пыльца

Бихан перешагивает очередной бугристый корень, так «удачно» вылезший из-под земли на и без того едва заметной тропе, и с трудом сдерживает раздражённый вздох. Будь проклято Внешнемирье, будь проклят Лю Кан со своими поручениями, будь проклят отец, отправивший на одно из таких его и Куай Ляна. Естественно, с поручением они справились: не могли не. Во-первых, оно было не сложное — скорее муторное, во-вторых, Бихан бы ни за что не позволил ни себе, ни брату провалить какое-либо задание в принципе, каким бы плёвым оно ни было. Но. Хоть задачу они выполнили гладко, совсем без накладок впоследствии не обошлось, и ещё больше раздражает то, что не по их вине: портал, который должны были открыть в условленной точке, в этой самой точке открыть не смогли из-за нестабильности пересечения лей-линий — о компетентности дежурных магов Бихан давно уже сетует отцу, как и о том, что некоторым явно необходима переквалификация, но разве кто-то его слушает? Нет! Именно поэтому они с Ляном сейчас вынуждены идти до второй, более стабильной условленной точки: пешком, по пересечённой местности, с минимальной амуницией и ограниченными припасами на случай форс-мажора. Да, расстояние относительно небольшое, но это же леса Внешнемирья! Пусть окружение им в общих чертах знакомо, это не значит, что здесь безопасно, особенно для заблудших землян — и даже кровь и муштра Лин Куэй им могут не помочь, если не повезёт по-настоящему. Бихан перешагивает ещё один корень — под ногами тихо шуршит палая листва, которая здесь, во мраке, вместо подлеска. Душно, маски давно сняты: среди многовековых стволов, так плотно растущих друг к другу, что ветви их переплетаются в мелкую сетку, почти скрывая солнце, неоткуда взяться свежему воздуху. Хотя впереди виднеется просвет, и, похоже, именно с той стороны слабый, сладковатый ветерок дует им в лица — Лян, идущий на несколько шагов позади, чихает. — Что за запах? Какие-то цветы? — Судя по всему, впереди поляна. Скоро подойдём, будет видно. — Было бы хорошо, сможем немного передохнуть и заодно сверить направление, а то здесь солнца совсем не видно… — Уже устал, Куай Лян? Мы едва ли покрыли треть ежедневной тренировочной нормы. — А мы сейчас и не на тренировке. Кто проверит? — И ты считаешь, что можно расслабиться, раз никто нас не контролирует? Если ты забыл, то мы на миссии, а не на прогулке. Здесь мы вообще не имеем права терять бдительности. — Едва ли это можно назвать миссией, брат, — Бихан, не оборачиваясь, по одному только голосу младшего чувствует его наглую ухмылку. — Даже мне уже есть, с чем сравнивать. К тому же, мы всё сделали, осталось лишь дойти до портала. Смысл напрягаться? Бихан не отвечает, стиснув зубы от очередной волны раздражения. Куай Лян умеет быть серьёзным и надёжным, он прекрасно выдерживает боль, стресс и напряжение, он вынослив и тренирован — старший без раздумий готов доверить ему спину в любой момент, но иногда… Иногда он считает, что может позволить себе такую вот легкомысленность по отношению к порученному делу, если не сказать — халатность. И это не может не раздражать. Окружающий их лес постепенно редеет, сладковатый запах усиливается — сколько Бихан ни пытается разобрать, чем именно пахнет, всё никак не может. Гибискус, мандарины, ваниль, клубника, вишня… Гниль? Что-то умерло неподалёку? — Ничего себе, — вздыхает рядом Лян, как только они выходят из леса на залитую солнцем лужайку. Да уж. Бихан пытается вспомнить, почему вид кажется ему знакомым: они проходили флору Внешнемирья, он точно должен знать. Круглая — до подозрительного круглая — поляна и правда впечатляет. По центру расположился большой нераскрытый бутон с туго сжатыми чашелистиками — ни одного лепестка не выглядывает, только ярко-красный венчик, блестящий, чем-то похожий на губы. Нет, пожалуй, бутон даже слишком большой: в полтора человеческих роста, а ещё странно — поляна купается в солнечном свете, почему он не распустился? Изгибаясь между редких пучков травы, от него прямо по земле расползлись ростки, больше похожие на лианы или щупальца — их можно было бы принять за подобие корневой системы, но они слишком толстые и плотные для подземного корневища, и слишком тонкие и уязвимые для воздушного. Но разрослись они широко, по всей площади поляны; Бихан старается не наступать на них — они покрыты каким-то естественным липким составом, к ним клеятся подошвы — но не получается: щупальца-лианы витиевато переплетаются между собой, почти как ветви окружающего их леса, и образуют такую же мелкую сетку. Хотя, если присмотреться, какие-то из них выделяются заметной толщиной и плотностью: таких отростков куда меньше, они практически не извиваются, вытягиваясь почти по радиусу лужайки в разные стороны, и именно на них обосновались цветки помельче — на каждом, в четырёх плотных, блестящих, тёмно-красных листках с белыми прожилками уселся коричневый мешочек с отверстием наверху. Судя по тому, как в свете солнца над этими цветками танцует золотистая пыльца — это и есть источник запаха. Пейзаж, пусть и чужеродный, в какой-то степени и умиротворяющий, но Бихана не отпускает тревога: что-то здесь не так. К тому же солнце вдруг начало припекать — веявший до этого ветерок иссяк, и теперь пыльца назойливо забивается в нос, от её тошнотворно-сладкого запаха начинает кружиться голова. Лян опять чихает. Нет, Бихан точно читал о чём-то подобном, и он уверен, что им пора отсюда уходить как можно скорее. — Мы здесь не задержимся, Лян. Пошли. — Да, — вдруг соглашается тот и Бихан даже оборачивается на брата: не ожидал, что его поддержат так быстро и без препираний. Лян хмурится, не отводя глаз от огромного бутона. — Ты и сам, наверное, чувствуешь. Мне кажется, я даже помню название… Что-то на «К»… С мясом было связано… Бихан замирает и подаёт сигнал брату сделать то же самое: откуда-то послышался шорох — не как от поступи животного или человека, нет, больше похоже на змею. Вовремя он замечает на земле движение: вокруг них то тут, то там колышатся редкие былинки, но ведь даже малейший ветерок давно стих… На краю сознания начинает формироваться воспоминание. Огромный закрытый бутон с красным венчиком посреди подозрительно круглой поляны. Липкие отростки-щупальца. Цветки с тёмно-красными листьями и мешочками с золотой пыльцой. Сладкий запах с оттенком гнили. Внезапный жар и головокружение. Бихан, наконец, вспоминает. Хочет крикнуть Куай Ляну: — Задержи дыхание! Но опаздывает на мгновение. Все мешочки разом сокращаются, выпуская в воздух огромное золотистое облако, которое сразу же их обступает — это происходит так быстро, что и сам Бихан не успевает вовремя остановить вдох, впуская немало пыльцы в лёгкие. Хотя Лян и сам всё понимает, и они, не сговариваясь, бегут прочь с поляны, чудом обходя активно зашевелившиеся отростки, теперь точно больше всего похожие на щупальца, рыщущие по земле в надежде схватить их за ноги. Братьям удаётся удрать в самый последний момент, когда бутон распускается огромной, мерзкой пастью, окончательно перекрыв сладкий аромат пыльцы вонью разложения. Останавливаются они только убедившись, что поляна давно позади — их привечает небольшой мшистый лужок, на этот раз самый обыкновенный и безопасный. Куай Лян подпирает спиной ближайшее дерево, Бихан ограничивается тем, чтобы облокотиться на ствол соседнего. — Вспомнил, — сипло говорит Лян. — Мясоедка. — Она самая. Сколько ты вдохнул? — Не знаю, — Лян облизывает ставшие вдруг яркими губы — Бихан не хочет, но всё равно прослеживает долгим взглядом движение его языка. — Много. — Я тоже. Они оба знают, что это значит. Им должно быть стыдно: не понять сразу, потратить столько времени, позволяя себя одурманить… Мясоедка — так её называют в быту, опуская полное название: Мясоедка похотливая. В «Подробном справочнике флоры и фауны Внешнемирья» она описана под названием Carnivora Lusteria. Представляет собой огромный плотоядный цветок, заманивающий добычу сладковатым запахом пыльцы. Пыльца, в свою очередь, влияет на нервную систему жертвы, притупляя чувство опасности и замедляя реакцию, чтобы в один момент липкие лианы-щупальца могли схватить зазевавшийся обед и затащить живьём прямо в пасть-бутон. Их двоих спасли только рефлексы и устойчивость к подобного рода психотропным воздействиям. Но у пыльцы Мясоедки есть ещё несколько свойств, которые проявляются только на людях и им подобных расах, и, увы, к этому их тела иммунитета не имеют: она превращает человека в его неконтролируемое, похотливое подобие, желающее сношаться с любым, кто окажется рядом — до изнеможения или пока пыльца не будет естественным образом выведена из организма. Зачем бы этой твари вообще так издеваться над будущим перекусом? Некоторые исследования показали, что химический состав крови сексуально возбуждённого существа — а иногда и в момент оргазма, если Мясоедка не очень голодна и готова повозиться с ужином — ей наиболее предпочтителен. Отсюда и название: «похотливая», хотя многие толстосумы готовы заплатить огромные деньги за несколько миллилитров экстракта из её пыльцы — добывать его очень сложно из-за опасности растения — ради исключительных свойств естественного афродизиака. И именно здесь проблемы начинаются для них. Они же изучали перед выходом все обозначенные маршруты и близлежащую территорию, как так вышло, что на картах не было отмечено гнездо Мясоедки?! И какого беса они вообще решили снять маски, если устав предписывает их обязательное ношение на подобных вылазках?! — Бихан, — Лян запрокидывает голову, ударяясь затылком о стоящий позади ствол, и растирает ладонью открывшуюся шею. — Мне уже жарко. Очень. — Это не горячее твоего пламени. Ты выдержишь. — Нет, уже не выдерживаю. Мы слишком много вдохнули. Даже нам… — он тяжело сглатывает. — Нужно время, чтобы организм справился. А до этого момента… Бихан сразу же понимает, к чему младший клонит. Сам он всё это время пытался особой техникой дыхания замедлить кровоток, чтобы хотя бы ненадолго приостановить химическую реакцию крови с пыльцой, но её ведь не остановишь насовсем — в конечном итоге заражённая кровь доходит и до его мозга. Мир перед глазами, качнувшись, пытается вертеться: сначала по оси, потом против неё. Бихан, наверное, упал бы от таких пируэтов мироздания, но вдруг чувствует на боках горячие руки Куай Ляна — они ощутимо тормозят вздумавшую крутиться земную твердь, однако, пытаясь заползти под ворот куртки, почти полностью лишают Бихана способности ясно мыслить. Почти. Так просто он не сдастся. — Лян, прекрати, — он отталкивает прижавшегося брата, хотя всё меньше понимает, зачем сопротивляется, и всё больше хочет притянуть его ближе. — Бихан, пожалуйста, — горячо рокочет младший, не оставляя своих попыток; голос у него сильно упал, щёки потемнели от румянца, глаза практически чёрные — так сильно зрачки перекрыли радужку. — Я сказал нет! Если я справляюсь, значит и ты… Очередной круг раскалённой отравленной крови по телу заставляет Бихана прикусить язык — нет, не справляется. Попытки сопротивляться уже кажутся жалкими и бесполезными, ведь совсем близко стоит такой красивый, умоляющий, на всё готовый Куай Лян… Нет! Это не он, не его мысли, не его желания! — Нет! — выкрикивает старший вслух, из последних сил отталкивая брата от себя крепким ударом в лицо — под кулаком губа лопается, а нос разбивается. Лян, не удержавшись на ногах, падает на землю, и… Боги. Никогда Бихан не взывал к вам, ни к старшим, ни к младшим, но больше обращаться не к кому. Кровь заливает лицо Ляна, капает на форму — тот с удивлённым видом размазывает тёмно-красное по губам: сначала смотрит на испачканные пальцы, потом поднимает глаза на брата. — За что, Бихан? Боги. И правда, за что? За что им всё это? Бихан в жизни не видел ничего более соблазнительного, чем Куай Лян сейчас — и эта мысль его пугает. Пугает так сильно, что он, вопреки усиливающейся тяге, находит в себе силы сделать шаг назад, подальше от брата. Шаг, ещё шаг. Земля вновь норовит уйти из-под ног, Бихан цепляется за древесные стволы, но кора у них оказывается такой гладкой и ровной, что вспотевшие ладони так и соскальзывают, сколько бы он ни пытался удержаться. Накрывает ещё одна выжигающая разум и внутренности волна. Горизонт вдруг уходит в сторону, мшистый полог упруго и твёрдо толкает в бок: Бихан всё-таки упал. Увидев это, Куай Лян торопится помочь, протягивает руки, но это заставляет старшего сопротивляться ещё больше. — Нет, Лян! Не подходи! — Пожалуйста, Бихан!.. В голосе младшего столько мольбы, что сердце против воли содрогается — а ведь Бихан был уверен, что клан давно вытравил из них подобные слабости. Но Лян просит: не требует, не приказывает, не берёт хитростью — умоляет, открыто и беззащитно. Как когда-то в детстве. Бихан, сжав зубы, понимает — всё. Он проиграл. Он сдаётся: Ляну и обстоятельствам. Тянется к нему, к его лицу, обнимая ладонями горячие щёки — Куай сам льнёт под руки, тянется в ответ, и Бихан не замечает, в какой момент их губы соединяются: он просто перестаёт видеть что-либо, кроме чёрных глаз, а на языке — только вкус родной крови. Как же вкусно оказалось целовать его. Бихан забывает обо всём, смакуя вязкий привкус железа, приникая к чужому раскрытому рту своим — Лян принимает его с рвением и желанием, даже позволяет подмять под себя и прижать, окончательно повалив на землю. А потом мир вокруг делает ещё один кульбит, и теперь к земле прижат Бихан, а между его ног недвусмысленно устраивается младший. — Нет, Лян, подожди, — Бихан сразу понимает, к чему все идёт, но он ещё не потерял рассудок, чтобы согласиться. По крайней мере, чтобы согласиться сразу. — Что не так? — младший урчит ему прямо в губы, а потом широко по ним лижет, собирая свою же кровь, перемешанную с их слюной, и Бихан тут же забывает, что же всё-таки не так — только злится, что не успел поймать этот наглый язык своим. — Вот видишь? Всё хорошо. Лян ловко справляется с его одеждой: у них ведь одинаковая форма, только цвета разные, естественно, он знает каждый ремешок и застёжку — а у Бихана и мысли нет его остановить, пусть и ради того, чтобы сделать всё по-своему. Ему уже как-будто всё равно, ему под Ляном и пробивающимся сквозь листву солнцем настолько жарко, что он и сам не прочь поскорее избавиться от лишнего. Вот только легче не становится даже после того, как его обнаженную спину обнимает колючий, прохладный мох, а по груди и ногам мажет вновь объявившийся ветерок. Жарко, невыносимо жарко — будто под самой кожей бесконечно тлеют угли, а там, где брат его касается, и вовсе словно огонь вырывается наружу, снопом золотых искр затмевая взгляд. И, вместе с этим, только прикосновения его горячих, жестких ладоней хоть немного унимают пожарище, пусть и на считанные секунды. Бихан не замечает, когда обнажается и Лян, в один момент он просто чувствует, как их тела соприкасаются прямо так, кожа к коже, и вот это лишает способности ясно мыслить насовсем. Уже не важно, уже ничего не важно — себе они больше не принадлежат. Хочется только поскорее затушить это пламя — или сгореть в нём дотла, и очевидным выходом сейчас кажется только одно. Бихан шире разводит ноги, приглашая, позволяя Куай Ляну уместиться, прижаться вплотную — их твёрдые, блестящие от смазки, потемневшие от возбуждения члены притираются друг к другу, и это вдруг ощущается так больно, так сладко, так ярко, что старший неожиданно для самого себя стонет: коротко, на выдохе — и всё-таки. Лян отзывается таким же стоном, начинает резче толкаться бёдрами, а потом их обоих, как гром среди ясного неба, пронзает оргазм. На несколько мгновений бушующее пламя утихает, но Бихан не тешит себя надеждами: одного раза наверняка мало, а учитывая свойства пыльцы и их выносливость — скоро они собьются со счёта этим разам. Лян наваливается сверху, прижимая всем своим немалым весом к земле, и не прекращает двигаться, стимулируя их обоих — естественно, эрекция не спадёт ни у одного ещё очень и очень долго. Бихан шипит — слишком чувствителен, нервы кажутся оголёнными проводами, и от ощущения тяжёлого члена брата рядом со своим в мозгу будто короткое замыкание происходит: вместо того, чтобы отодвинуться, прекратить, он сам подаётся навстречу, не позволяя остановить эту сладкую для них обоих пытку. — Я больше не могу, — шепчет Лян на ухо заполошно, мажет губами по щеке, тыкается старшему в приоткрытый рот, а потом ныряет в него языком. Поцелуй выходит развязным и грязным, и Бихан очень не хочет прекращать его, но младший всё равно отстраняется. — Прости, Бихан, я больше не могу. Куай Лян привстаёт, чтобы ладонью собрать с кожи их перемешанное семя, затем проскальзывает пальцами Бихану между ягодиц — даже внутрь не проникает, смазывает только снаружи. Хотя какая это смазка? Но сейчас это не важно. Старший заворожённо наблюдает, не имея даже мысли возразить: как Лян подхватывает его под колено, прижимая то к его груди и полностью для себя раскрывая, как приставляет горячую, упругую головку, как, красиво напрягая мышцы, наваливается опять… А дальше Бихан уже чувствует. Больно: Лян рвёт его сразу же, шепча бесконечные извинения, но не останавливаясь, и проклятая пыльца переворачивает всё с ног на голову — даже такую боль она обращает в удовольствие, вырывая из груди ещё один стон, уже громче и протяжнее, заставляя подставляться. В одно непрерывное движение младший оказывается внутри весь и замирает на мгновение; задыхаются оба: один от узости и жара, другой — от распирающей наполненности. А потом Лян, умостив ноги брата на своих плечах, почти складывает его пополам. Куаю не хватает терпения ни на аккуратность, ни на нежность — он сразу же до грубости порывист, но иного, наверное, Бихан бы не выдержал: сведённому с ума золотым дурманом, ему и самому хочется как можно больше и как можно быстрее, он хватает младшего за бока и ягодицы, тянет на себя, вынуждая двигаться ещё резче. Каждый раз Лян задевает внутри какую-то точку, и Бихан, снова к своему удивлению, ахает — это так хорошо, почему это так невыносимо хорошо? Он даже не сразу замечает, как просит, нет, требует вслух: — Ещё!.. И Лян с энтузиазмом подчиняется, толкая старшего за грань ещё одного оргазма: в этот раз он другой — не такой яркий, но куда более долгий, и неутомимый Лян его только удлиняет, кончая следом и не прекращая движений. И это только второй раз. Бихан перестаёт считать на седьмом. Или девятом? А какая разница? Лян вынимает, только чтобы сменить позу, всё остальное время он без устали втрахивает брата в землю, накачивая спермой, пока физически на это способен — из растянутой задницы течёт, внутри всё хлюпает и чавкает, зато член принимать стало очень просто и очень приятно. Боль ушла, осталась только животная похоть и неутолимый голод. Больше Бихан не удивляется ни своим стонам, ни своим крикам, ни просьбам, мольбам и требованиям — ему так хорошо, что становится плохо, и так плохо, что становится хорошо. Всё замыкается на Куай Ляне: он подтягивает ноги к груди или встаёт в коленно-локтевую, когда Лян этого хочет, он сжимается или расслабляется, когда Лян этого хочет, он прогибается, раскрывается, делает всё сам — когда Лян этого хочет. Лян кусает его, царапает, шлёпает, щипает соски, тянет за волосы — всё, о чём Бихан может думать, это Лян, то, чего он хочет, и его горячий, твёрдый, тяжёлый член внутри. Куай переворачивается на спину, а Бихана сажает сверху, звонко подгоняя тяжёлой ладонью по бёдрам — и это открывает для него новый виток удовольствия. Появляется возможность получить своё, и старший жадно за неё хватается: теперь угол и скорость движений контролирует только он. Естественно, Бихан сразу же берёт бешеный темп, без жалости объезжая брата, как спесивого жеребца — держись, Куай Лян. Он чуть отклоняется назад, упираясь ладонями позади себя, и теперь член всегда бьёт ровно туда, куда надо, и так, как нужно — запрокинув голову, Бихан стонет во весь голос, кончая несколько раз подряд, а Лян отзывается измученным скулежом, ещё глубже пытаясь толкнуться в судорожно дрожащее нутро. Сколько прошло времени — им обоим неизвестно. Сухие оргазмы превратились в нескончаемую череду смазанных вспышек: тусклых, однообразных, настолько одинаковых, что в какой-то момент начало казаться, что все они — просто маленькие части одного бесконечного. Бихан даже перестал различать, что перед ним: мшистый полог, слепящее солнце или одурманенное невыносимым удовольствием лицо младшего — все расплылось в безобразное пятно. Глаза печёт; он пытается сморгнуть эту пелену, вернуть себе хоть какое-то видение, но безуспешно — каждый раз она заволакивает обзор снова. Должно быть, это из-за солнца. Или из-за дьявольской пыльцы. Всего лишь рефлекс, естественная реакция тела на раздражитель — не более. Не может же он, в самом деле?.. Нет, это невозможно. Эту слабость клан вытравил из них самой первой: настоящий воин Лин Куэй не позволит себе плакать. А если так хочется, то наставник обязательно найдёт способ выжать всё слёзы разом — долгий, болезненный и унизительный. Бихан жмурится, сглатывая солёную слюну. — Я знаю, брат, я знаю, — шепчет вдруг младший совсем близко, касаясь губами щёк — его голос дрожит, будто он тоже… — Не плачь, умоляю, хотя бы ты… Это кончится, оно обязательно кончится… Всё-таки, он плачет? И Куай Лян тоже? И как после этого возвращаться домой? Как после всего этого вообще можно посметь вернуться в клан? Бихан задушенно всхлипывает, и чувствует, наконец, как бегут по лицу, затекая за уши, те слёзы, что не успевает собрать Куай Лян. — Никто не узнает, я обещаю… — продолжает шептать тот, будто читая мысли. Бихану даже захотелось спросить: о чём именно никто не узнает? Но через ком в горле протолкнуть удаётся только ещё один всхлип — такой же забитый и ещё более жалкий. Младший продолжает шептать, пытается утешить — не понятно, правда, кого больше, и эта капля становится последней в чаше выдержки старшего. У Бихана больше нет ни сил, ни желания сдерживаться; вместо этого он просто ловит солёные от своих же — хотя, кажется, не только — слёз губы Ляна ртом и утягивает в долгий и глубокий поцелуй: лучше так, чем выслушивать его жалость. Как Куай и обещал — это заканчивается. Не сразу, медленно, нехотя, но они оба чувствуют, как неистовое желание, обуревавшее их обоих эти долгие часы, наконец-то отступает, пока они не оказываются в состоянии друг от друга оторваться. Куай откатывается в сторону, ложась на бок, спиной к старшему — Бихан с тихим ужасом замечает, сколько оставил на ней царапин и следов от пальцев. Да и земля вокруг них пострадала не меньше: покрытый самыми разными телесными жидкостями, где-то моховой ковёр выдран с корнями, а где-то они примяли его так сильно, что остался след по форме тел. Кстати о них: Бихан не чувствует себя ниже поясницы вообще, и вряд ли встанет на ноги в ближайшее время, как, впрочем, и Лян — они друг друга знатно уездили, чудо, что никто не отключился в процессе. Можно было бы понадеяться на ускоренную регенерацию, но, чтобы восстановиться, организму нужен ресурс, которому после пыльцы Мясоедки взяться неоткуда, так что придётся провести здесь ещё какое-то время — даже учитывая имеющиеся припасы, им всё равно нужен отдых. Радует, что смогли не испортить одежду; Бихан точно помнит, что здесь неподалёку должен быть ручей — можно будет привести себя в порядок, а потом отправляться домой. Да, сильно позже оговорённого времени, да, одежду сразу в печь, а самим придётся просидеть сутки на карантине и пройти стерилизационную камеру, но зато Бихан даст себе волю потом: пройдётся и по дежурным магам, и по картографам с разведчиками, и по отцу с его поручениями от Лю Кана. Но не сейчас. — Куай Лян, — зовёт старший сипло. — Ты как? — Жить буду, — глухо отзывается тот, всё ещё не поворачиваясь. — А ты? — Тоже. Лян, — зовёт он настойчивее. — Посмотри на меня. С тяжёлым вздохом Лян неуклюже переворачивается на спину, и теперь Бихан видит, что не только она была им украшена: шея и грудь младшего пестрят пятнами засосов и укусов. Он вообще не помнит, как оставлял все эти метки, и с неверием тянется к ним дрожащей рукой, будто получится их стереть, смазать — но Лян перехватывает его ладонь и мягко прижимает к земле. — Не надо… Не трогай меня. Пожалуйста, Бихан. Ты не виноват. Никто не виноват. — Да, — гулко сглатывает старший и отводит взгляд, вдруг испугавшись смотреть Куаю в лицо. — Никто не виноват. И мы не будем ни говорить, ни вспоминать об этом. — Никогда не будем, брат. Вот и договорились — и пусть у Бихана на языке сладковато-гнилой привкус лжи. Что уж точно «никогда» — так это то, что они никогда уже об этом не забудут.