***
Марьяна ему 10-ку изящную вырисовывает, а ей оценку до 6 снижает и на отъебись каракули белым маркером царапает. Райдос ни слова ей в готическом зале не говорит, потому что мнение непрофессионалов ей неинтересно и совершенно не нужно; она для себя испытание на все возможные 10 баллов прошла и ей абсолютно все равно на остальных. Она как статуя гипсовая — строгая, волевая, непоколебимая. Только в гримерке с собой ничего поделать не может, когда ей все кости ломает от несправедливости и руки дрожат от невысказанной обиды; она платье в сумку яростно заталкивает, словно всю злость на нем выместить хочет; у нее горло сводит и к глазам слезы поступают — она не привыкла быть в уязвимом положении, не привыкла слабость свою на показ выставлять. За ее спиной дверь щелкает, пока брюнетка с приступом неконтролируемых слез справляется и ей даже оборачивается не нужно — Романову кожей чувствует. Она ее ядом насквозь пропитана, скоро иммунитет выработает. Марьяна в своей привычной манере бедрами качает, вышагивает, словно не через комнату идет, а в готический зал под камерами заходит, за телефоном, забытым, на столе тянется, когда громкий голос тишину нарушает: — Почему шесть? — у Райдос скулы сводит, глаза темнеют и голос хриплый, пронизывающий — содрогнуться заставляет. У Виктории внутри целый вулкан эмоций закипает, готовый в любую секунду на свободу вырваться и все вокруг уничтожить; ей кажется, что если Марьяна сейчас рот откроет, то они в глотки друг другу вцепятся. На грани балансируют. — Я уже сказала, — она телефон в карман засовывает и внимание на Райдос обращает, — Я категорически не согласна с твоей версией. Что еще ты хочешь услышать? Романова предложение по словам разбивает, спину выпрямляет и смотрит с вызовом, насмешкой, презрительно. Она прямая в своих высказываниях, упрямая в своих принципах. Ей откровенно плевать на Райдос с ее проблемами и загонами. Она с ней взглядом сталкивается и воздух в гримерке сжимается до спичечного коробка; между ними напряжения больше, чем в трансформаторной будке — в любой момент разрядом убить может. Марьяна уголки губ приподнимает, волосы черные рукой поправляет, назад откидывает и хочет ударить по больней, за живое задеть, укусить ощутимо, чтобы след остался. — Угомони, наконец, свой синдром отличницы. Райдос воздухом от гнева и шока давится, жар подступающий к щекам ощущает и шаг назад неосознанно делает, отшатывается; у нее руки в кулаки сжимаются, и она смотрит на Романову неверяще. Какого черта она себе позволяет? А Романовой смеяться от чего-то хочется. Для нее Виктория настолько предсказуемая, правильная, что почти скучно; ей кажется она все ниточки Райдос выучила, знает, за какую нужно потянуть и какой эффект это окажет. Считает, что разговор окончен и к выходу направляется, комнату длинными шагами пересекая. Она не собиралась здесь задерживаться и, видит Бог, выбешивать конкурентку тоже не входило в ее планы. Райдос вспыхивает моментально, прямо перед дверью за руку ловит, об кожу чужую обжигается и к себе лицом резко разворачивает, мертвой хваткой держит; их от касания передергивает, а Виктория чужой бешенный пульс под пальцами ощущает и сжимает сильнее, ногтями больно впивается. Сильнее-больнее. Если не словесно, то на психическом уровне задавить хочет, на место поставить, доказать, что с ней так нельзя — она школьный возраст, где позволяла себя за косички дергать — давно переросла. Марьяна на секунду теряется, загнанной в угол себя чувствует, но самообладание быстро возвращает, и сама вперед подается — позицию уступать не намерена. Райдос неприлично долгое время выжидает, приближается, выплевывая ядовито, с желчью, с ненавистью накопившийся, но такое искреннее: — Ты сука, Романова. Марьяну встряхивает, почву из-под ног выбивая; у нее во взгляде что-то меняется, а внутри сердце грудную клетку пробить готово, ребра с треском выламывая. Кажется, Райдос крючком за живое зацепила и под дых ударила, весь кислород выбивая. — Кто бы говорил, — скалится, шипит агрессивно, враждебно; руку из чужого хвата выкручивает, и Виктория поклясться готова, что в чужих глазах слезы подступающее увидела. Романова к нападкам привыкла, постоянно под ударной волной непонимания и осуждения находится, даже, как рыба в воде себя в этом море цинизма ощущает и на плаву устойчиво держится, чтобы ее потопить, нужно невероятные усилия приложить. Только почему-то Райдос пары слов хватило, чтобы конструкцию защитную, годами создаваемую, на дощечки разобрать и под ноги ей небрежно бросить. Дверь гримерки оглушительно хлопает — звук, кажется, отрезвляет обеих. Марьяна несколько коридоров вихрем проносится — ей сбежать, как можно скорее хочется — пока в какой-то угол неприметный не забивается и на стену холодную не облокачивается. У нее за грудной клеткой истерика прячется, на части рвет и наружу вырваться требует; она на пол сползает, всхлип рукой заглушает и дыхание свое поймать пытается. Дышит. Вдох-выдох. Райдос себя эмоционально выжатой чувствует и на дверь невидящим, мутным взглядом смотрит; она на щеках влагу чувствует и соленые дорожки руками стирает. Дышит. Вдох-выдох.***
Райдос не малолетка, чтобы от Романовой по коридорам бегать и за углами прятаться — у нее чувство собственного достоинства достаточно развито — но и на шею с извинениями вешаться точно не намеренна — виноватой себя ни на долю не чувствует; они дистанцию лишь больше увеличивают и существование друг друга принимать отказываются — последняя ссора в памяти яркий отпечаток оставила, теперь болезненным шрамом на видном месте красуется; отношения и без того сложные — усугубились. Райдос до сих пор понять не может, как позволила себя до такого состояния довести и из равновесия выбить. Виктория всегда себя позиционирует как: уравновешенная, стабильная, чего о Романовой сказать не может. Она о ней неосознанно думает, не зная, как на совместное испытание ехать и консилиум проводить, если от одного имени у нее крышу срывает, и агрессия необузданная к горлу подкатывает. — Вы меня своими шаровыми молниями зацепите, — лепечет блондинка, в дальний угол прыгая и руки, сдаваясь, поднимая, — я лучше тут — подальше от вас. Они взглядами нечитаемыми обмениваются, перед тем, как в машину по очереди залазят, рядом друг с другом садятся и всем видом недовольство выражают — Лина наотрез между ними находиться отказалась, боясь под раздачу попасть — из-за этого они теперь коленками острыми трутся и в непозволительной близости существуют. — Сядь нормально, — Марьяна впервые к ней после конфликта обращается, ногой несильно толкает и на месте ерзает, стараясь удобное положение найти, — ты не одна здесь. Она к окну ближе прижимается, лишь бы от касаний любых избавиться и немного личного пространства заиметь — к тактильности с Викторией не готова; ей эта коробка, в которой они оказались, отдаленно ринг напоминает, лишь бы в рукопашное не перейти. Или террариум со змеями, лишь бы не сожрать друг друга. Райдос наглости в очередной раз удивляется и выразительно бровь поднимает, ехидной улыбкой одаривая. — Удивительно, что ты заметила кого-то, кроме себя. — В отличии от тебя, я не думаю, что весь мир вокруг меня одной вертится, — Романова зубы сжимает, парирует машинально, защищается, барьеры укрепляет — прошлого раза с головой хватило. — Если тебе что-то не нравится, у тебя всегда есть выбор — иди пешком, — Виктория выдыхает гневно, показательно руку на окно вскидывает, сама не знает куда себя деть в этих метрах несчастных; у нее липкая неприязнь по позвоночнику ползет, плечами передернуть заставляет. Райдос признаваться не хочет, но Романова для нее все еще чем-то неизведанным останется; ее действия никаким объяснениям не поддаются, и Виктория понятия не имеет, что женщина выкинет сейчас, а что на будущее оставит. Она реакцию Романовой настороженно ждет, которая незамедлительно следует — Марьяна на месте разворачивается, волосами ее едва задевает, дыхание берет, готова той в лицо столько всего наговорить. Однако, на месте замирает, что-то в голове прикидывает и обратно к окну отворачивается, Райдос в недоумении оставляя. — Словарный запас закончился? — колкость сама собой вырывается, раньше, чем Виктория подумать успевает. — Ты можешь просто закрыть свой рот и доехать молча? — выплевывает хрипло, нервно, голос на пол октавы повышая; она себя по тыльной стороне ладони царапает, внимание переключает. И Виктория, сама от себя не ожидая, решает замолчать.***
Райдос на консилиуме всем своим поведением работу Романовой обесценивает и ее саму с пустым местом сравнивает, превосходство свое на всеобщее обозрение выставляет и поддержкой людей заверяется. Виктория, при необходимости, может быть очень убедительной. Романова удары стойко держит, абстрагируется и никакого внимания на Викторию не обращает — свою работу, как может, качественно, выполняет. Ей Райдос уже под кожу залезла, все внутри в тугой узел стянула, едва наизнанку ее не вывернула. Ей хочется Райдос с небес на землю спустить, о простых смертных рассказать и что мир на ней одной не держится объяснить; Виктория ее своим высокомерием и всезнайством из себя выводит, до дрожи раздражает, коробит, приступ тошноты вызывает. Марьяне под ребрами жжет сталью и обидой, за долгое время накопившейся, такой сильной, будто ее на куски каждый раз разрывает; она пальцы себе заламывает, лишь бы это жжение в солнечном сплетении перебить. Она тогда долго думает, анализирует, вспоминает — не понимает, что ее настолько из себя выводит; что такого в Виктории Райдос, что такой эффект на нее накладывает и токсинами организм наполняет. Она с себя смеется, потому что даже время на «подумать» выделила. Сколько чести… Марьяна всегда все прямо высказывает, выражения не подбирает, ножи в спину не втыкает, предпочитает лопатой по лицу сразу врезать и все по своим местам расставить; для нее Линино лицемерии противоестественно. Они в гримерке после готического зала вдвоем оказываются и напротив друг друга через стол сидят, каждая свою стену плечом подпирает; они только что под камерами снова ссору между собой разожгли и их едва водой разливать не пришлось, чтобы очаг возгорания между ними затушить. Райдос все терпение свое призывает и на телефон отвлекается — на Марьяну никакого внимания не обращает. Романова ногтями по столу деревянному противно постукивает и на Викторию смотрит пронизывающе, взгляд не отводит, словно зверь на добычу. Испытывает. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. — Чего ты добиваешься? — Виктория вопрос задает, но сообщение писать продолжает, пальцами быстро по экрану стучит. Марьяна хмыкает и со своего места поднимается, платье поправляя. — Знаешь, — она на середину комнаты проходит, каблуками стуча и глазами серыми, в которых искры появляются, в сторону Райдос сверкает, — я долго не могла понять, что с тобой не так. Виктория от своего телефона отрывается, взгляд тяжелый, удивленный, поднимает — для нее такие откровения Романовой до сих пор чем-то новым являются. На стул спиной откидывается, ногу на ногу закидывает, заинтересованность показывает и наблюдает внимательно, даже моргать забывая. — Ты эгоистка, Вика, — восклицает; Марьяна смеется истерично и у Райдос мурашки по телу волной проносятся и уши закладывает, — ничего вокруг не видишь. — Романова, замолчи… — предупреждает, руки сжимая и чувствует, как на ладонях следы от ногтей в форме полумесяца остаются, а женщина напротив только начала раскачиваться. — Ты Сашу за его корону прилюдно осуждаешь, с грязью мешаешь, а сама с такой же сидишь — облака дырявишь. — Марьяна! — по столу кулаком с силой бьет и с места подрывается, в лице мгновенно меняется; ее имя на кончике языка горечью отдает и послевкусие оставляет. Она к ней за два шага в притык подходит и рычит гневно, через зубы, каждое слово выделяя: — В последний раз тебе говорю — замолчи. Романова подбородок вскидывает, улыбается наигранно и в глазах Райдос такую свирепость видит, что еще больше подстегивает. — Или что? — у нее улыбка с лица пропадает, когда она в бездонных глазах тонкие ниточки отчаяния находит и тянет-тянет, словно кукловод свое представление начинает, — Правда глаза колет, победительница? Марьяна охнуть не успевает, когда от хлесткой пощечины у нее в ушах звенит и лицо с левой стороны неистово жжет и зудит; в себя прийти не успевает, как Райдос ее в плечи толкает и в стену с глухим звуком впечатывает, словно куклу тряпичную, своим весом придавливает. — Что во мне не так?! — громкий голос Виктории от стен отражается; ее гневом захлестывает, даже не чувствует, как ладонь от удара неприятно покалывает, — Ты на себя посмотри, — она по ней снизу-вверх взглядом проносится и у Марьяны сердце несколько ударов пропускает. Райдос переполнена; Райдос отравлена; Райдос вне себя от злости. Виктория ей в шею вцепится хочет, всю дурь из Романовой выбить; она ее растерзать готова и на ленточки распустить. Она ей плечи крепко сжимает, наваливается. Для нее так близко к Марьяне находится, всем телом ее чувствовать — странно, необычно; ей кажется, она при желании может бешенное сердцебиение Романовой почувствовать. — Ты же с людьми общаться не можешь! Не зубоскалить и не огрызаться — не умеешь. С тобой разговор нормальный построить просто невозможно, — руками выразительно всплёскивает; чувствительность в правой руке обретает, ежится — Ты сама от себя людей отталкиваешь, а потом удивляешься: почему все такие плохие и к тебе несправедливые. Между ними расстояние мизерное, Романова, кажется, дыхание Райдос у себя на коже чувствует; она ее кончиками смоленных волос касается. Слишком близко. — Почему ты молчишь… Почему теперь ты молчишь? — у Виктории голос срывается; головой из стороны в сторону мотает, осознание своих действий незамедлительно приходит и она теперь винит себя за несдержанность, — Ну, давай! Скажи хоть что-нибудь! Романова паузу держит и своим спокойствием Райдос из седла выбивает. — А что мне ответить? — Марьяна изящными пальцами горячей щеки касается, хмурится, губы, пересохшие облизывает, — Виктория Райдос же всегда права, ведь, кроме ее мнения — других не существует. Не так ли? Райдос за ее движениями пристально следит и опомнится не успевает: руками за декольте платья резко на себя тянет и в чужие губы без предупреждения впивается, зубами сталкивается, к себе плотнее прижимает, чувствует; огонь и без того между ними пылающий, еще больше разжигает, масло подливает; целует резко, всю ярость переполняющую вкладывает. У Виктории пульс в ушах стучит и голос разума заглушает, который кричит ей остановиться; Райдос ломает, у нее ненависть к Романовой в зависимость превращается и руки выкручивает — бессильной себя чувствует, неправильной. Остановись. У нее в глазах темнеет и кровь по венам закипает, когда она губы пухлые, податливые кусает и зубами больно оттягивает, подчиняет. Она мягкую ткань платья до побелевших костяшек сжимает — не отпускает, языком в приоткрытый рот грубо залезает и по ряду верхних зубов проходит, не церемонится. Она целует с жаром, с напором ей не свойственным и гулкий стон в сознании слышит, который ее стоп-кран срывает окончательно; ее потряхивает, когда Марьяна по ребрам пальцами, как по фортепиано пробегает, позвонки выступающие ощупывает и ниже на талию соскальзывает, сжимает грубо, пальцами впивается, следы оставляет. Райдос не нежная, не бережная, не аккуратная; она набрасывается, берет то, что ей нужно с остервенением, с дикостью первобытной. Кулаки разжимает, декольте откровенное еще на несколько пуговиц расстегивает и с одного плеча резко сдергивает — плечо и часть груди оголяет; губами влажными к коже фарфоровой прикасается и смазанную дорожу от острой ключицы к подбородку прокладывает, заставляя женщину закинуть голову назад и в стену глухо с размаху влететь — Марьяна шипит недовольно. Романова сейчас в ее глазах выглядит до ужаса развратно, похотливо и бесстыдно; у Марьяны от прикосновений мурашки бегают, дыхание сбивается, и судорога желания по всему телу проходит, когда Райдос ей шею в голодном поцелуе прикусывает, зубами тонкую кожу оттягивает и тут же языком горячим обводит; пульс в чужой артерии чувствует. Снова кусает. У Марьяны кожа на вкус горькая, вся парфюмом пропитана; у Виктории волосы жесткие, между пальцев застревают, путаются, когда Романова их на пальцы наматывает и тянет. Она чувствует, что Марьяне проигрывает. Сама того, не осознавая на все провокации поддается и капитулирует; себя презирает: перед собственными абсурдными желаниями устоять не может, своим слабостям поддается, собственную дурость проклинает и понимает — Романова позволяет ей делать это с собой. Лихорадочная попытка все прекратить и остановиться — проваливается, когда Виктория сама вверх взлетает и рукой полную, округлую грудь через черный лиф сжимает и полувсхлип-полустон Романовой у себя над ухом слышит, тяжелую пульсацию внизу живота ощущает; она затвердевший сосок через ткань между пальцев перекатывает и женщина выгибается в ее руках. Марьяна еле равновесие держит, когда Райдос своим коленом стройные ноги раздвигает и языком мокрым каждую выемку, впадину обводит, изводит; низ живота сладостно-болезненно стягивает. У Романовой глаза серые, мутные, в которых зрачки в несколько раз от возбуждения увеличены сталкиваются с такими же черными; она едва ли не бесятинку в чужих глазах улавливает; ей воздуха в душной комнате не хватает. Виктория нетерпелива; Романова ловкости чужих рук удивляться не успевает, чувствует только, как женщина вниз соскальзывает по животу, по изгибам бедер царапает и на почти насквозь мокрое кружевное белье надавливает; ее едва от эмоций на пополам не сгибает; она рвано воздух носом втягивает, стонет надрывно, дыханием тяжелым Райдос обжигает. Она ее руку неосознанно между подрагивающих бедер зажимает, когда Виктория пальцами под белье проникла и на комочек нервов надавила требовательно; на плечи чужие опирается, упасть боится. Райдос великодушно останавливается — привыкнуть недолго дает, пока другой рукой подол платья удобней перехватывает, а губами снова жадно губ касается, тут же встречающих ее, навстречу распахивающихся. Марьяна ждать никогда не умела, любит все сразу получать, поэтому о застывшую между ног руку трется и прижимается плотнее; Виктория намеки на лету схватывает и продолжает пальцами по горячей промежности водить, вязнет. Влагу собирает, входит, чувствительную точку на передней стенке влагалища цепляет и темп сразу задает — громкий гортанный стон Марьяны губами ловит; она ее за нижнюю губу оттягивает, на шею, плечи, грудь переключается. Кусает, кусает. У Райдос в ушах несдержанные стоны Марьяны остатки разума заглушают и реальность с ног на голову переворачивается; Романова такая горячая, огненная, — Виктория ее кожи касается, обжигается; она между ними воздух наэлектризованный чувствует. Виктория темп ни на секунду на сбавляет, подол платья отпускает и к груди тянется, сминает, слышит, как Романова дыханием давится; чувствует, как мышцы внутри плотно пальцы обхватывают и ощущение запоминает — невероятные. У нее сердце из груди выпрыгнуть готово, кульбит совершить; она берет ее грубо, рвано, не жалеет совершенно, словно за все перепалки, за все нервы потраченные отомстить хочет. Марьяна связь с окружением окончательно теряет; ее энергетикой Райдос полностью обволакивает, и она ее касания и присутствие везде ощущает: в себе, на губах, на шее, на плечах, в волосах — везде. Повсюду. Она в оголенный нерв превращается и разрядку чувствует, когда Виктория движения ускоряет, большим пальцем клитора касается, а губами в районе артерии укус оставляет; стонет громко, надрывно и едва по стене не скатывается, но сильные руки придерживают вовремя, на месте оставляют, лопатками в стену вжимают. У Романовой перед глазами все плывет, сознание спутано, и она словно сквозь Райдос смотрит; Виктория все еще Марьяну всем телом чувствует и в себя прийти пытается. Женщина ждет, когда Марьяна на ноги устойчиво встать может и ни слова не говорит — уходит; Романова платье одергивает, нижние пуговицы дрожащими пальцами застегивает, волосы поправляет и передышку себе дает. Вдох-выдох. Райдос коридоры словно в бреду пересекает и к дверям запасного выхода направляется; двери открывает и свежий воздух глотает. Вдох-выдох.***
Романова за Райдос бегать не собирается и отношения выяснять не намерена; она двери над которыми: «Выход» зеленым цветом написано — приоткрывает и силуэт знакомый видит, вперед проходит. Марьяна тонкую сигарету из мятой пачки достает и зажигалкой механической прикуривает — клуб дыма перед собой выпускает и к Виктории корпусом разворачивается. — Сигарету хочешь? — она ей пачку открытую протягивает и смотрит как обычно — незаинтересованно, словно одолжение делает. Райдос смотрит неверяще, но пальцами сигарету подцепляет и между зубов зажимает; смеется бесшумно и Романову нечитаемым взглядом одаривает. Между ними пространство никотиновым дымом заполняется и легкие прожигает; Виктория ловит себя на мысли, что есть в Марьяне одна единственная деталь, которая ей нравится: постоянство.Романова, несмотря ни на что, продолжает оставаться невыносимой.