По-моему, когда отношения надежны, люди прямолинейны друг с другом. Они знают, что это безопасно, что они не ступают по тонкому льду. Джон Фаулз, «Башня из чёрного дерева»
сентябрь, 9
Матсукава не понимает, в чем особенность искусства Магритта. По какому принципу оно работает? И почему это у женщины Модильяни пустые глаза? Как же так вышло, что Хопперу удалось передать всё отчаяние мнимой обыденности? Ханамаки сказал, что искусство не обязательно понимать — хватит уже того, что чувствуешь. Тендо даже успел разуверить в необходимости хоть во что-то вникать. Несколько кубиков льда в замедленной съёмке бьются о стенки стакана, и это, конечно, не виски — цитрусово-медовый коктейль. Безалкогольный. Ярко-малиновый. Матсукава почему-то думал, что содержимое должно быть оранжевым. Смешно. Такое часто случается. Например, он считал, что вонючий британец будет ласковым хотя бы в двухмесячном возрасте. Коту уже полтора года — и ничего. А ещё Матсукава надеялся, что у них с Ханамаки нечто такое… крепкое, нежное — от первой же глупой шутки и до последнего чего-то там. Ну, по классике. И, уж конечно, он (искренне) верил, что никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах не захочет вернуться в Париж. Где круассаны, белые занавески и обнаженный Тендо. Как в фильмах Гаспара Ноэ. Ошибся и тут. — А тебе не надоело, — Куроо пробует коктейль Матсукавы, — бегать то к одному, то к другому? — А тебе не надоело, — Матскава отодвигает стакан, — кончать на Акааши, как на какое-нибудь божество? Куроо морщится. Делает вид, будто Матсукава выдал что-то немыслимое. — Обжаренный лосось с рисовой пастой в сливочном соусе, — выбирает Куроо. — Рис с креветками в ананасе, — Матсукава показывает официанту на аппетитную картинку среди множества похожих в меню. Еще операция намечается — исправление носовой перегородки, она у Матсукавы кривая. Как, впрочем, и вся его жизнь. Переживает. Вдруг… что-то пойдёт не так? Его никогда раньше не оперировали. Куроо попытался успокоить, сообщив, что можно помереть, даже когда пьёшь воду. Это… помогло, как ни странно. Матсукава отвлекается на вибрирующий в кармане брюк телефон. Проверяет. Тендо. Отдельная глава его жизни. Как отрывок из артхаусного кино — не имеющий никакого смысла, безупречный в своей эстетике, в особой подаче ощущений, половина из которых — жадная, тихая ложь. С предупреждающей надписью прямо на лбу — обойди, не то рискуешь нырнуть. Можно, в принципе, если умеешь плавать. Матсукава не помнит, как так получилось, он ведь всегда хорошо держался в воде. Но с Тендо — с Тендо он захлебнулся. Прямо под Триумфальной Аркой. Среди голубей и в очаровательной французской речи. Под прицелом старого Nikon. В улыбке. В крохотной квартирке с видом на соседние крыши. Было так здорово, что Матсукава даже не придавал значения куче разного мусора на улицах. Пока в эту самую кучу не превратился он сам. Матсукава и Тендо уплетали багеты с маслом в уютной кофейне напротив Лувра, пока Ханамаки водил Сакусу по Окинаве на старом авто своего отца. Забавно? Может быть. Прошлое не кажется таким уж страшным, когда его, наконец, оставляешь. Или когда оно оставляет тебя. — Ответишь? — Не твое дело, — Матсукава прячет телефон в карман, — как там Алиса? — Как там Атсуму? — Лучше всех. — Сакуса его не обижает? — Атсуму Сакусе не по зубам. — Не то что этот твой Ханамаки, да? — Макки… тоже. Сакуса, он, — Матсукава кивает официанту, когда тот приносит заказ, — он проще, чем кажется. — И с Ханамаки у него ничего такого сложного тоже не было, — напоминает Куроо. — До сих пор не общаетесь? Не смогли обыграть друг друга? — Мы с Макки тогда не встречались, — Матсукава почему-то оправдывается. Встречи с Куроо — это как… приём у психотерапевта. Только намного хуже. Сколько сеансов ни проводи, а стена от грудной клетки до паха даже не думает пасть. — Но успели залезть друг другу в постель. — А ты с чего в этом копаешься? — огрызается Матсукава. — Может, с того, что ты сам когда-то вводил меня в курс дела? — Boş ver! — Снова этот твой византийский мат? Турецкий. И даже не мат — на этот раз. Матсукава только пропевает: — Welcome to the family jewels, — улыбается. Искренне. Наконец. Может, просто рвануть в Стамбул. Отца больше нет — значит, никто не станет заставлять Матсукаву носить кольцо на безымянном. Стыдно. До сих пор. — Что? Думаешь ускакать в свою эту Византию? — Выйди из моей головы, пожалуйста, — смеется Матсукава. — Ты теперь такой весёлый, — Куроо пытается проткнуть трубочкой дно стакана. — Снова любишь меня? — Больше, чем ты можешь себе представить. Матсукава так шутит. Любовь к Тетсуро давно перешла в какое-то нездоровое обожание. — Я ведь сейчас зазнаюсь, — предупреждает Куроо. — Спасибо, — он кивает официанту и наклоняется над тарелкой. — Боже-боже. Приятного, ешь. Матсукава делает несколько фотографий своего блюда. Выглядит слишком уж аппетитно. А кому он собирается эту красоту отправлять? Атсуму. Точно. Скидывает наиболее удачное фото. И еще одно: расправляющийся с лапшой Куроо. Этот урод, как обычно, прекрасно выглядит. — Jealousy, jealousy, — Матсукава тянет знакомый мотив, откладывает телефон. — Снова пересидел в TikTok? — Куроо отвлекается от лосося. — Что там на очереди в твоем репертуаре? Mummy don’t know daddy’s getting hot? Да, Матсукава попался. Может торчать так часами. Потому что у Ханамаки семнадцать тысяч подписчиков, девяноста три ролика, а еще он голый по пояс на каждом четвертом видео (Матсукава считал) и охуенно танцует всякую дичь. Так что пошел бы этот Ханамаки куда-нибудь в ад, чтобы его там поджарили. Кто угодно — только бы не Матсукава снова. За их крошечным столиком вдруг устраивается Бокуто. Откуда он здесь такой противно-свеженький взялся и как Матсукава мог не заметить его еще у входа — загадка, пусть и такая себе. Бокуто улыбается во все свои белоснежные тридцать два, и Матсукава, наверное, хотел бы любить его почти так же, как любит Куроо, если бы не Акааши. Акааши, по которому Куроо убивается уже который год. Акааши, который еще вчера целовался с Бокуто на балконе у Матсукавы. Похоже на классику, но — увы. Это ведь даже не любовный треугольник. Паршиво. — Ночью собираемся в WOMB? — нападает Бокуто вместо приветствия. — Бро, тебя из-за Терушимы потянуло на клубы, да-а? — Куроо цокает. — Я не в восторге, честно. — Привет, — Матсукава все-таки здоровается. — Эй, а ты? — Бокуто обращается к Матсукаве. — Хочешь с Терушимой в WOMB? — Прямо сейчас я больше всего на свете хотел бы стать четвертой женой Тенгена Узуя, — признание даётся Матсукаве легко. — И чтобы он меня, знаете, ну, выебал? — Фу, — бросает Куроо и тут же возвращается к поеданию скользкой рисовой лапши. Матсукава залипает на неоновый желтый «WOMB» на вывеске. Терушима ведет Бокуто под руку, они вдруг теряются в толпе проходящих. — Что я здесь делаю? — вздыхает Куроо, и Матсукава задается тем же вопросом. Лучше бы его вот прямо сейчас трахал Тенген Узуй. Это желание возрастает с еще большей силой, как линия ртутного столба в градуснике у больного, стоит Матсукаве заметить подходящего к ним Ханамаки. — Кто-то сорвал джекпот, — Куроо хлопает Матсукаву по спине сильнее, чем следовало бы, машет Ханамаки и проходит вперед, к Акааши. Матсукава молча обнимает Ханамаки, целует его в висок. — Как ты? — Тебе не подходит этот парфюм, Макки, — замечает Матсукава. — Что это? — Dior Savage, — Ханамаки отстраняется на шаг, — осталось от Сакусы. — Пользуешься подарками бывшего? — Я практичный, — ухмылка, — или думаешь, стоит передать все Атсуму? Чтобы честно. — На месте Сакусы, — вздох, — я бы тебя за такое убил. Хотя, знаешь, в любом случае, — на этот раз Матсукава тянется к щеке Ханамаки, ведет губами по гладкой коже, — мне даже не нужно быть Сакусой, чтобы разобраться с любым, кто сделает подобное с Атсуму. — Ревную ли я? Нет, — Ханамаки перестает улыбаться. — Но обидно ли мне сейчас? Да, определенно. Берег бы ты так же меня. — Это что ещё за упреки? — Пойдем уже, м-м? Наглость Ханамаки никогда не знала границ. Он снова превзошел себя. То есть — да, Матсукава признает, что они оба в свое время проштрафились. Сперва Ханамаки потянуло на Сакусу, потом Матсукаву — на Тендо. Хотя, это всё пошлая, грубая ложь. Матсукаву на Тендо тянуло всегда. Только он любил сперва Ханамаки. Боги. Он любил Ханамаки, да. До открытых признаний дело так и не дошло, потому что Сакуса внезапно отхватил себе Ханамаки, как ту самую единственную ягоду с торта, а ягода и не особо сопротивлялась. Ну, очевидно, перед Сакусой Киеми с этими его жирными родинками и криво спадающими кудряшками устоять очень сложно. Особенно когда ты — тот самый Ханамаки Такахиро, у которого свой типаж. И верен Ханамаки всегда был именно типажу — не человеку. Это ведь как дважды два. У Ханамаки ответ всякий раз тот же — пять. Тендо позвал Матсукаву в Париж немногим позже. Оказалось, для Тендо слетать во Францию — как спуститься за бэнто в ближайший комбини. И не сказать ведь, что Матсукава всегда придерживался определенного типажа. Ужасный цвет волос и отсутствие здравого ума — так себе, правда? Ну, Матсукава решил от Ханамаки не отставать — и улетел в Париж. Не пожалел — ни разу. До сих пор мечтает, чтобы «город любви» однажды сгорел дотла. Как сгорело что-то нежное внутри Матсукавы, стоило поцеловать Тендо в веснушчатое плечо. Матсукава и сейчас-то не против целовать эти плечи. И не против держать Ханамаки за руку тоже. Вот и держит. Крепко. Чтобы Ханамаки никуда не сбежал. Чтобы не сбежать самому. — Что будем делать? — уточняет Ханамаки, как только они оказываются внутри. Матсукаве не нравятся клубы. Не нравится, как Ханамаки превращается то в синее, то в оранжевое пятно под прицелом прожекторов на фоне гудящей толпы. Не нравится чувство скованности, которое укутывает в себя каждый сантиметр тела. Не нравится тот очевидный факт, что Ханамаки всё в этом хаосе вполне устраивает. — Я бы ушёл, — Матсукава всё же решается испортить Ханамаки вечер. Приходится перекрикивать впивающийся в перепонки гул. — А ты бы остался, знаю. — Уступишь? — Тогда потом — ко мне? — Давай. — Много не пей, — просит Матсукава. Ханамаки его не послушает. Он проглотит как минимум четыре коктейля, от которых неизбежно улетит. И не факт, что прямо в голодные руки дожидающегося его Матсукавы. Надо бы и Матсукаве научиться ставить на первое место именно себя. Значит ли это, что можно перезванивать Тендо? Нет, глупости. Но… хотя бы отправить сообщение. Обыграть маленькое вредное Ханамаки в легких. Не впервые ведь так. roses are red 23:54 У Сатори самые обычные губы. Такие же, как у многих. Линией рта возведенные на бессмысленный пьедестал, с которого он снова падает. Такое случается. Просто всё исчезает однажды, чтобы вернуться — так вот по кругу, привычно-порочному, скользкому, до шершавого кома в горле.violets are blue 23:57
you are better than meth 00:01though i still don’t love you 00:03
извини, не мог говорить где ты и как ты? 00:04в матке на тебя смотрю потому и прекрасно 00:05
вау покажись 00:06 В Сатори нет ничего святого. От кого он узнал, что Матсукава появится в WOMB? ну сталкер 00:08думаешь, планета вертится вокруг твоей кудрявой головки? 00:08
это как сказать 00:08меня сюда Реон позвал тебя увидеть я даже не рассчитывал 00:09
верю 00:09а теперь и не знаю, счастлив я или нет обошелся бы без чудного зрелища ваших с ханамаки лобызаний 00:11
давай поговорим 00:12ты не умеешь решать проблемы языком только хуем а меня сейчас такая перспектива не привлекает sorry not sorry 00:14
а какие у нас с тобой проблемы? 00:14только одна Париж 00:16
Матсукава озирается в надежде выхватить из толпы пурпурный затылок. Как пурпурный волос царя Мегары. У Тендо такая же отвратительная способность, которой с детства владеет и Ханамаки: хорошо сочетаться с искусством в любом его проявлении. Словно белое полусухое. И под цитрусовый шоколад подойдёт, и под сырную тарелку. Какая-то пищевая проституция получается. Тендо не появляется — ускользает гобийским песком. Это кара — божья, скорее всего. Она постоянно настигает Матсукаву. В Стамбуле, в день смерти отца, например. Матсукава вернул кольцо на следующий же вечер. История давняя — больше четырех лет прошло, а до сих пор царапается ощущением невыплаченного долга. Просто кто-то однажды решил, что превращать любовь в обязательство, скрепленное подписью — вполне себе адекватно. Университет Матсукава оканчивал в Стамбуле — ещё в школе почему-то решил, что здорово будет сменить обстановку, наладить отношения с отцом, да просто-напросто что-нибудь новое испробовать. И пожалел, конечно. Лучше бы остался в Японии, поступил бы на любой факультет Токийского, тогда и с Ханамаки у них всё сложилось бы, наверное, совсем иначе. Лучше — определенно. От количества «бы», капающих на нервы, становится от самого себя противно. Противно, потому что Матсукава боялся отца всю свою жизнь. Противно, потому что в двадцать три уже оказался помолвленным — с девушкой, которую даже не успел узнать. Противно, потому что… да вот поэтому, в принципе. А он всегда только Ханамаки и любил — пока Тендо не выстроил перед ним триумфальную арку. Количество причин, по которым Матсукава себя не очень-то любит, весьма внушительное. И что с этим можно сделать? Матсукава достаточно думал — и, наконец, пришел к мысли, что необходимо сгенерировать ещё одну. Молиться на Ханамаки, целуясь с Тендо? Бинго! Мечтать вернуться в Париж, пока Ханамаки мирно сопит рядом? Вот и вторая причина плюсом к имеющимся. В целом, есть вероятность, что всё тут гораздо проще. Матсукаву, возможно, очаровал Париж — не Тендо. Вот он и цепляется за каждое воспоминание, будто это лучшее, что случалось в его жизни. Больше похоже на оправдание, но Матсукаву и такая идея вполне устроит. Есть и вторая теория, тоже не из приятных. Ханамаки, наверное, не может любить Матсукаву так же — дымом при выдохе, размазанной по волосам сахарной ватой, безупречным «хочу», перечеркивающим всякое «но». Ханамаки не может — всё просто. Говорят ведь, что каждый умеет любить по-своему. Такая она, любовь Ханамаки — такая, что её почти всегда недостаточно. Не накрывающая с головой, а Матсукаве ведь настоящее Саргассово море нужно. Получается, Матсукава не может получить от Ханамаки ту любовь, в которой нуждается — и бросается в ноги к Тендо, словно не самый верный, но очень голодный пёс. В принципе, в то, что Ханамаки не использует полностью потенциал проявлять теплящуюся на его языке нежность, можно поверить — вполне. Но списывать очевидное желание существовать рядом с Тендо — хоть в Токио, хоть в Париже — на погоню за полноценными (сентябрь, 24
На работе, как обычно, настоящий завал. Матсукава привык к такому объёму, и сфера мануального тестирования больше ему подходит — в отличие от финансов, с которых он переквалифицировался год назад. В планах на будущее изучить quality assurance и громить продакт-оунерам их же мобильные приложения. Здорово ведь? Определенно. Матсукава доволен, как тот самый удав, который сожрал слона. Рабочий день официально следует завершать к шести, но Матсукава, по традиции, задерживается до половины восьмого. Тот редкий момент, когда пришёл поучаствовать на вебинарах в офисе. Обычно же он работает удалённо — дома, с вонючиим британцем. У Гию характер будет похуже, чем у Тетсуро — а Матсукава всё равно его любит. Кота, то есть. Куроо он обожает просто. — Я бы ждал тебя с букетом желтых тюльпанов до самой ночи, — заявляет Тендо, встречая Матсукаву у выхода из офиса без всяких цветов. Зато с двумя стаканами кофе. — Это провокация, — Матсукава тут же забирает напиток, делает глоток. Обжигается. — И почему именно желтые тюльпаны? — Не знаю. По-моему, так было у Мастера и Маргариты. Потом мы сойдём с ума и отправимся на бал Сатаны. — То есть к Атсуму напиваться? — Что-то в этом роде. — Знаешь, Сатори, я всю жизнь думал, что жёлтые цветы к расставанию. — Тогда зря я пришел без них, — Тендо улыбается натянуто. — Могли бы покончить со всем здесь и сейчас. Только не это, пожалуйста. С Тендо, каким бы сумасшедшим по своей натуре он ни был, Матсукава всегда чувствует себя в безопасности. За исключением тех моментов, когда Сатори говорит вот такое. Странно это. Стоило бы чувствовать мир и покой как раз с Ханамаки, с которым Матсукава дружит (по-настоящему) ещё со школы. С которым прошел на волейбольной площадке через слезы и пот. С которым всячески издевался над Тоору, не зная границ. Кажется, всё непреодолимо стерлось. В космическую пыль, а её даже по крупицам не соберешь. Матсукава так и плывёт по тёмной материи, одинокий, в скафандре. А затем появляется Тендо — со своей невинной мечтой открыть шоколадную лавку в самом центре Парижа. Потому он и позвал Матсукаву с собой — на разведку, можно сказать. Заодно угощал круассанами, устраивал пикники на Елисейских полях и находил океанами каждую ночь — мягкие поцелуи в шею, скрип деревянной кровати, окно нараспашку и пепельница, из которой вываливались окурки. — Я, если честно, от разговоров совсем устал, — жалуется Матсукава. — Тогда для чего позвал меня сюда? — Думал, придешь с цветами. — В таком амплуа я приду только на твою могилу. — Единственный способ расстаться, да? Матсукава смеётся, бумажный стаканчик выскакивает из рук, разлитый по тротуару кофе превращается в лужицу. Можно разглядеть в ней свое лицо — поджатые губы, пустые глаза, как у женщин с картин Модильяни. Тендо хочется целовать. Прямо здесь, по дороге домой, в отблеске фар проезжающих мимо авто. Теперь уже рано темнеет. Зрачки у Сатори светятся неоновым алым. — От финалов Мураками у меня пассивная агрессия, — вдруг сообщает Тендо, выбрасывая оба стакана в урну. — Мы готовы говорить о чем угодно, лишь бы сбежать друг от друга. — Ещё я оформился в качестве локального эксперта на google maps. Исправил на карте местоположение одного АТМ. — А я вот зарегистрировал наши имена на официальном сайте NASA, чтобы их отправили на Марс с помощью микрочипа. Уже получил посадочные талоны. — Думаешь, там будет легче? — Ну, хотя бы какая-то версия нас с тобой из параллельной вселенной будет счастлива. По-настоящему. — Можно устроить это и здесь. Сходи к психологу, для начала. Проработай все свои травмы после Ханамаки. — А кто поможет тебе? — Я здоров. Честно. Можешь в этом сомневаться, имеешь полное право. Потому что тебе хватило одного звонка, и вот я здесь, убираю за тобой мусор, рассказываю о своей бесполезной деятельности, слушаю про какой-то космический бред. И мне это нравится. Не очень смахивает на адекватное поведение, да? Но всё не так уж и паршиво. Я просто влюблён в тебя. — Вот бы сейчас подохнуть, — Матсукава берёт Сатори под руку. — Вообще, я против чемпионата мира в Катаре. Там в FIFA все посходили с ума. — А всё равно послушно ждём игру с Германией, — напоминает Тендо. — У тебя дома случайно не завалялось что-то на ужин? — Купим. Решил напроситься в гости? — Просто хочу напиться. — Deli gibi! Руки разомкнули прямо перед входом в комбини. — Жду тебя тут, — предупреждает Тендо. — Покурю. Матсукава кивает, прячется за витринами. Хватает несколько сэндвичей с разной начинкой, коробку онигири и газировку. Вспоминает, что Тендо, вообще-то, собирался пить — значит, сам Матсукава тоже. Шесть бутылок «Асахи» — сойдёт, наверное. Расплачивается и выходит на улицу, в дым, оседающий на ресницах. — Никакой элегантности, — Тендо ворчит, разглядев в пакете жестяные банки с пивом. — Ладно тебе, дома ещё есть львиное молоко. — Чего? — Ракы. Турецкая водка, — объясняет Матсукава. — Если разбавить ледяной водой, она становится белой. Отсюда и название. — Ракы, — Тендо пробует на язык новое слово. — Сколько лет тебя знаю, а про это не слышал. Мама привезла? — Да, на прошлой неделе. Она тебе привет передавала, кстати. — Мне — дежурный салют, а Ханамаки, наверное, пригласили домой? — The toxicity of our city, our city, — пропевает Матсукава. Тендо ловит такси, и до съемной Матсукавы они доезжают молча. Город рвётся сквозь окна машины, хочет вобрать их в себя, скрыть под огнём неонов. Гию, наверное, снова будет кусаться и вымаливать ласку. Матсукава так и не смог воспитать в нём нормального человека. Сатори передаёт водителю восемьсот йен, отказывается от сдачи. Пока лифт довозит их до седьмого, Матсукава вытаскивает из кармана рюкзака ключи. Наконец, отпирает дверь. Пропускает Тендо. Из гостиной тут же доносится жалобное мяуканье — Гию не в восторге от одиночества. Как, впрочем, и сам Матсукава. Тендо по-хозяйски включает свет буквально везде — в коридоре, на кухне, в обеих комнатах. Ускользает в ванную. Матсукава это время тратит на то, чтобы разгрузить пакеты и обновить Гию корм. Тоже идёт мыть руки. Тендо, сгорбившийся над раковиной, смотрит в отражении зеркала на Матсукаву. Эта улыбка переплюнет Джоконду. Омоет берега Окинавы. Сбросит с белоснежного пика Фудзиямы. — Давно не забрасываешь вещи в стирку, — Тендо кивает в сторону переполненной корзины с бельем. Матсукава толкается, занимая его место. Пускает воду из крана на полную мощь и выдаёт самый очевидный ответ: — Прокрастинация. — И речь даже не об этом, — усмехается Тендо. — Я тут вспомнил один популярный тренд в TikTok. Ты должен знать. — Ага. Какой? — Например: сколько ни мешай воду с маслом, они не сольются. И речь вовсе не о воде с маслом. — Понял. Слышал, какие-то там учёные доказали, что при определенных условиях воду с маслом всё-таки можно смешать. — Круто. Буду думать, что и у нас с тобой есть шанс. — Дай предсказать твои следующие слова, — Матсукава продолжает усиленно намыливать руки. Шум воды превращается в приятный фон. Тендо в отражении не моргает. — «При одном условии: нужно избавиться от Ханамаки!» — Это твои слова, — не соглашается Тендо. — Из нас двоих ты единственный, кто видит проблему в чокнутой розовой башке. — Так в чём, по-твоему, дело? — В тебе, — Сатори закрывает кран вместо Матсукавы. — Пожалей свои руки. Помочь со стиркой? Матсукава разворачивается к Тендо, обнимает его — неожиданно для себя же. — Прости, — шепчет он. — Только не это, ладно? Я и без слов готов простоять так хоть вечность. — Из-за меня твоя толстовка теперь мокрая, — Матсукава делает шаг назад, упирается в раковину. — Пойдём давай, переоденешься. На самом деле, Матсукава не против, чтобы Тендо снял с себя всё. Он молчит, но, наверное, об этом вовсю говорят его глаза — потому что Тендо даёт вдруг зелёный свет: — Ну и как смешать воду с маслом? — Покажи, — просит Матсукава. Это вместо «спаси меня», Тендо должен понять. Поэтому он Матсукаву целует — в обе щеки, в подбородок, в губы. — Проблема в том, что последняя минута на экране стиральной машины какая-то бесконечная, — тихо признаётся Матсукава. — Бесит, — смеётся Тендо.октябрь, 27
Бесит. Матсукава проклинает всех, кто уверял, что постоперационный период проходит довольно легко. Разве он единственный уговаривал медперсонал колоть его обезболивающими? Четыре за сутки — не рекорд, но достаточно. Зато до туалета смог доковылять сам. Маленькая победа. Мама оставалась у него поначалу. Снабжала йогуртами, варила супы. И за Гию ухаживала. Первую неделю Матсукава просил, чтобы его не навещали. Желающих, в принципе, было не так уж и много. Куроо единственный его ослушался и притащил свой волшебный зад на третий же день. Явился с фруктовым букетом внушительных размеров. Много болтал. Ханамаки послушно пришёл ровно спустя неделю. Разминулся с Сатори. Повезло, конечно. Матсукаве тогда не до концертов было. Будто сейчас ему прямо до них. Смешно. Задышать удалось в тот чудесный момент, когда ассистентка хирурга вытащила из ноздрей силиконы. Полегчало сразу же. Минут на пятнадцать только. Нос потом опять заложило. Ещё через несколько дней отлепили пластырь. В целом, на восстановление у Матсукавы ушло почти две недели. Меньше, чем у соседа по палате. Нос получился… обычный. Врач исправил перегородку, немного уменьшил ноздри. — Какой-то греческий бог ты теперь, — восхищается Ханамаки. Матсукава на это не поведётся. — А каким был раньше? Османским султаном? Ханамаки прыскает. — Нет-нет, — он берёт Матсукаву за руку. — Ты проще, чем хочешь казаться. — Приходишь в мой дом и даже не выказываешь должного уважения, — цитирует Матсукава крестного отца. — Начнём с того, что это съемная, — Ханамаки запрокидывает ноги Матсукаве на колени. Трёхместный диван вдруг становится очень тесным для них двоих. — Я уезжаю, — заявляет Ханамаки вполне серьёзно. Пудровая рубашка почти что сливается с его волосами. На оттенок светлее. Ханамаки всё на этом свете очень идёт. — Куда? — Матсукава выплёвывает напрашивающийся вопрос. — В Краков. Хотя бы не в Париж. — Долго там будешь? — Не знаю пока, — Ханамаки только сейчас выпускает руку Матсукавы из своей. — Папа сказал, могу висеть на его шее сколько угодно. Ну, конечно, меня такое не устраивает, поэтому… — Очень даже в твоём стиле, — перебивает Матсукава. — Поэтому я собираюсь искать там работу, — продолжает возмущенный Ханамаки. — А какую? — В сфере HR. — Снова не верю. Что насчёт танцев? Ты здесь выступаешь чуть ли не на всю Японию, получаешь приглашения… — Ма-а-атс, — тянет Ханамаки, — я ничего не собираюсь забрасывать. Мне всего-то нужно сменить обстановку. — Радикальный способ. — Если у меня там всё получится, ты переедешь? — Куда, — спрашивает Матсукава так, будто не понял, о чём зашла речь. Если он согласится, Ханамаки обязательно пожалеет, что предложил. — В Краков. Потом могли бы перебраться в Германию. — Макки, почему ты думаешь, что у нас сложится там, если даже здесь, в родной Японии, мы постоянно друг друга теряем? Ханамаки вздыхает разочарованно, стряхивает с бёдер воображаемую пыль. Матсукава распознаёт в этом жесте какое-то облегчение. Будто Ханамаки только что избавился от большого долга и привёл в порядок все документы. — Если ты сбегаешь только из-за того, что мы не в состоянии разобраться в этих отношениях, лучше меняй маршрут. Оставайся, то есть. Я ведь не чума, да? И мы даже не встречаемся, как это обычно делают нормальные люди. Кроме того, что мы знаем друг друга вот уже четырнадцать лет, нас, по сути, ничего и не связывает. — Прости, что ты сейчас сказал? — Ханамаки хватает Матсукаву за плечи, валит его на спину. — Серьёзно? — Нет, наверное, — Матсукава его отталкивает, снова садится. — Я просто мечтаю тут себе, чтобы именно так всё и было. Потому что устал. — От меня? — Да, — отрезает Матсукава. — Что ж, — Ханамаки обхватывает руками свои колени, прячет лицо. — Теперь я должен пропасть, чтобы ты мог развлекаться с Тендо. Угадал? — Вот тебе и причина. Появился повод удрать. В очередной раз. — Я виноват, — говорит Ханамаки очень тихо, — виноват, что оставляю тебя каждый раз. Виноват, ведь не смог полюбить по той же схеме, по которой это делаешь ты, — поднимает голову. Раскрасневшийся, он часто моргает. — Не знаю, как это можно объяснить. Я просто не могу находиться долго на одном месте. — И речь сейчас вовсе не о том, что ты где-то топчешься, — подчеркивает Матсукава. — Можно жить сумасшедшей жизнью и при этом любить одного-единственного человека. — Я так и делаю, — нервный смех. — Говорю о совместном… сосуществовании? О договорённости, что есть только мы. Где гарантия, что в Кракове, как и здесь, я не буду рыскать по сомнительным заведениям, чтобы напороться на тебя, обкурившегося, в руках у какого-нибудь гондона? — Хорошо. Я всё понял. Ты сейчас хочешь, чтобы мы поставили точку? — Было бы славно. Матсукава будто кактус проглатывает. — Идеальный момент, — Ханамаки пересаживается на кресло, к Гию. Действительно. Такую возможность упустит только дурак. Как, например, Матсукава. — Хочешь выпить? — Не откажусь, — мурлычет Ханамаки. Теперь довольный. Матсукава снова не смог от него ускользнуть. Эта привязанность была бы вполне объяснимой, если не брать в расчет Сатори. Наверное, пора просто принять тот факт, что Матсукаве ближе полиамория, от которой он почему-то так рьяно бежит. Ханамаки, скорее всего, согласился бы состоять в подобных отношениях. Даже если идея не приведет его в особый восторг, он зацепится за обратную сторону так называемой медали. Свобода прекрасна во всех её проявлениях. Что такое любовь, которая так и маячит перед глазами назойливой мухой? «Счастливой мошкою летаю. Живу ли я иль умираю?» Проблема-то в том, что Матсукава сам на такое никогда не пойдет. Делить Ханамаки с кем-то из раза в раз? Хорошо, через это они уже проходили; только вот превращать его сторонние влечения в традицию собственноручно Матсукава не стал бы. А представлять, что Тендо сойдётся с другим, просто-напросто страшно. Наверное, именно это сравнение и приведёт Матсукаву к ответу. Однажды он откроет глаза, снова засмотрится на треснувшую под потолком краску и вспомнит, чего так боялся. Горькая правда в том, что терять Ханамаки теперь легко — Матсукава вот так же пускает «блинчики» по воде: камень иногда не отскакивает от поверхности, но в этом давно нет трагедии. Всего-то забава, вошедшая в привычку с детства. О Ханамаки в жизни Матсукавы можно сказать почти то же. Так смешно, что аж плакать хочется. — Netflix and chill? — Пиво и футбол, — Матсукава отходит на кухню за чипсами и безалкогольным «Асахи». Никто не просил обрубать все связи. Можно всё так же шутить над Ойкавой, делиться друг с другом роликами из TikTok и не отшатываться из-за случайных касаний. Как настоящие друзья. Матсукава захлопывает дверцу от холодильника сильнее, чем следовало бы. Пугается собственного отражения на рефлекторном оконном стекле. Улыбка сумасшедшего. — Макки, — зовёт он, — а давай пройдёмся? Считает приближающиеся шаги. Четырнадцать. Ханамаки выглядывает из-за дверного проёма. — А-а? — Душно. — Не думал открыть окно? — Я же тогда в него выйду, — Матсукаву поражает количество правды в изъезженной шутке. — Ма-атс? — Можешь остаться, раз так, — соглашается Матсукава, — а я ухожу. — Куда? — К Атсуму. — Там же Сакуса, — Ханамаки закатывает глаза. — Уверен? — Где ещё ему быть? — Откуда тебе об этом знать? Вы давно не общаетесь. — Да. — Да? — Просто Сакуса постоянно крутится возле Атсуму. Вот и думаю, что он там. — Оправдываешься? — О чём ты? — Вы общаетесь, — Матсукава блефует. Вообще, устраивать психологический квест Матсукава не собирался. Всего-то прицепился к словам. — С Атсуму ты не водишься, — он тянет Ханамаки за плечи, ближе к себе. — С чего решил, что Сакуса его пасёт? — Сам из-за этого ноешь, — Ханамаки вздрагивает. — Я ведь знаю, к чему ведёшь. — Ладно, прости, — Матсукава сдаётся. — Считай, ревную. — Прогуляемся, проветришь мозги.ноябрь, 10
Матсукаве не помогает воздух. И Атсуму, спотыкающийся на ровном месте, тоже. Потому что он пьян. В девять утра. — Как я докатился до жизни такой? — Матсукава усаживает Атсуму на скамью, проверяет расписание поезда. Всё верно. Через тридцать четыре минуты по второй полосе прибывает поезд до Китаками. Их там никто не ждёт. Просто Атсуму захотел сбежать — впервые, и Матсукава пришёл на помощь; он-то знает, как это делается по всей классике жанра. Вот уже третий день Матсукава отвечает на сообщения Сакусы — столько же длится их с Атсуму «побег». Сперва остановились в уютной гостинице в Итиносеки, затем решили приехать сюда, в Ханамаки. Одноименное название станции, на которой Матсукава прямо сейчас переосмысливает всю свою жизнь, красноречиво врезается прямо под ногти. А это, вообще-то, больно. В принципе, как и всё, что ведёт к Ханамаки. Имя горчит, как некачественные сигареты. Раньше было совсем по-другому — Ханамаки на вкус походил на тот самый любимый коктейль Матсукавы, медовый, с цитрусами. Атсуму отказывается выходить на связь не только с Сакусой — даже с братом. А это, надо признать, пугающе близко к настоящей трагедии. И с чего это Матсукава взял, что сможет помочь? Наверное, благодаря своему богатому опыту. У Матсукавы ведь нюх на людей, которые способны сломать ему жизнь. Один присосётся пиявкой ещё со школы, а в итоге его не поймаешь — разве что с другими в туалетной кабинке. Другой увезёт в Париж, чтобы ты потом до могилы на этот город — и на этого человека — кончал. Тут даже боги сошли бы с ума. Так вот, Матсукава, можно сказать, эксперт во всем, что касается нездоровых отношений. Поэтому Атсуму его и позвал. — Вы же не поцеловались, — Матсукава слишком поздно понимает, что ободряющий толчок в бок — явно не то, в чем когда-нибудь нуждался бухой. — Проблема не в этом, — ноет Атсуму, — ну, ты должен понимать такую хуйню. — Defol. Матсукаве смешно, а держится он всё равно достойно. Атсуму чуть не засосал Хитоши по старой памяти — и вот, никому не сдавшаяся куча из сожалений. Пусть радуется, что хуже не сделал. Что вовремя отшатнулся. Ничего ведь, если так подумать, и не случилось. Правда, очень-очень интересно, с чего бы Атсуму захотелось полезть на первого, кто попадется под руку. Дело совсем не в Хитоши. «Только в Ханамаки не превращайся,» — чуть не срывается с языка. Матсукава, конечно, не на седьмом небе от Сакусы, и пожелать мог бы ему ровно то же, что случилось с самим Матсукавой, когда за шкирку приходилось вытаскивать Ханамаки из ядер разврата. Только вот Сакуса с Атсуму связаны так, что легче всего объяснить это математикой: дважды два по их свежей концепции — ровно четыре, без хвостиков. Значит, портить эту статистику жалкой ревностью к Ханамаки, от которой уже никакого толку, Матсукава не станет. Значит, Сакусе он желает только добра. Пусть и не от чистого сердца. — Слушай, мы не станем задерживаться в Китаками, понятно? Максимум день. Придешь немного в себя. А потом я отвезу тебя к брату, — Матсукава прячет телефон в карман, расплывается по скамье. — Холодно, — жалуется Атсуму, хватаясь за ладонь Матсукавы. — Как там у Осаму дела? — С Акааши? — Что? — Что? Какие у Осаму могут быть дела с Акааши? С Акааши, который — на минуточку — встречается с Бокуто вот уже восемь лет. С Акааши, по которому Куроо столько же убивается. Боже. — Ты проштрафился, — Матсукава плавно переходит на истерический смех. — Хочу подохнуть. — Обычно я говорю такое. Так что там с Осаму? — Ой, — Атсуму вскакивает, отходит к самому краю платформы, останавливается у рельсов. — Глупо умирать вот так, — вдруг решает он, делая шаг назад. — Глупо уезжать в другой город из-за чувства вины перед каким-то брюзгой. — Здесь ты прав, — Атсуму оборачивается к Матсукаве, режет улыбкой. — Зря я убиваюсь по Сакусе. Ему-то хорошо, общается до сих пор с Ханамаки твоим. Отбитые. — Успел протрезветь? — Матсукава делает вид, будто это не он сейчас с трудом переваривает услышанное. О чём они могут общаться? В то, что Ханамаки время от времени написывает Сакусе, легко поверить. Похоже на правду, пусть и неприятную. — Ты из-за этого переключился на Хитоши? — Я же говорю, ничего такого между нами не было, — Атсуму снова усаживается рядом с Матсукавой. — Сакуса Ханамаки тоже ничего такого не пишет, — вздох, — просто мог бы его игнорировать, нет? Он мне позавчера подарил браслет от Cartier, — приподнимает рукав пуховика, — нравится? — Белое золото? — Да. — Bebeğim, o seni seviyor. Атсуму смеётся. Единственное, чему Матсукава научил его на турецком, это бессмысленное «Я люблю тебя». Ханамаки вот даже на родном японском не понимает, что могут значить эти слова. — Из-за чувства вины я сбежал. А Сакуса, когда делает что-то не так, начинает тратиться. Есть два типа людей, — усмехается Атсуму. — Каждый просит прощения по-своему. Матсукава оглядывается. На вокзале почти никого. Мимо проходит пожилая пара, на другом конце платформы — хмурый смотритель. Мороз идеально справляется со своими обязанностями — отрезвляет. Атсуму начинает сопеть. Не заболел бы. — А отёк немного спал, — замечает Атсуму. — Красиво получилось. Этот нос тебе больше подходит. И Сатори Матсукаве тоже больше подходит. — Знаешь, я вот чаще ловлю себя на том, что превратился в какого-то маньяка-наблюдателя, — выдаёт Матсукава. — Какое мне дело до твоего брата? И до Акааши тоже, в рот я… Атсуму откашливается в кулак. — Это из-за Куроо, да? — Получается, — нервный смех, — все, кроме Акааши, давно уже поняли, что Куроо видит мокрые сны о нём? — Акааши понял это первым, — уверяет Атсуму. — Он… такой сообразительный! — В отличие от тебя. — И от тебя. Матсукава достает из кармана сигареты. Разглядывает желтую пачку с надписью «Helmar», прячет обратно. — Это турецкие? — Дядя присылал, — кивает Матсукава. Синкансэн прибывает как раз в ту минуту, когда Матсукава всё-таки возвращается к пачке. Он даже не успевает вытащить сигарету — вот бы и с Ханамаки так было. Чтобы тянуться к нему, тянуться сколько угодно — а всё равно не достать. Атсуму занимает место у окна, и Матсукава послушно устраивается рядом. — О чём они общаются? Иногда приходится закапывать гордость. Ради благой цели, естественно. — Ханамаки сам ему пишет. — Это понятно, — Матсукава осторожно снимает куртку, укладывает её на коленях. — И что говорит? — Присылал фото парфюма, который Киёми для него покупал. Ещё когда они встречались. — И здесь, по-твоему, ничего такого? — Спасибо, успокоил. — Прости. — И я не собираюсь никуда возвращаться. Можешь валить обратно уже без меня. — Ладно. Давай поспим. — Что не так с Тендо? — Подробнее. — Почему ты не можешь послать Ханамаки к хуям? Бери Тендо и вали в свой Париж обратно. Переделай эту дешевую драму в сказку для гедонистов. — Ну и речь, Тсуму, — смеётся Матсукава. — Это Сакуса научил тебя таким словечкам? — Нет, Сунарин. Да пошёл ты, знаешь. — Я бы с удовольствием так и сделал. — Но не можешь из-за Ханамаки? Надеешься на что-то? — Всё не так. — У меня больше нет вопросов, — заключает Атсуму. — Теперь спать. А ведь правда. Сколько можно бежать от Тендо? Ради какого-то Ханамаки. Ханамаки, которого Матсукава готов был носить у себя на шее до гроба. Только вот Матсукава не умеет любить «не смотря ни на что». Он думал, сможет. Многие ведь так и делают. Куроо, например. Хоть по нему и не скажешь. Тетсуро пора бы уже записываться в боги по самокопанию. Тем самым ножом. Kafkaesque. Матсукава не хочет топить всех вокруг ради одного-единственного. Он давно провалил проверку на моногамию, как и все его партнеры. Кроме Тендо, наверное. Да этот еблан, получается, настоящий ангел. — Походу, я докатился до самых-самых низов, раз ты, Тсуму, ведешь со мной воспитательные беседы. — Отсоси. Матсукава не оборачивается на женский кашель позади. Толкает Атсуму в плечо, тихо смеётся. Всё наладится. Так или иначе.декабрь, 1
что собираешься загадывать на новый год? 12:34
тебя. 12:35 Матсукава выходит из чата с Тендо, переключает всё свое внимание на Куроо. — Почему Осаму? — Думаешь, это Мия во всем виноват? — Не во всем, — Куроо оставляет на столе пустую бутылку «Асахи» и тут же открывает новую. — А ты бы стал встречаться с Ханамаки, если бы знал, что он уже занят? — С Ханамаки не стал бы. — А с Тендо? Вполне возможно. — Да вряд ли, — врёт Матсукава. В этой истории нет ничего особенного. Просто Акааши вдруг сделал еще один шаг к самоуничтожению — казалось бы, куда ещё после долгих лет отношений с Бокуто? — Next-next level, — шутит Матсукава. А дальше хуже (декабрь, 19
Матсукава решил не провожать Ханамаки до аэропорта. Вообще, он ожидал от Ханамаки большей спешки — что тот, например, укатит в Польшу ещё до начала зимы. Для чего он тянул? Едва ли ради Матсукавы. — Да ради тебя, Матс, — Ханамаки относит два больших чемодана в прихожую. — Надеялся, что передумаешь. — Веришь в это? Правда? — Ты вполне мог бы согласиться, даже если на время. — Нет, я спрашиваю, ты все еще веришь собственным словам? Что тянул с отъездом ради меня? — А-а, ты активировал гения сарказма? — Это прямой вопрос. — В такое я не играю. — Странно, — Матсукава проходит за Ханамаки в ванную, смотрит, как тот тщательно моет руки. — Атсуму говорил, ты все ещё навязываешься Сакусе. И во что играешь? — Я ему ничего особенного не писал. И с чего бы тебе меня контролировать? Мы всё-таки пара? — А с чего бы тебе звать меня за собой в Краков? К каким, по-твоему, хуям я должен бросить свою работу, если мы даже не в отношениях? — Проблема только в этом? — Ханамаки так же усердно сушит полотенцем руки, чуть ли не до покраснения. — Ладно. Беру все свои слова обратно. Зря предложил. — Какое облегчение, м-м? — М-м-м. Нет. — Чего ты хочешь от Сакусы? — Матсукава пропускает Ханамаки и снова шагает за ним, теперь уже в спальню. — Предложения руки и сердца? — Слушай, я просто пишу ему иногда, вот и всё. Показать сообщения? — Давай. — Ты до этого не опустишься, — Ханамаки падает на кровать, прячет лицо в ладонях. — Шутишь, да? — Шучу, да. Матсукава эти сообщения ни за что не прочел бы. Первое: так и есть, до этого он не опустится. Второе: Ханамаки, будучи первым в мире треплом, не позволит. — Слушай, — Матсукава опускается рядом, приобнимает Ханамаки. — Ты прав, я не должен приходить сюда, чтобы устраивать допрос. Я просто, — пытается выразиться политкорректно, — беспокоюсь. — За Атсуму? Чтобы я его Оми-куна себе не прибрал? — Если Сакуса решит пойти у тебя на поводу, мне его не остановить. Разве можно перекрыть дорогу тому, кто попал под твое влияние? — Можно. Спросишь у Тендо, как ему удалось. А потом и мне расскажи, чтобы я не сгорел от любопытства. — Ханамаки отодвигается, усаживаясь у края кровати. — Я тебя не отпущу, пока ты сам на это не решишься. — О чем сейчас речь? — Тебе нужен другой человек. А я из той категории, которую безопаснее обходить. — Прозвучало круто, Макки, а на деле-то, — смеётся Матсукава. — Вот именно. Просто я тебя всё ещё люблю. Всегда любил. Но не так, как оно тебе нужно. Я только и делал, что убивал в тебе всё самое светлое и, клянусь, если позволишь, продолжу в том же духе. Хоть здесь, в Токио, хоть из Кракова. Поэтому отпусти меня. — Я, — Матсукава поднимается, подходит к Ханамаки и усаживается перед ним на колени. — Я уже отпустил тебя, Хиро. — Врёшь. — Когда я жил в Стамбуле, домашние постоянно клялись могилами усопших, если нужно было бы что-то доказать. Так вот, — Матсукава откашливается, улыбаясь безумцем, — чтоб мой отец в гробу перевернулся, если я тебе вру. — Для тебя нет ничего святого, — Ханамаки вытирает мокрое от слез лицо, — ненавижу тебя, — смех, — прости. — Останемся хорошими друзьями? — Шутишь? Хочешь сыграть в Ойкаву и Ивайзуми? — Ладно, — Матсукава сдается. — Я тебя тоже люблю. Всегда любил. — А потом появился Тендо. С ним тебе будет лучше, понимаю-понимаю. — Да, так и есть. А ещё я люблю его. — Определись уже. — Кто бы говорил, а-а? — Матсукава упирается лбом в колени Ханамаки. — Предпочитаю меньшее зло. Извини, конечно, но Сатори тебя во всем перевешивает. — Завали, — просит Ханамаки, пока гладит Матсукаву по голове. — И без тебя знаю. — Это не значит, что я хотел бы встречаться то с ним, то с тобой. Даже если у нас с Сатори ничего не получится, я всё равно не стану тебя искать. А встречу — опять ничего не сделаю. Я очень-очень устал. Пожалуйста, будь счастлив. Береги себя. Пей горячий чай, если чувствуешь, что заболел. — Мне пора, — Ханамаки хлопает Матсукаву по затылку. — Вставай. Матсукаве хочется сказать так много. Ещё четыре года назад он подсчитывал, сколько понадобится накопить, чтобы у них с Ханамаки была, наконец, собственная квартира. Думал, что показать ему первым — Брюссель или Амстердам. В какие ворота нужно было нацелиться, чтобы попасть хотя бы в штангу? Ханамаки всегда был на расстоянии вытянутой руки — вот, бери и касайся, только не лезь ему в голову, ведь там немыслимый ад. Матсукава промахнулся с самой первой попытки. То, что он тонул в Ханамаки всякий раз, пока пасовал ему, уже означало одно — поражение. Хоть по слогам читай. А теперь он собрался с мыслями, как это делают адекватные взрослые. Матсукава больше не подросток, он лишился роскоши погони за Ханамаки — по барам, по улицам, по чужим квартирам. Смешно. И Матсукава готов повторить ещё тысячу раз: его решение отпустить Ханамаки никак не связано с Тендо. По крайней мере, в это хочется верить. Наверное, даже без Сатори Матсукава поймал бы себя на том, что усталость от скачек перевешивает невинное желание держать Ханамаки за руку. — Я хотел бы попрощаться тут, — просит Матсукава, когда Ханамаки запирает квартиру. — Прямо в подъезде? Давай хотя бы выйдем на свежий воздух. Пока жду такси. Матсукава помогает Ханамаки с чемоданами, щурится от яркости жестокого светила. — Ну и солнышко, — подмечает Ханамаки. — А всё равно холодрыга. — Как там погода в Польше? — Спросишь, когда приземлюсь. Обещаешь писать мне? — Нет, — честно отвечает Матсукава. — Какой в этом смысл? Мы ведь больше не друзья. — Но ты можешь положиться на меня, если что-то понадобится. И я тоже могу на тебя рассчитывать? — После моего «да» сразу же найдешь тысячу причин, чтобы докопаться. — Зря обольщаешься, — цокает Ханамаки. — Ты забыл о самом главном. — Где такси? Крутится? — Прощальный поцелуй, — Ханамаки обнимает Матсукаву, вскользь касается языком шеи. — Спокойно. Никто не увидел, — отстраняется. — Буду скучать. — Ты ещё вернешься, я тебя знаю. Матсукаве вдруг кажется, что они снова в школе. А Ханамаки всего-то уезжает на лето к дедушке в Китадайто. Хочется плакать, потому что он, Матсукава, тоже будет ужасно скучать. Вот и его правда. — У тебя глаза покраснели, — радуется Ханамаки. Матсукава погружает чемоданы в багажник только прибывшего авто. Хлопает Ханамаки по плечу — хватит на сегодня прощаний. — Давай. Счастливо. Ханамаки больше не смотрит на него. Прячется на заднем сиденье, машет рукой. Поникший — то ли из-за того, что остаётся без Матсукавы, то ли совсем по другой причине: не смог добиться своего на этот раз. И плевать, был ли его конечной целью именно Матсукава. Вообще, Матсукаве всё чаще кажется, что его жизнь целиком и полностью походит на 2048. Складываешь двойки в этой игре, чтобы дойти до финала — и понять, что никакого финала не существует. После 2048 получаешь 4096, а там рукой подать до 8192, 16384, 32768 и так далее. Сатори, кстати, доходил до 32768. Хорошо бы сейчас позвонить ему, попросить о встрече. Это победа. Стоило Ханамаки исчезнуть из поля зрения, как Матсукава переключился на Тендо. Вместо поиска заветного имени в списке контактов Матсукава набирает заученный набор цифр. Тендо отвечает после шестого гудка. — Я проводил Ханамаки, — заявляет Матсукава вместо приветствия. — Отметим? — Одна фатальная ошибка за другой, — хриплый смех попадает прямо в солнечное сплетение. — Додумаешься до другого повода? — Просто хотел поговорить с тобой. Не знал, что сказать. — У тебя в уме один Ханамаки, понятно. — У меня один ты. Во всей моей жизни, — Матсукаву тянет на приторные признания, и он не собирается сопротивляться. — Продолжай, — подначивает Тендо. — Давай вернемся в Париж. — Я передумал, — смеётся, — лучше закрой этот прекрасный рот. Используем его для других дел. — Когда? — В следующие выходные. Пока я у бабушки в Умадзи. — Хорошо. Целую. — Фу. Пока. Матсукава сбрасывает, смеётся. Да он же счастлив от одного простого разговора с Тендо, о чем ещё тут думать? Не о том же, что Ханамаки обязательно напомнит о себе самым гнусным способом. Это его стиль — покопаться ножом в желудке, чтобы вонзить его потом куда-нибудь ниже. Вообще, Матсукава, конечно, клевещет. Легче думать, что Ханамаки — само воплощение пошлости. А это не так. Матсукава хуже.декабрь, 26
— Можешь спросить у неё о чем угодно. — Это девушка? — Матсукава искренне удивляется. — Мне хочется так думать. Тендо раскладывает на письменном столе бутылки от пива — их с Матсукавой сегодняшние трофеи. — Она умеет ошибаться? — Конечно. Даже Вакатоши может промахнуться. — Тогда напиши, что я хочу забыть свое прошлое, — придумывает Матсукава. Улыбается поцелую в шею — Тендо подкрадывается под футболку, щекочет Матсукаве живот. Устраивается рядом на диване. Все так хорошо, что не верится. И не зря, наверное. Только чего Матсукаве бояться? Он изгнал Ханамаки отовсюду, пришлось даже заблокировать его в социальных сетях. Пусть Куроо и говорит, что это — самое настоящее детское поведение, Матсукаве плевать. Он отбивается и от Тендо — тот считает, что Матсукава превратил переезд Ханамаки в Польшу в побег. Свой собственный, а не Ханамаки, как ожидалось. Получается, Матсукава продолжает прятаться? — Бред какой-то, — Тендо смеётся. — Я лучше спрошу, когда люди заселят Марс. — Пойдем за йогуртом? — Подожди. Она ответила. — На что? Последние недели Тендо буквально завис на ChatGPT. Матсукава эту привязанность вполне понимает, он тоже решил воспользоваться услугами бота, который помогает разобраться даже в некоторых рабочих процессах. — На данный момент нет точного временного прогноза о том, когда люди заселят Марс, — читает Тендо. — Несколько космических агентств, включая NASA и SpaceX, имеют планы отправить людей на Марс в ближайшие десятилетия. Например, компания SpaceX заявила о своей цели отправить первых людей на Марс в середине 2020-х годов. — Ладно, а что там насчет прошлого? — Думает. Ого, выдаёт ошибку, — Тендо показывает Матсукаве экран с выделенной красным надписью «Load failed». — Попробуй ещё раз. — Получилось. — М-м? — Понимаю, что иногда люди испытывают желание забыть свое прошлое и начать с чистого листа. Однако, как искусственный интеллект, я не могу помочь вам физически забыть или стереть ваше прошлое. Прошлое — это часть нашей жизни и опыта, и оно может оказывать влияние на нас в разных аспектах нашего существования. — Так себе ответ, знаешь ли. — Тебе стоило спросить, как забыть Ханамаки. Хотя он еще не успел превратиться в прошлое. — Почему все опять свелось к нему? — А что ты хочешь забыть? — Отца, например. Тендо сползает с дивана на пол. Разваливается в форме звезды. — Не верю, — заявляет он. — Лучше молчи. — Спроси, что нужно сделать, чтобы человек, которого я люблю, поверил в мои чувства? — Переродиться. — Каким образом? — Например, можешь отправиться в Париж и поджечь себя вместе с собором Богоматери. — А здесь, в Токио? Где я должен устроить пожар? — Где-нибудь у себя в голове. Я не знаю, — Тендо приподнимается на локтях, передает лежащему на диване Матсукаве телефон. — Сам задавай ей вопросы. Матсукава забирает телефон, печатает боту с пугающим энтузиазмом заветное «как доказать свою любовь?» и буравит три мигающие точки на экране, пока не появляется внушительных размеров ответ. Из перечисленных ботом вариантов Матсукаву цепляет «Признавайтесь в своих ошибках и проявляйте готовность к росту: будьте открытыми в отношениях и готовыми извиниться, если сделали что-то неправильное» Так Матсукава не умеет. Зато ему очень даже подходит следующий пункт: «Физическое прикосновение» Он осторожно приземляется на ковер рядом с Тендо, целует его в обе щеки. — Она сказала, что нужно касаться друг друга. Тендо в ответ только прыскает. У Матсукавы от этой улыбки — пугающей и затравленной — такое тепло разливается до кончиков пальцев, что хочется воткнуть себе в сердце нож и крутить его в обе стороны, пока самый смысл этой боли не превратится в солнечный свет, отражающийся в пустых бутылках из-под пива у них в ногах. — Больше никаких вопросов о прошлом, — обещает Матсукава так, будто Тендо об этом просил. — Меня от тебя тошнит, — шепчет Тендо. И смотрит на Матсукаву влюблённо. Будто так оно и бывает у нормальных людей. — Пойдем за йогуртом? — Мне надо работать. Я пойду. — Нет, — Матсукава хватается за футболку Тендо, обнимает его крепче. — Куда ты собираешься в этот холод? И какая работа по выходным? — Наша команда не успеет завершить проект, — вздыхает Тендо. — В этом месяце я часто работаю вне графика. У тебя разве так не бывает? — Да, тоже от проектов зависит. Прямо сейчас небольшая передышка, а с января опять по новой. И тогда никакого времени не останется на личную жизнь. Поэтому я хочу побыть с тобой ещё немного, Сатори. — То, что я завалю свои дела, тебя не волнует, значит, — Тендо целует Матсукаву в подбородок, слабо кусает нос. Матсукава морщится, отталкивает его. — О чем ты беспокоишься прямо сейчас? — Боюсь, что ты так и не поверишь в мои чувства и продолжишь отдаляться. Раньше ты хотя бы боролся за наше счастливое будущее, — Матсукава вздыхает, — а сейчас будто сдался. — Я просто кое-что понял. — Слушаю. — Почему-то раньше я думал, что ты успокоишься, если Ханамаки исчезнет. Я никогда не желал ему смерти, просто хотел, чтобы он куда-нибудь уехал, вот и всё. — Так и получилось. — Вот-вот. Он улетел на другой континент, а ты не в состоянии даже ответить ему на сообщение. У тебя нет никакой веры в собственные чувства, Матсукава. Ощущение, что ты просто боишься услышать его голос и признать, что ужасно скучаешь. Хотя в этом нет ничего такого. Можно иногда скучать по бывшим, но не настолько, чтобы пальцы дрожали. — У меня не дрожали пальцы. — Да ну, — ухмылка. — Ещё как дрожали. Я вот тоже временами думаю о Семи. Как нам хорошо было вместе в Барселоне. Жарко и красиво. Это теплые воспоминания, я ценю все, что было. Но оно прошло. И я ни о чем не жалею. Если Семи появится сейчас на пороге моего дома и скажет, что зря мы так глупо расстались, надо было решать проблемы, а не отбиваться от них, что стоит дать друг другу еще по шансу, я пропущу его и предложу пива, — Тендо морщится. — А потом объясню, что теперь у меня другие отношения, я уважаю своего партнера и не хочу никого и ничего другого. И скажу это так, что у него не останется никаких сомнений в моих словах. — Тендо… — Не перебивай, давно пора хорошенько пройтись по тебе. — Уже прошелся. Думаешь, я не обсуждал всё это с Ханамаки? Не сравнивай Семи с ним, это какой-то абсурд. — Я сравниваю себя с тобой, вот что по-настоящему глупо. — Дай мне немного времени, я наведу порядок во всем этом дерьме. — Слушай, я весь год куда-то бежал за тобой. Оказалось, мы просто топтались на месте. Проводить следующий год в таком же темпе совсем не хочется. Я честно пытался помочь тебе, но копаться в твоем белье у меня не получается. Разберешься, дай знать. Если я к тому времени не буду занят, конечно. Ни в коем случае не тороплю тебя, но и не обещаю, что смогу дождаться. — Не смей, понял? — Кстати, вообще-то, сегодня я пришел за другим. Хотел сказать, что меня отправляют в командировку с четырнадцатого января. На три недели. Не знаю, что будет с нами на тот момент, просто решил предупредить. — Далеко? — В Париж.январь, 19
— В мыслях не было возвращаться к Сатори. Я похож на больного? Семи смеется, пинает попавшийся на пути камешек. Держится непринужденно, навеселе, будто Матсукава только что несусветную чушь выдал. — Всё было настолько плохо? — Дело не в этом, — Семи вглядывается в поглощаемый тьмой океан. Эта ночь несправедливо чудесная: холодный воздух разрезает легкие, небо — темной материей с рассыпанными по ней звездами. Для полной торжественности не хватает двух действий: вышвырнуть Семи куда подальше и привести вместо него Сатори. Прямиком из Парижа. — А в чем тогда дело? Матсукава озирается на пробегающую мимо дворняжку. Приехать на пляж во втором часу ночи, чтобы поговорить о бывших — так себе затея. Но именно в этом Матсукава и превосходит всех вокруг. Лучше бы, конечно, остались в баре, но — но Матсукаве очень хотелось наружу, помолиться на Сатори, разгневаться в очередной раз на богов, и Семи пришелся как нельзя кстати — чтобы, в случае чего, остановить Матсукаву от очередной безумной идеи. Например, раздеться и прыгнуть с головой в ледяную воду. Будь Ханамаки рядом — другое дело. Матсукава давно бы уже утопился. — Тендо откажет. Поэтому и предлагать нет смысла. Вот оно что. Значит ли это, что Ханамаки не может оставить Матсукаву в покое, потому что видит хотя бы малейший шанс на успех? Или всё проще: Ханамаки — жадное, бездонное болото. Вот и действует соответственно своей натуре. — Это единственное, что тебя останавливает? — Пожалуй, да, — Семи улыбается. — Ну, ты не переживай. Я пока в своем уме. — А вот я — давно уже нет, — смеётся Матсукава. — Сколько ты о Сатори знаешь? — Он превратился в фаната ChatGPT. Обожает NASA. Back-end разработчик. Лучший друг Вакатоши. Еще у Тендо аллергия на клубнику, вот, — Матсукава чешет затылок. — Мечтает открыть свою шоколадную лавку в Париже. Родной цвет волос — тёмно-каштановый… — Точно. Плюс ко всему, Тендо в восторге от маникюра Тенгена Узуя, — перебивает Семи. — Дальше? — Я могу так до бесконечности. — Не можешь. — Ну и пусть. Что с того? — А про панические атаки что скажешь? На этот счет Матсукаве совсем нечего ответить. — Не знал, — говорит он тихо, потуже обматывая шарф. — Вернёмся? — Давай, — Семи разворачивается, шагает к машине. — Это нормально. В Сатори столько всего, чего мы оба до сих пор не знаем, это уж наверняка. Только у тебя всё ещё есть шанс добраться до самого важного, до того, что он держит в себе, потому что… да не знаю даже, в чем дело. Я… Я больше не хочу о нем беспокоиться, ведь никак не могу повлиять на это. А тебе бы стоило. Просто желаю вам счастья. — Сумбурно у тебя получилось пожелать нам счастья. — Не придирайся, — Семи добродушно смеется в кулак. — Одно время часто приходилось вызывать ему скорую. Потом он всё-таки сходил к невропатологу. И психолога себе нашел, онлайн. Вот как-то так. — А я его тут довожу, — Матсукава усаживается на переднем рядом с Семи. — Спасибо, что рассказал. Но было бы лучше, чтобы Сатори сам пришел к такому, м-м, откровению. — Да, может быть. Уже поздно. — На твоем месте я бы в добряка не играл. Ухватился бы за какую-нибудь мелочь, чтобы вернуть его. Настолько боишься отказа? — А с чего тебе меня мотивировать? — Эйта заводит машину. — Не можешь спокойно жить? — Хочу понять. — Нечего тут понимать. Наши отношения себя изжили. И с чего мне вставать между вами? — Не знаю. Как у вас все хорошо. — Хватит завидовать, — Семи водит спокойно, — мы просто взрослые люди уже. Адекватные. — А я, по-твоему, неуравновешенный ребенок? — Тебя куда подбросить? Мастукаве сейчас бы домой, под толстое одеяло — отключиться от мира, от случайно обрушившегося на его голову Семи, от Ханамаки, который обзавёлся новым польским номером и с маниакальной периодичностью присылает сообщение за сообщением, от себя, в конце-то концов. Это спектакль, на который нормальные люди и даром бы не пошли. А для Матсукавы — вся его жизнь. Безоблачное существование в своем собственном мире — из иллюзий, из чистого эгоизма, из веснушчатых пятен на щеках Ханамаки, из Тендо, который уже готов уйти навсегда. Матсукава называет адрес Куроо. Дома, конечно, получилось бы изолироваться, но кому он сдался, этот побег? Не Матсукаве, уж точно. Его кредо по жизни — не искать легких путей. Разрывать себя на куски нужно еще уметь, и Матсукава предпочитает растягивать удовольствие. — Вот здесь останови, — просит он, когда Семи доезжает до комбини у здания Куроо. — Спасибо. — Хочешь оставаться на связи? — Зачем это тебе? Пытаешься подобраться через меня к Сатори? — А ты меня совсем не слушал, — Семи вздыхает разочарованно, — говорю ведь, я не собираюсь портить вам жизнь. Будто у Матсукавы с Тендо есть какая-то жизнь. Было бы что испортить. — Могу набрать Сатори, попросить о встрече. Уверен, он согласится. А дальше что? — Что? — Ничего. Вылезай, в общем, — прощается Семи. — Если останусь с тобой на связи, буду надоедать. Готов подписаться на эту пытку? — Пару минут назад думал, что готов. Теперь сомневаюсь. — Тогда я пошёл. Güle güle. Матсукава сходит, машет на прощание удаляющейся сузуки Семи и забегает в магазин. Хватает несколько банок пива и подходит к кассе. Наверное, это нормально. Нужно время, чтобы Сатори мог довериться Матсукаве. Так и выстраиваются отношения. Дверь почему-то открывает Сакуса, встречая вопросом: — Ты снова оставил кота одного? — Ты снова обидел Атсуму? — Матсукава не остается без сдачи. — Мы помирились. — Без подробностей. Матсукава передает Сакусе покупки, разувается и вешает промокшую под дождем — за каких-то пять-шесть минут от комбини — куртку. — А где Куроо? — Пошел за пивом. — Я его не увидел по дороге. Далеко ушел? — Не знаю. — Вы одни? — Он же тебя не звал, — Сакуса скрещивает руки, облокотившись о дверной косяк. — Может, уйдешь? — Пиво оставить? — Без разницы. — Sonra? Куроо появляется на пороге внезапно — и шумно: — О-о-о, вот только давай без этого твоего византийского, — смеётся он. — Я поймал тебя на измене, так что заткнись, — требует Матсукава. — А я, вообще-то, посекретничать пришел, — косится на Сакусу. — Ты мне не интересен, — тут же отвечает тот. — И ещё, — откашливается, — спасибо, что держал со мной связь, пока Атсуму был с тобой. — Да пошёл ты, — сухо выдает Матсукава. — Почему ты всё ещё отвечаешь Ханамаки? — А ты? — Сакуса проходит в комнату, не дождавшись ответа. А Матсукава больше не отвечает Ханамаки. Он успешно его игнорирует — целую неделю. Казалось, они поставили точку ещё тогда, в день отъезда. Сатори можно понять. Матсукава и сам себе бесконечно противен. — Будем сплетничать? — Куроо усаживается на полу перед журнальным столом напротив Сакусы и Матсукавы, открывает жестяные бутылки с пивом. — Я начну. Сегодня увидел Акааши на Ганзе. Они с Осаму собираются в Париж. — Надолго? — Матсукава делает крупный глоток. — Не знаю, не думаю, это отпуск. Так вот, к чему это я. Можно связать с человеком всю свою жизнь — нет, то есть думать, что связал с человеком свою проклятую жизнь, а потом в раз и два разорвать эту нить, понятно? И в этом нет ничего плохого. Сделай так же, — Куроо смотрит на Матсукаву выжидающе. — Сможешь? — Понял, — кивает Матсукава. — Это же так легко, — отшучивается, — просто взять и выбросить годы отношений. Как кошачье говно. — Мне кажется, дело вот в чём, — вмешивается Сакуса, которого никто не спрашивал. — В твоем случае дело не в Ханамаки. И не в Тендо тоже. Нужно оставить прошлое ради себя, в первую очередь. Тогда всё получится. — Вот как, по-твоему, работает жизнь? Схематически? — Матсукава сильно хлопает Сакусу по плечу. — Спасибо-спасибо. Сакуса прав. А Матсукава не мог додуматься до этого сам? — Ладно, я как-нибудь разберусь, — Матсукава тянется за второй бутылкой. — Хватит сводить всё ко мне. Скажи лучше, — снова толкает Сакусу в плечо, — почему ты отвечал Ханамаки? Такой умный, а в своих отношениях устроил бардак. — Мы разобрались. Сообщения Ханамаки ничего для меня не значили. Я просто… просто отвечал ему, ничего — особенного. Хотя знал, что Атсуму это не понравится, — встревает Куроо. — Так почему? — Не знаю. На этом всё, — заключает Сакуса. — Конечно, всё, ты вовремя откупился, — подшучивает Матсукава. — Что там было в качестве извинения? Часы от Cartier? — Браслет, — поправляет Куроо. — Белое золото, — говорит Сакуса серьёзно. — Я давно не вижу Бокуто, — Матсукава соскакивает на другую проблему. — Он с Алисой? Всё хорошо? — Да. Нет, — Куроо поводит плечом. — Не могу его поддержать. Сам уже на дне. Не та тема, в которой я силен. Всё, что касается Акааши, делает меня слабым. Вот и думаю, а почему бы и мне не избавиться от несуществующих отношений с этим человеком? Тоже уеду. Доберусь до Дунайской башни. — Отличная идея, — поддерживает Сакуса. — Помогу собрать документы для визы. — И подкинет пакет антисептиков в твой багаж, — поддевает Матсукава. Жизнь не похожа на зебру, как многие любят утверждать. Нет никаких белых полос. И черных тоже. Есть много разных цветов — таких, как янтарные зрачки любимого человека; таких, как чьи-то розовые завитки на затылке. Страшно, когда остается только один цвет — даже белый, и тот в своем постоянстве превращается в отраву. Матсукаве сейчас кажется, что всё вокруг него очень медленно — и без шансов вернуться — становится серым. Красная толстовка Куроо тоже как-то поблекла. Не от частых стирок. Хочется одним усилием воли вернуть себе прежний мир, полный ярких красок. То время из детства, когда волейбольный мяч фирмы Mikasa выпускали в желтом, белом и синем. Когда Ханамаки объедался клубничным мороженым с шоколадной крошкой. Так уж вышло, что всё самое «цветное», связанное с Ханамаки, осталось в прошлом. Теперь Матсукаве надо набраться смелости, чтобы построить новую планету из рассыпанных перед ним кубиков лего. Тогда они, наверное, и обретут необходимый цвет, по которому Матсукава успел изголодаться. Со стороны весь этот спектакль кажется очень наигранным. То есть… ну… что может быть сложного в том, чтобы броситься к ногам Сатори и попросить его объездить вместе всю Европу? Матсукаве не хватает какого-то стержня. Всё внутри него будто сделано из пластилина. Отвратительное состояние. Ещё немного, и он начнет жалеть себя. Отвлекает засветившееся на экране уведомление — ожидаемо, сообщение от Ханамаки. Матсукава тут же несётся в коридор за курткой и выходит на балкон. Игнорирует заинтересованный взгляд Куроо. Холодно, свежо, просто замечательный вечер для того, чтобы расставить всё по местам. Это знак, считает Матсукава, хотя никакого знака вовсе и нет. Просто так легче решиться хотя бы на что-то. — Ты для чего мне пишешь? — Матсукава начинает без приветствия. — Потому что скучаю, — Ханамаки, понятное дело, не врёт. — А я не успел соскучиться. И не хочу тебе грубить, но очень-очень злюсь на тебя. — Ты не можешь меня отпустить, — смешок. — Не могу, так и есть. Но ты хотя бы попытался бы мне помочь. Почему так сложно побыть нормальным человеком? — Похоже на перекладывание ответственности, — не соглашается Ханамаки. — Свою неспособность закончить отношения ты сваливаешь на меня. А я от этого не страдаю, как видишь. Ну, то есть, — откашливается, — я не хочу расставаться вот так. — Насовсем? — Ага. Можем хотя бы остаться друзьями? — Мне просто игнорировать всю токсичность, которой пропитаны последние годы наших недоделанных отношений? Я не смогу дружить с тобой, Макки, — вздыхает Матсукава. — Когда-то я хотел любить тебя, честно. Не получается. Давай оставим всё в прошлом, хорошо? — Не знаю, Матс. Я хочу вернуться в Токио. — Не ради меня, я надеюсь? Матсукава смеется с собственного же вопроса. Чтобы Ханамаки сделал что-то ради него? Абсурд. — Ради себя, — Ханамаки снова честен, а сейчас это ранит. — Хочу лежать на твоём диване, гладить твоего кота, трогать твоё лицо, — вздох, — чтобы всё твоё снова стало моим. Как раньше, когда мы ещё были детьми. — Не получится, — Матсукава кромсает мягкий дурман прошлого. — Время так не работает, Макки. Да и мы, люди, устроены совсем по-другому. Поверь, я устал. Даже если у меня и остались к тебе какие-то теплые чувства, это не любовь. Да, я привязался к тебе за все эти годы, вполне нормально, что мне тяжело тебя отпустить. Теперь пора разойтись. Ты сам разве веришь, что любишь меня? — Люблю, — тут же отзывается Ханамаки. — Поэтому я вытаскивал пьяного тебя из помойки… чужих тел? — Давай не так поэтично. — Вот именно. Мы не в каком-нибудь фильме Гаспара Ноэ. — Там, кстати, любовь тоже всегда какая-то… ненормальная, — замечает Ханамаки. — А я нуждаюсь в обычной любви. — Я ведь не смогу без тебя, Ма-а-атс. — Ты до сих пор не понял, что всё это время был без меня? Даже пока мы встречались. — Нет, ты всегда-всегда-всегда был со мной. Ты возвращался, находил меня, целовал, приводил домой, угощал турецким кофе. Ты — уют. Я тебя люблю. Люблю. Честно. — Не надо, — просит Матсукава. — Давай попробуем, ну. — Я не смогу. — Почему? — Хочу быть с Тендо. Холодно. Страшно. Но Матсукава держится, он молодец. Стоит собой гордиться. — Так всё и закончится? — Оно давно уже закончилось, — замечает Матсукава. — Только сейчас понял? — Если вернусь в Токио, не думай, что ради тебя, — сдаётся Ханамаки. — Ты всё ещё любишь меня… как человека, как друга? — Конечно. Мне пора. — Подожди. Если случайно встретимся, просто пройдешь мимо? — Из какого шоу этот вопрос? Поздороваюсь, конечно. Спрошу, как твои дела. Мы ведь не враги. Я желаю тебе всего самого светлого. — И тебе счастья. С Тендо или с кем там угодно. Ни о чём не жалей. — Не собирался, — возмущается Матсукава. Ханамаки смеётся. Тем самым смехом пятнадцатилетнего мальчишки, который отбивал мячи Ивайзуми на волейбольной площадке. Матсукава хочет помнить его именно таким. — Пока, — шепчет Ханамаки. Сбрасывает, не дождавшись ответа. Конец? Не может быть. Вот это да. Матсукава отвлекается на стук о балконную дверь. За стеклом — Сакуса с чашкой с дымящимся напитком. М-м-м. — Что такое? — Матсукава открывает дверь дрожащей рукой. — Вот, — Сакуса протягивает ту самую чашку, — на случай, если решил проторчать здесь ещё час. — Какая забота, — Матсукава принимает щедрое подношение, тут же делает глоток. — Допью и вернусь. Спасибо. Сакуса оставляет его. Видимо, всё ещё благодарен за Атсуму. А ничего, выгодно быть хорошим малым. Странно, Матсукава больше не хочет быть женой Тенгена Узуя. Сейчас ему хватило бы обычного поцелуя в щёку от Тендо Сатори.февраль, 15
— Ну и как там дела у Куроо, — интересуется Сатори, копаясь деревянными хаси в тарелке с лапшой. — Акааши вернулся уже? Он теперь с Осаму? А Бокуто? — Сложно всё, — вздыхает Матсукава, — я люблю тебя. Тендо застывает буквально на мгновение, улыбается. И снова за своё: — Атсуму с Сакусой помирились хотя бы? — Ты совсем выпал из реальности? — Матсукава не выдерживает шквала вопросов. — Не плевать? — Да мне любопытно, вот и всё, — Тендо пожимает плечами. — Я тебя тоже люблю. И Куроо не нужно из-за Акааши убиваться, так ему и передай. — Я хочу тебя поцеловать прямо здесь, — шепчет Матсукава. — Куроо в порядке, он не из робкого десятка, знаешь ли. Пойдем ко мне? Я забыл покормить Гию. — Сейчас? — А когда? Тендо тычет в почти нетронутую тарелку с лапшой: — Сначала себя покормим. Я голодный, честно. — Не жаль тебе моего кота, — Матсукава всё-таки берётся за еду. — Да ты заврался, — говорит Тендо шёпотом, — просто кое-кто срочно хочет мне отсосать. — М-м-м-м, стоп, ладно? Сменим тему, — просит Матсукава, давясь содержимым тарелки. — Ладно. Прожуй для начала. Доедают молча. Матсукава делает несколько крупных глотков лимонной колы и приступает к рассказу: Атсуму с Сакусой помирились, Бокуто всё ещё встречается с Алисой, Акааши после Парижа с Осаму тоже расстался, Куроо весь в работе и его это устраивает. — Как-то так, — Матсукава отодвигает пустой стакан, — теперь пойдём? Конечно, Матсукава ждал возвращения Тендо с нетерпением. Тот был в Париже с другими, наверняка всё ощущалось совсем иначе. Пусть так, рабочая поездка не сможет затмить ту самую неделю, которая разверзлась вулканом между ними ещё год назад. Сейчас в рюкзаке у Матсукавы два билета на концерт Эйнауди, чье творчество Тендо глубоко уважает. Идею подал Сакуса, который в последнее время подозрительно подобрел к Матсукаве. Хорошее отношение Сакусы легче воспринимать как должное, если размышлять над каждым его поступком, можно додуматься до не очень хороших вещей. Что ж, всё складывается довольно неплохо. Матсукава скоро закроет превратившийся в занозу проект, а ближе к июню запланирует с Тендо какое-нибудь путешествие по типу медового месяца. Сказка же. — Вставай, чего ухмыляешься? — Да так, представил нашу свадьбу. — Лучше не надо, — просит Тендо. — Никаких колец. — А что насчёт клятвы? — Матсукава спрашивает серьёзно и ждёт честного ответа. — Держаться друг за друга в горе и в радости? — Типа того, — выдавливает улыбку Матсукава. — А без клятвы ты во всё это не поверишь? Тебе нужен какой-то залог счастливых отношений? Гарантия? — Такого не бывает. — Вот-вот, поэтому давай не усложнять. Я тебя долго ждал, — напоминает Тендо, — поэтому не тебе проверять меня на прочность. Пошли уже. Матсукава надевает куртку, чешет затылок. Разговор не задался, хорошо бы это как-то исправить. — Я тебя обидел? — Не смеши, — Тендо пропускает Матсукаву к выходу из заведения. — Ладно, — отстаёт Матсукава уже на улице. — На всякий случай хотел извиниться. — Да за что? — Я в тебе не сомневаюсь. Никогда не сомневался. Просто… страшно. — И чего ты боишься? — Тендо толкает Матсукаву в плечо. — Думаешь, я сбегу? — Нет. — Ну и? — Не знаю, Сатори. Пойдём. Любовь — это ведь как шнурки на кроссовках. Завяжешь их слишком туго, потом не вылезешь; слабо — и споткнешься наверняка. И что Матсукаве делать с этими замысловатыми узлами? Почему нельзя просто взять Тендо за руку и пойти с ним домой? Матсукаве обязательно требовать пожизненный контракт на взаимность взамен на то, что он всё-таки пришел к Тендо? Прямо сюда, своими ногами. Полный сил и решимости перевернуть всё и зажить счастливо, как два старика, которые к концу жизни нашли тот самый покой, о котором всегда мечтали. — Ты будто преодолеваешь бег с препятствиями. Или нет, — Тендо вызывает такси через приложение, — это лабиринт. — Фавна? — Похуже. — Да, сам себе создаю проблемы. Просто не верится, что всё бывает вот так, — Матсукава внимательно следит за подъезжающими машинами, — так хорошо. Хочется, чтобы у меня в кармане был какой-то крестраж, который поможет мне тебя удержать. Вдруг ты захочешь уйти? — Пока не хочу, — осторожничает Тендо. — Не люблю давать обещания. Но ты знаешь, я долго топтался на месте, пока тебя ждал. Это о чем-нибудь тебе говорит? — А я и не сомневаюсь в твоих чувствах, — вздыхает Матсукава. — «Здесь и сейчас» всё как в сказке. Меня пугает будущее, понимаешь? — А меня впервые оно не пугает, — Тендо пожимает плечами. — Я раньше мог бояться, что ты сойдешься с Ханамаки и больше не позвонишь. Жил в постоянном напряжении и ненавидел тебя из-за этого. Себя тоже. А теперь мы свободны — сами по себе, друг с другом. Вот что я понимаю. — Ты прав. Матсукаве не вытянуть из Тендо бумажку с подписью, в которой будут обговорены все условия их отношений. Нормальные люди терпеливо приходят к этому самому доверию, только вот Матсукава слегка травмированный. — Сойдем пораньше? Хочу немного пройтись, — предлагает Тендо. Мастукава кивает и просит водителя остановиться на повороте. Отсюда до дома минут двадцать медленным шагом. В самый раз. — Они сходят, Тендо потуже обвязывает шарф, прячет за ним сухие губы. А Матсукава хочет их целовать. Давно хочет. — Красивый цвет, — Матсукава касается мягкой вязаной ткани, — в Париже брал? — Да-а, подарок от коллеги. — Кто это осыпает тебя шарфами? — Изображаешь ревность? — Имею право, — улыбается Матсукава. — Хочу, чтобы мы принадлежали друг другу. Как вещи. А потом, через много-много лет мы сольёмся в единое целое, в какое-нибудь вещество. Или превратимся в дерево. — Через много-много лет я бы отправился на Марс, — Тендо хлопает Матсукаву по плечу. — А прямо сейчас — к тебе. Матсукава идет почти вплотную к Тендо, хочется взять его за руку. Пощекотать ладонь. Поцеловать безымянный палец, на который, увы, никогда не надеть кольцо. Вдруг ощущает на лице мелкие капли. Дождь. Присматривается — снег. Как хорошо. Будто покой поселяется в его жизни так же — осторожно, прозрачными снежинками. Клятвы бессмысленны, да, в принципе, любые слова — пустая трата времени. Матсукава не должен думать о том, что будет завтра. Разве что может запланировать отпуск или поход в кино. Решить, что приготовить на ужин. Какую бутылку вина открывать. Это и есть свобода? Не та, которую вечно ищешь в полотнах Караваджо. И не та, что теряется в ярких мазках Гогена. Её не разглядеть между беспорядочных линий Поллока. Не вытащить из фигур Пикассо. Даже в призрачном касании пальцев Адама и его Творца нет свободы. Она здесь, только здесь, в сантиметре от Матсукавы. В сухих губах. Её можно коснуться. Поцеловать. — Я люблю тебя.