frío

      Дурачьё смеётся, хитро щурит глаза, то и дело опуская их на свёрток в руках Квина. С интересом смотрит как остервенело пальцы его вопьются в незамысловатый принт сквозь полиэтилен пытаясь отодрать несчастную девятку в чёрно-белой расцветке. И кажется всё это таким забавным, что невольно хочется хлопнуть Каллахана по плечу, да сказать о том, чтоб отпустил эту несчастную историю, бог знает какой давности.        Но Антон не вмешивается, отходит с первым же откликом, напоследок одаривая шкодливой заинтересованной улыбкой американца. Это всё так странно, отчего же люди так отчаянно цепляются за конфликты, смысл которых утерян, или отсутствовал изначально. Пусть течёт спокойной сиренью, да упокоится в забвении, более никого не тревожа. Но… Так ведь было бы слишком скучно. Он вздыхает, но оставляет Каллахана в практисе, оставляя всё, что произойдёт дальше на совести немого собеседника.        И пусть зелень почти стекленеет, стоит ему только увидеть в ростере проклятого Рамзеса, Дурачьё уверен, Квин справится. В конце концов, всё постоянно меняется, а значит и этот вызов будет им по силам.        Квин сглатывает, вздрагивает, и почти срываясь на бег, чтобы догнать ушедших тиммейтов. Он не понимает, не понимает почему никак его не поставят в покое, не перестанут бередить прошлое, заставляя скалить зубы и сжимать кулаки.        Мёд в глазах оппонента остыл, больше не заставляет ёжиться, больше не жжёт, словно успокоился, под времени или новых людей в команде, или вовсе состава менеджеров новой организации. Не имеет значения, ведь из застывшего мёда всё ещё сочится наглая усмешка, поддевающая что-то где-то под рёбрами.        Самоуверенность жестоко наказывается, они оба это знают, но почему-то, в глазах напротив ни намёка на сожаление, или это иллюзия, вызванная багряным туманом, застилающем глаза после чистой серии, расставившей всё на свои места? Быть может, взор его замылен от мгновенной эйфории, что ламинарным потоком спадает по лицу, наверняка пачкая белые буквы на форме и пол.        И проклятое рукопожатие лёгкое-лёгкое, не чувствуется в коротком прикосновении никакой агрессии. Спокойная улыбка почти рушит всю радость от победы, заставляя замереть в ступоре. Всё спокойствие напускное, он знает, слышит по нервозному перешёптыванию других его тиммейтов. Это на мгновения успокаивает, давая понять, что всё старания его хоть как-то заденут. Но всё равно…        Это кажется совсем не тем, чего бы ему хотелось. Такое блеклое, лишённое того облегчения, что представил он себе в мыслях. Он желал злости, желал сожаления, всего что только можно, кроме деланного равнодушия. Понимает, что всё это случится не здесь, где-то за закрытыми дверьми, где всё это будет проговорено, где будет сорван голос и быть может, даже приложены некоторые физические усилия, от которых ему хочется усмехнуться, и закрыть глаза, словно их и нет. Он сглатывает, и понимает, что впал в слишком глубокую задумчивость, когда Эрик с Антоном утягивают его прочь. Когда они смотрят на него слишком долго, а после фыркают, словно знают, что пропечатано на обратной стороне век. Улыбаются шкодливо, да оставляют, наконец-то решив смилостивиться над несчастным мидером.        Облегчения не наступает, ни в момент, ни после. Он с непониманием вглядывается в собственные ладони, словно ищет какой-то изъяны, или быть может, хочет видеть в ладонях своих нечто конкретное. То, о чём определённо догадывается керри, но учтиво молчит, тихо-тихо отвечая на вопросительный немой вопрос о Эрика так, чтобы кроме него о том никто не услышал.        И по улыбке Тофу он всё понимает. Что же такого очевидного сказали ему, что улыбка чужая резко становится мягкой и снисходительной. Руки обманчиво мягко ложатся ему на плечи, аккуратно стискивают, да оставляют. Его шепотом подталкивают всё-таки закрыть вопрос раз и навсегда, а после…       Мы знаем о чём ты думаешь, — видит он в глазах собеседников, что хитро и синхронно щурятся, снова и снова исчезая прежде, чем он успеет хоть что-то спросить, ведь...        Откуда им знать, что он и вправду видит лицо чужое, когда голова касается мягкой подушки, откуда им знать, что он руки на шее чужой устраивает, смотрит в плавленный мёд, сочащийся страхом и растерянностью...        Что он снова и снова сдирает эмблему команды с футболки серо-зелёной, что смахивает краску прочь, что вдавливает пальцы свои в межреберные пространства, губами подхватывая болезненные вздохи, что лезет языком под веки, слизывая солёные слёзы, которые поле размажет по лицу своего оппонента.        И всё это кажется таким нездоровым, что осмелься он рассказать об этом чертям, что Антон рассмеётся, да так, что каплей громче, и собственные барабанные перепонки лопнут, оставляя его ни с чем. Эрик же тяжело вздохнёт, похлопает по плечу, да порекомендует показаться к специалисту.        И им невдомёк, что хочется Квину под рёбра залезть к Рамзесу, что хочет поселиться там, подобно тому, как он сам бесстыдно забрался к нему немногим ранее. Что хочется разогнать криворуких идиотов, которых он называет командой, да показательно в кадык вгрызться. И пусть всё это кончится очень плохо, пусть оно совершенно не будет того стоить, это принесёт ему секундное облегчение, что после заставит хотеть ещё больше.        До проклятого желания острым льдом под кожей чужой, заморозить каждый капилляр, сойти по ним, да добраться до самого сердца, чтобы после заключить то в тиски, из которых его не вырвет ни один смельчак, ведь никакого терпения не хватит у кого либо дабы разомкнуть их.        Покуда своего отражения он не увидит в отражении медовой радужки — не успокоится. Антон это понимает, а потому фыркает равнодушно, отмахиваясь от беспокойных слов Тофу. Удерживает того от лишних действий, хоть это и вовсе не в его стиле. Дурачьё отделяет игру от жизни, а потому смеясь лицом, глазами кудрями, оставляет Квина наедине со своими терзаниями, рекомендуя четвёрке сделать тоже самое.        Они знают, что Рамзес не вылезает с обратной стоны век, а если написать несчастные три шестёрки на бумаге, то скорее всего, можно будет наблюдать короткую и емкую вспышку гнева.        Полиэтилен всё-таки спадает, ногти невольно впиваются в несчастный рисунок, которых хочется содрать, представляя обидчика. Но вместо этого, под жёсткими ладонями сминается серо-зелёная синтетическая ткань. Он фыркает, представляя под руками спину чужую. Будь он смелее, поплёлся бы следом за Дурачьё, что регулярно проводит время подле старых знакомых.        Но с другой стороны... Это ведь всё бессмысленно, стечёт серебряной плёнкой по ладоням, и разобьётся, о равнодушие в темном взгляде. Что он ничего не получит, а от него отмахнутся, возможно скромно извиняясь за проделанную дыру в лёгких. И на протянутые руки никто не посмотрит, не поймёт ни жеста, ни интонации...        Не задумается, о том, что ждут от него мягких касаний, что ждут как подушечки пальцев его коснутся ладоней, лягут в них, позволят сжать чуть сильнее чем нужно, но...        Рамзес не такой. Он скорее руки его откинет, да отвернётся, желая скрыться прочь с глаз, слетит с его губ ядом усмешка, нехотя заползая глубже под рёбра чёрной змеёй, разрушит всё там к чертям и под обломками уляжется спать, до следующей встречи.        И тогда желание вцепиться в бока чужие подступит к горлу, заставит наброситься, и замереть, осознав что именно он только что сделал. Сглотнёт, и почувствовав лишние глаза, буравящие его лопатки, без всякого стеснения возьмёт то, что мягким шепотом требует собственное сердце, беспощадно пережимаемое мешками лёгких и стальными рёбрами.        Квин знает, оно не успокоится, ни сейчас, ни после столь бездумного действа, за которое организация его определённо не погладит по голове, а быть может, ещё и вычтет за репутационные убытки. А потому, вне всяких сомнений, кажется ему, что с этим всем нужно заканчивать. Травить крысиным ядом собственные чувства, чтобы более не застилали глаза, чтобы не пережимали горло и не сбрасывали с высоты, чтобы не толкали в самые тёмные недра, где темень будет казаться взором спокойным, а тишина объятиями, которые никогда не замкнуться.        Всё это без толку, Каллахан это понимает, Каллахан это чувствует, не истерзанным сердцем, так чем-то менее глубоким. И рука непроизвольно поднимается, хватает воздух и безвольно падает к боку, оставляя ни с чем. Что бы ему не говорили, он не сумел сделать и шага к решению этой проблемы, ведь... Даже не представлял насколько она обширна, как сильно будет раздражать, неприятной судорогой отдаваясь вдоль позвоночника.        Синтетика окажется закинутой в чемодан, и на считанные мгновения позабытой. Где-то сбоку раздадутся характерные шаги, а привычно непонятная речь натолкнёт на мысль о том, что что-то не так. И Квину хочется верить в то, что Дурачьё просто забыл о нём, а оттого и ведёт своих собеседников в номер.        Ему хочется думать, что это тот самый человек из ББ, с которым так часто их керри ошивается рядом. Всё смолкает, он не может расслышать ответов на вопросы, которые Антон задаёт, а потому всё же подходит к дверям, не зная чего хочет больше, запереться или наоборот выйти прочь из почти картонных четырёх стен.        Но кажется, сегодня госпожа Фортуна глуха и слепа к нему.        Вместо привычной фигуры, рядом стоит Рамзес, привычно пряча руки в карманах и склонив голову набок. И пусть он не понимает ни слова, чужое планомерное приближение заставляет его напрячься. Конечно, он знает что их игрок первой позиции — небольшая водородная бомба, такой же нестабильный и уничтожающий всё на своём пути, но чтобы так...        Чтобы натурально привести его в номер и продолжить разговаривать, как ни в чём ни бывало, при этом прекрасно зная обо всех... Аспектах их взаимоотношений... Потом он обязательно поинтересуется, чем же всё-таки обидел Дурачьё, что тот натурально почти смеётся над ним, что-то оживлённо рассказывая Рамзесу, при том то и дело пододвигаясь поближе и укладывая ладони на плечи, явно с целью позлить его.        Он не поймёт ни слова из их разговора, но будет видеть... То самое искреннее спокойствие, не пленённое необходимостью держать лицо. И это будет подобно самому страшному наказанию, словно профессиональные чёрные трансплантологи, смехом своим раскроют рёбра его, а шуточным ударом в плечо оторвут от бронхов лёгкие, укладывая те в аппарат жизнеобеспечения, чтобы как можно дольше сохранять их в товарном виде.        Но в этот раз Дурачьё смотрит по-доброму, осторожно впихивая гостя в номер, и запирая дверь у них перед носом.        Рамзес не двинется, скрещивая руки на груди. Склонит в бок голову, подобно уличному ободранному кошаку, и пожав плечами, облокотился о стену, смотря куда-то сквозь соперника. Словно ему правда наплевать, словно он правда забыл обо всём, или же вовсе никогда не представлял из этого хоть что-то значимое.        Что-то непонятное слетит с его губ, отзовётся коротким движением в бок, да успокоится. Взор мимолётно лизнёт профиль Каллахана, и снова найдёт цель поинтереснее.        Наивной радостью лазурь выплёскивается из горла, всё же заставляя приблизиться, замереть на расстоянии ладони, почти чувствуя равнодушный холод в лице, который тут же глушится ударами собственного сердца, отдающимися где-то в глотке, едва руки чужие медленно разомкнутся, собираясь упасть по бокам.        Разум оцарапывает горло, умоляя Квина сдержаться, просто вернуться к своим делам, и оставить всё как есть. Рамзес — прошлое, прошлое, которое надо вернуть обратно и более никогда не поднимать, ради всеобщего блага, но... Гниющая дыра в лёгких заставляет его дёрнуться, и после вгрызться глазами в ключицы, чуть выглядывающие из под формы, вести дальше вверх и остановиться на губах. Взор чужой станет напряжённым, раскрытые ладони сожмутся в кулаки, и тут же расслабятся, со спокойным выдохом раскрываясь и ложась на стену.        Квин плюёт на всё, словно во сне вгрызаясь в потрескавшиеся губы Рамзера и вгоняя ногти под кожу.        Плевать на ладони, что упрутся в грудную клетку, на недовольное шипение, отдающее вибрацией сквозь поцелуй, злость чужая оказывается не такой ядовитой, как могло бы показаться, и рука переползает по предплечью, оставляя после себя алые борозды. Ногти скребут по несчастной панде на чужой форме, желают стереть её, как во сне. И дрожь чужая, сопровождаемая ударом куда-то в плечо кажется гораздо приятнее всего, что происходило на обратной стороне его век, пусть его потом отбрасывают в стену напротив, одаривая презрительным взглядом.        Пусть смотрят так, словно он отвратителен, они прекрасно знают, что к чему и как всё обстоит на самом деле. Все точки расставлены, а значит, более оспаривать нечего. Почти нечего, кроме собственного предположения.        Квин хочет больше, и понимает, что легче ему не станет.