именно в этот промежуток времени. — Рада, что ты так хорошо изучил меня за все эти годы. Спасибо, дорогуша. Что за причины? Я последний раз спокойно спрашиваю и начинаю орать. — Я не хочу это обсуждать, — всё противится Энтони. — Это слишком давняя история, которая закончилась в тот же день. Не стоит ворошить всё это заново. — Почему ты упрямишься? — смягчается девушка, спрашивая ласковее. — Я сделал глупость, в которой стыдно признаться. — А если вспомнить, что я видела слишком много? Кажется, когда-то ты мяукнул, что общаешься со мной только из-за классных временами шуток и огромного количества моих воспоминаний, которые с лёгкостью можно использовать для шантажа, — тихо смеётся Вельз. — Если ты говоришь, что эта история давняя, то бояться нечего. Никто не вспомнит спустя столько времени то, как ты проебался в юношестве. В конце концов, никто и не узнает. По мне, конечно, не скажешь, но ты дорог мне. Не сомневайся, все твои секреты я храню лучше, чем свои. — Ах, ну раз самая злобная женщина в мире так говорит, — театрально начинает снисходительным тоном Кроули. — Я всё равно ни черта не скажу, как ни пытайся. — Что же, ладно, — подозрительно легко соглашается подруга. — Тогда ты не узнаешь то, что я хочу рассказать тебе неделю. Ладно, любимка, я побежала, у меня сейчас картошка сгорит… — Ты уже минут пять сидишь что-то ешь по тихой грусти, — тормозит её Энтони. Студент с тихим стуком хлопается лбом об стол. — Ты не можешь знать, что это. Я грызу огурец, — наверняка ухмыляясь, отрезает Вельзевул. — Подтверждаю, что она грызёт огурец, — раздаётся с той стороны телефона ещё один голос. — Привет, Кроули. — Вельз, это? — вопрос комично обрывается на середине. — Эй, вообще-то у меня есть язык. Гавриил это, Гавриил, успокойся. — Ну, вот и поздоровались. Ставлю на громкую, ребят. Простите, но жрать хочу, что ужас, хнычет девушка, оставляя телефон на столе. — Ты что-то хотела рассказать? — подталкивает её к ответу Энтони, совершенно забыв о своей лабораторной и о безумном желании поскорее попасть домой. — Сначала ты. — А давай-ка я расскажу, а, дорогая? — лукаво спрашивает Гавриил. Кроули поклясться готов, что идиоту только всласть над ним издеваться, заставляя от ушей до пяток покрываться неприятным румянцем. Стоило закопать этого мудака в одеяле под ёлочкой гораздо, гораздо раньше! — Раз протестующих нет… Песня стара как мир. Два глупых подростка, которые не могут нормально признаться в своих чувствах, предались страстным прелюбодеяниям за неделею до экзаменов. Но так как эти двое глупые, то один спорол чушь, что всё это было ошибкой, и Бог их покарает, а второй через пару дней добил, крикнув просьбу не приближаться. Вот и вся романтика, вот и закончилась любовь-морковь. Пардон, не закончилась, до сих пор в задницах у двух мазохистов играет. — Я так и думала, — неопределённо, даже как-то разочарованно хмыкает Вельз. — Я ожидала большего. Энтони Дж. Кроули, я повторю это сотый раз с бесконечной надеждой: вам нужно поговорить. — Зачем? — ощетинивается названный, пытаясь суровым взглядом сжечь телефон. — Ещё раз обнажить душу и получить за это? Нет, спасибо! — Ты ведёшь себя как маленький ребёнок, — нараспев произносит Гавриил. — Пора прекратить этот цирк. — Этот, как ты выразился, цирк был прекращён много лет назад, между прочим, твоим двоюродным братом! Он сморозил первым ту чушь, он остался стоять на месте, когда я бежал прочь от его дома, он больше мне не написал и не позвонил! Довольно! — распаляется всё больше химик, с озлобленного тона переходя на крик. — Энтони, — мягко останавливает его подруга. Парня словно водой окатили. — Прекрати, пожалуйста, послушай, я недавно говорила с ним, Азирафаэль… — Не хочу! — тут же сбрасывается звонок. — Дурак, подкатывает глаза Вельзевул. — Дурак, — соглашается Гавриил. — Дурак, — корит себя Кроули.***
Понимаете, будучи человеком весьма и весьма довольным своей судьбой, Кроули никогда не жаловался на свою жизнь за целых двадцать два года не совсем тихого и мирного существования. Нет, конечно, он легко вспыхивал из-за дураков и мудаков, которыми полнится этот мир, но как таковых нареканий не имел. Давайте будем честны, на что ему было жаловаться? Спасибо маменьке с папенькой, всё было при нём: и смазливая мордашка, и очаровывающая харизма, и фигура шикарная, и бешеная работоспособность, и великолепный склад ума с тонким и острым чувством юмора (вот только решительности к своему возрасту признаться глубоко обожаемому Феллу не имеется в наличии). Хотя с благодарностями предкам Энтони всегда был очень осторожен. Он, безусловно, мог похвастаться крепким физическим здоровьем, но не ментальным: мама не слишком хорошо отнеслась к тому, что сын заявил, мол, меня никто не привлекает кроме колбочек, внуков не ждите. Впрочем, не то чтобы это сильно мешало, да и родители хорошо извинились, отправившись из-за алкоголизма в мир иной года три назад и оставив любимому сыночку два наследных поместья и несколько баснословных сумм на счетах. Ладно, хорошо, порой парень всё же хотел сказать отцу искреннее спасибо за раритетную Бентли, купленную к его двадцатилетию. Стараясь не думать лишний раз об этом, но химик жалел, что папа, помнивший его самую глупую мечту из детства, не смог лично отдать в руки конверт и ключи от чёрной красавицы. Впрочем, удача не оставляла пацана даже в вопросах не столь значимых. Несмотря на всю свою гениальность, Энтони был тем ещё баловнем судьбы и лентяем, который рвал и метал только по своей ненаглядной химии да биологии. Однако истинным чудом аттестат об окончании его имел одни лишь высшие отметки, потому как ни разу зайка-котейка Энтони Кроули не попался на списывании, прогулах или незнании темы. Если спросить его об этом феномене, он лишь кокетливо пожмёт плечиками и с ласковой улыбкой, спустив на кончик носа очки, спросит тоном самым невинным. А я ебу? Порой в костлявой заднице играло шило, а в крови мешалась неконтролируемая жажда адреналина, с которой бороться было бесполезно. Возможно, так бурно играли гормоны, возможно, в воздухе английское правительство всё же распыляет дурманящий газ, возможно, Вельзевул была абсолютно права все эти годы, закатывая глаза и с доброй улыбкой называя его дауном последним. Впрочем, неважно, по каким причинам Кроули оказывался на ночной трассе около леса в одиночестве, висел на канате над пропастью, спрыгнув со скалы, орал матерные песенки с крыши школы под гитарный аккомпанемент Вельзевул, сидел пьяным в сопли на коленях Азирафаэля. Важно, что не было у мальчишки ни единого растяжения, перелома, ушиба, даже когда он падал с лестниц или турников. Да что тут говорить, на льду он ни разу толком не падал, пока все остальные так и тянулись к холодной земле. Видимо, в жизни каждого всё же наступает момент, когда наступает пора начинать орать матом на мироздание. Этим Кроули с особым упоением и занимается, распластавшись на полу ванной красивой и очень дохлой морской звездой. Затылок ноет, в ушах звенит, а перед глазами летают птички. Стоит отметить, воробушки, будь они даже с головами Гавриила или Лигура, приделанными к маленькому тельцу, не были самым страшным в этой ситуации. Самым жутким было то, что Кроули, буквально, не мог встать. Поясницу тут же простреливало невозможной болью, из-за которой хотелось вырвать позвоночник к чертям. У него не было даже нечто похожего на медицинское образование, но даже не будучи врачом, парень с уверенностью мог заявить, что такую резь сложно назвать нормальной. Тем не менее, если Кроули признал боль и возможную травму, это вовсе не значит, что он попытается обратиться за помощью, пусть даже и ко врачам, которые давали клятву, чтобы не убить кого-нибудь случайно. Проходит десять минут, полчаса, сорок минут. Влажная жара из ванной улетучилась, по плитке ползёт неприятный такой сквознячок, способный организовать ему под новый год хороший подарочек в виде застуженных лёгких, если студент не прекратит изображать половой коврик в ванной. Сбросив со лба высохшие не понять как волосы, Кроули рычит недовольно, закусывает губу, но всё же тихо выдыхает и тянется к лежащему на стиралке телефону. Гудок-гудок, суки не берут трубку, Кроули самостоятельный мальчик. Пялясь жёлтыми глазами в собственное отражение, Кроули стонет с такой отчаянной обречённостью, что зеркало должно пойти трещинами и рассыпаться сотнями осколков. Он не религиозный фанатик, но с каждой секундой всё больше верит в злопамятную Всевышнюю, решившую внезапно вспомнить сына своего грешного. Богиня, вошедшая в раж, наверняка сидит на своих небесах и истерически смеётся, катаясь по полу. Картина маслом: взрослый голый студент, кое-как стоящий на скользкой плитке в позе игривой кошечки, громко матерится на всю ораву, а рядом заливается телефон приставучей мелодией. — Добрый вечер, вы обратились в службу экстренной медицинской помощи. Меня зовут Анн, позвольте принять вашу жалобу, я вас слушаю, — тянет девушка в трубку. — Что же вы мне не дадите спокойно сдохнуть в одиночестве перед сессией, — язвит в трубку Кроули, поморщившись от чужого слишком звонкого голоса. — Прошу прощения, но не в мою смену, пожалуйста, — жёстко отрезает девушка, хмыкнув. — Что у вас случилось? — на фоне шуршит фантик. Вредная зараза ещё и конфеты грызёт, пока принимает жалобы. — Красиво проехался по плитке в ванной. Острая резкая боль в пояснице, встать не могу битый час с пола. В конце концов, ему всё же удаётся встать с пола, чтобы доковылять до комнаты и прикрыть свою голодную задницу, потому что прослыть извращенцем среди медицинских работников как-то не хочется. Не хочется ещё и на больничный присесть, но, как отметил медицинский сотрудник, это может быть серьёзно, так что вероятность остаться на несколько дней в больнице куда больше, чем пойти следующим утром на учёбу вприпрыжку. Энтони ничего не остаётся кроме как записать Вельз голосовое сообщение, вся соль которого заключается в благом мате. Она подозрительно быстро заходит в сеть, язвительно комментирует лексикон друга, преспокойно слушает целых пятнадцать минут жалобы, а затем, когда весь злобный запал парня иссякает, кидает кружочек, где Гавриил что-то кашеварит около её плиты. Студент советует с особой внимательностью есть отраву от этого придурка, а то мало ли, в одну больничку лягут. Она с отравлением, он с растяжением, друзья до гроба. Не дай Сатана пошутить про друзей и гробы при этой ненормальной, а то вспомнит ещё своих китайцев-небожителей и демонюг-сталкеров.* Энтони, стоя с голым торсом около входной двери (попробуйте с этой чёртовой резью напялить футболку, парень посмеётся), отстранённо думает, что цирк на сегодняшний день заканчиваться и не собирается. Будто бы обстоятельства с насмешкой тыкают его лицом в текст любимой Show must go on, мол, сам в душе на пару с Меркьюри отжигал, вот тебе подарочек, наслаждайся. Животный ужас накрывает, стоит глянуть взгляд на двух врачей в синеньких куртках, издевательски тащащих носилки, а затем за их могучими плечами разглядеть пушистые белые кудри, присыпанные снегом. Кроули кидает судорожно взгляд на дату в телефоне и уже готов звонко хлопнуть себя по лбу. Только такой идиот как он мог навернуться в чёртовы дни практики медицинского факультета, когда может предстать не в самом лучшем виде перед своей огромной и жгучей любовью. Пиздец. — Здравствуй, мой мальчик, — осторожно обращает на себя внимание Фелл, проходя внутрь квартиры и опасливо глядя в ошарашенное лицо пострадавшего. Будь Кроули самую капельку внимательнее, имел немного смелости посмотреть в светлые глаза, то тут же разглядел в них безумную нежность и любовь, волнение, восхищение и косящий взгляд в сторону сильного пресса. — Я надеюсь, позволишь мне провести осмотр? Обещаю постараться не угробить тебя одним прикосновением, — нервно смеётся Азирафаэль. Химик, залипнув на очаровательную улыбку, заторможено думает, что медик совершенно зря беспокоится. Вряд ли круглый старательный отличник мог угробить спину одним лишь осмотром. Даже если бы он целенаправленного свернул рыжеволосую голову, Энтони совершенно точно не имел бы никаких нареканий. Кроули не без чужой помощи добирается до гостиной, то ли намеренно драматично, то ли правдиво болезненно пофыркивая и шипя в разные стороны. Азирафаэль ведёт его медленно, гладит пальцем тонкое запястье так заботливо и любовно, что химику хочется свалиться прямо здесь в его объятия с инфарктом. В конце концов, устроившись на животе удобнее на собственном диване, он с огромным подозрением пялится на старого врача и фриковатого медбрата с несколькими проколами на лице, заполняющего множество каких-то листов. Кроули корчит рожицу, представляя, что его могут заставить расписываться на каждом, со всей тщательностью присматриваясь к росписи и образцу в паспорте. — Прошу, Азирафаэль, — уступает своё место мужчина, отступая чуть дальше. — Мне нужно ваше полное имя, фамилия и отчество, паспортные данные, медицинский полис. Заполните документы на согласие или отказ от госпитализации. В случае согласия все расходы покроет медицинская страховка, которую тоже попрошу предоставить. Кто из родственников или иных доверенных лиц сможет забрать вас и доставить домой? Нужно ли заниматься этим больнице? — отрываясь от документов, спрашивает медбрат, выглядывая из-под своих дебильных очков полумесяцев. Химик хочет, очень хочет съязвить про точно такие же старческие окуляры Дамблдора из Гарри Поттера и Семь дебильных попыток взрослого дяди убить мальчишку. Огромным усилием воли он держится, думая, что не всем дано понять невероятно тонкие подъёбки, спровоцированные дурным настроением. — Как была получена травма? — Быстро ты красавчика госпитализировать решил, — отмечает старший врач, потирая кончиками пальцев свои завитые усы. — Впрочем, ты прав, раз острая боль, не проходящая со временем. Может понадобиться снимок. — Вы ещё сомневаетесь во мне, — подкатывает глаза парень. — Я в этой бригаде батрачу какой год, уже могу сходу сказать, порчу навели или таблетки нужно пить, прописанные психиатром. Так как была получена травма? — Вчера без растяжки и смазки сел на огромный резиновый член, а утром ныть начало, — не подумав, доверительно сообщает Кроули с лицом нервным и раздражённым. Было видно, что ему не особо нравились разговоры врачей, не прельщала перспектива оказаться где не стоило бы в конце семестра. Как назло, именно сейчас Энтони вспомнил о своём проекте, который стоял на горелке все выходные. Если не попросить Вельз вовремя снять, то либо придётся отмывать лабораторию, либо всё накроется медным тазом. — Кроули, дорогой, я же просил тебя не играть с собой без меня, — фыркает Азирафаэль, вздёргивая бровь. Энтони с ужасом чувствует, как краснеет всё больше с каждой секундой, не может и слова выдать, ошарашенный. Азирафаэль ещё раз хмыкает, закончив растирать по медицинским перчаткам антисептик, жутко воняющий спиртом, подбирается поближе и с силой надавливает на несколько позвонков, затем проводя вдоль всей спины. Больной, пытаясь выдавить из себя хоть какое-то оправдание, возмущение, захлёбывается собственным словами, воя от боли. Руки останавливаются у поясницы, неосознанно нежно начинают растирать кожу, пока Фелл что-то быстро говорит под запись. Кроули не понимает ни слова, не помнит былой смущённости чужой выходкой, будучи сконцентрированном на острой боли. *** — Ебучие канделябры, какую суку там принесло в такую рань? — срывается разозлённый рык с губ, когда Энтони еле-еле ползёт в сторону двери, придерживая поясницу рукой. Остановившись перед зеркалом, парень презрительно фыркает отражению. Рыжие волосы всклочены, под опухшими красными глазами залегли мешки, спина скрючена, а на пояснице красуется уродливый зелёный корсет, под которым надета жуткая старая футболка с придурковатым принтом. Очаровательно, ничего не скажешь. — Если это ты, Вельзевул, я убью тебя, кремирую и насыплю в один горшочек с Гавриилом, чтобы цветы мне удобряли! Хоть какая-то польза от вас будет, — кричит громче, чтобы слова точно долетели до чужих ушей. Он всё ещё злился за тот ужасный разговор несколько дней назад. — А ты что тут забыл? — спрашивает ошарашенно Кроули, тупо хлопая глазами. — Доброе утро, — приветствует его Азирафаэль дежурной улыбкой. Вглядываясь в чужое выражение лица, Энтони хочет истерично рассмеяться, обозвать нежданного гостя лжецом. Как он мог явиться к нему на порог с такой мерзкой улыбкой, в которой не было и капли искренности, лишь напряжение и дискомфорт в уголках губ, зная, что Кроули прекрасно известно каждое его выражение, каждая ужимка, каждая эмоция, даже со всем трудом спрятанная в глубине глаз. — Доброе, — запоздало здоровается Энтони, продолжая стоять в проходе, держась за дверную ручку. — Впустишь? — быстро выплёвывает Азирафаэль. — Зачем ты пришёл? — плюёт на все правила приличия Энтони. Парень жалеет, что очки валяются в тумбочке, до которой нельзя дотянуться, и возможности скрыться за тёмными стёклами нет. Что-то в чужом лице неуловимо меняется, и химик не может не впустить его. — Входи. — Благодарю, — в улыбке становится чуть больше искренности. Кроули отворачивается, упираясь взглядом куда угодно, лишь бы ангел не заметил потеплевших золотых глаза, лишь бы не почувствовал тоску… Лишь бы не ушёл, читает рыжеволосый на собственном лбу в отражении. — Чай, кофе, вино? — с губ едва ли не скатывается когда-то привычное «поженимся». Энтони слишком сильно прикусывает щёку изнутри, затем ощущая металлический привкус крови. Гадость. — Помнится, где-то у меня валялись листы твоего каркаде… — Откажусь, пожалуй, — противится Фелл, неспеша разуваясь и оставляя пальто на вешалке. Повисает напряжённая тишина. Энтони чувствует, как что-то внутри него звонко бьётся окончательно и безвозвратно. — Не смею занимать много твоего времени, — криво улыбается он, подхватывая с пола увесистый пакет. — Что тебе нужно? — голос слегка дрожит, но Кроули почти уверен, что ему прекрасно удаётся скрыть это. — Знаешь ли, странно не вспоминать о человеке чёртову кучу лет, а потом в один прекрасный день являться на порог с каким-то стрёмным пакетом и непонятными намерениями. Что, сейчас скажешь, что снова ошибся? В этот раз дверью? — язвительно посмеивается Энтони, но резко смолкает. Ему хочется вымыть рот с мылом. — Ознакомившись с копией твоей выписки, я попросил врача выписать рецепт на обезболивающее, чтобы твоей спине стало немного легче, — спокойно объясняет Азирафаэль, продолжая держать вежливо-учтивую мину. Глядя на фальшивую любезность, Кроули думает, что лучше бы Азирафаэль кричал. Лучше бы ругался, материл его на чём свет стоит, да хоть осудительно качал головой, как вчера, держа холодную руку в своей, якобы чтобы парень не потерялся в лабиринтах травматологии. Пусть молчит, пусть глазеет сколько угодно, вглядываясь в каждую чёрточку лица, но остаётся рядом. — Если позволишь, я хочу вколоть их тебе. — Почему? — Тогда станет легче. — Почему ты хочешь, чтобы мне стало легче? — переспрашивает Кроули, ловя глазами чужие голубые, внутри которых мешаются забота и растерянность, любовь и трепетность, страх и смущение, растерянность и нежность. — Я по пути зашёл в небольшую кондитерскую, тут, рядом с твоим домом. Когда-то ты очень любил запечённые яблоки, презирая притом любые другие сладости, — продолжает Фелл, игнорируя с тихим вздохом чужой вопрос. — Милая девушка за стойкой сказала, что они потрясающие. Кислинка яблок смешивается со сладостью сиропа и пряностью корицы. Я надеялся, что это сможет тебя немного порадовать перед лицом опасности в виде уколов. Ты никогда их не переносил, — губы растягиваются в едва заметной любящей улыбке, когда парень задумывается. — Хватит игнорировать мой вопрос. Прекрати, те времена, когда ты мог заболтать меня, уводя от темы, прошли. У меня нет никакого желания светски беседовать с тобой обо всякой ерунде, — резко отрезает химик, начиная злиться всё больше. — О, — судорожно вздыхает Азирафаэль, словно его ударили под дых. — Я скоро уйду. Давай поставим укол, и я уйду, — понимающе качает головой, натянуто улыбаясь. — Нельзя мучиться от боли. Только прошу, пожалуйста, не беги в университет сегодня, как только полегчает. Я… зашёл сегодня к вам в лабораторию на несколько минут. Вельзевул попросила… — Что ты сделал? — вскрикивает поражённо Кроули. — Я… — Азирафаэль пытается вставить хоть слово в свою защиту. — Кто тебя просил об этом? — скалится химик. — Я могу справиться и без помощи всяких идиотов, которые делают, а потом называют совершённое страшной ошибкой и забывают про тебя на пять чёртовых лет! — Прекрати, — в спокойном до того голосе звенит сталь. — Это ты прекрати игнорировать мой чёртов вопрос! Какого хуя ты… — Я люблю тебя, — выдыхает Азирафаэль. — Всё это время сгораю внутри от тоски, любви, стыда и вины. Мне не стоило тогда говорить это, но я действительно испугался. Мне важен ты и твои чувства, мне важна твоя репутация и то, что ты думаешь сам о себе. Я чрезмерно дорожил нашей дружбой и тобой, мне не хотелось разрушить это всё в один момент из-за… — Так докажи, — грубо прерывает его парень, сверкая влажными золотыми глазами. — Поцелуй меня, останься со мной и выхаживай мою гребанную больную спину! Азирафаэль остаётся.