Пари

ㅤ       Мари стояла на кухне третьего этажа. Это была не общая трапезная, а просто отдельная кухня одного из заброшенных санаторных комплексов — того, в котором была ее комната. Заваривала травяной чай. Надеялась, хоть он успокоит. Эти два дня выдались отвратительными. Вчера с утра Гоголь, днём мерзкие люди и не менее мерзкий Толстой. Надоели все. Просто надоели! Всё опротивело!       — О, нашел тебя. — На кухню влетел Гоголь, что удивительно, через дверь. Завидев Мари, закрыл на замок изнутри. Ей вдруг резко захотелось застрелиться. — Мне скучно-о-о! Повесели меня.       Да как он вообще сюда попал. Его комната даже не в этом крыле.       — Что делаешь? — лез он под руку и мешал. — Давай-ка, займи себя чем-то полезным. — Гоголь сел на стол, широко раздвинув ноги, и потянулся, разминая спину. — Осточертело! Какой мужик противный. Всё хрипит о скором перерождении. А мне его охранять поручили. Да так, чтоб он не понял, что его охраняют.       — Понятно.       Мари процедила чай через старое сито и отпила.       — Ну что «понятно»! Чего общаться со мной не хочешь! — Гоголь просунул руку в плащ и выхватил у Мари из рук кружку в попытках ее раззадорить. Полкружки всплеском вылилось на ее светловатые брюки.       Минуту оба молчали. Всё. Мари определенно больше не выдерживала. Эмоциям нужен был выход.       Она выхватила свою кружку из его рук и броском разбила ее о голову Гоголя.       — О!..       Наверное, я сошла с ума, подумала Мари, но таки потянулась к верхним кухонным шкафам, достала оттуда коньячный бокал и швырнула им в Гоголя. И еще один. К ее сожалению, оба пролетели мимо: он умело увернулся.       — Увы и ах, я напился и с одной кружечки!       — Да почему ты такой!.. Мне и без тебя всего хватает. А ты пристал ко мне!       — А ты почему такая?       — Какая «такая»?! Не трогаю я тебя, вот и ты от меня отстань! Чем я тебе не угодила? — сил пререкаться с ним не осталось. Только эмоционально реагировать.       — Такая темпераментная. — Гоголь не шевелился. Застыл. Не трогал, не приставал. Просто продолжал сидеть на обеденном столе и пожирать ее глазами. Мари взглядом следила за тем, как оставшийся чай каплями стекал по его белым волосам.       — Хочу еще огонечку. Я с тех пор ни с кем кончить не могу.       Мари оторопела. Да что за наглость!       — Отвали! Да как тебе с себя не стыдно приходить ко мне и нести этот бред! Пропей лекарств! Сними кого подороже! От-ва-ли!       — Да не доходит до тебя что ли, что не могу больше найти таких! Даже из тех, кто подороже.       — Не ты ли мне вчера говорил, что тебе от меня ничего не надо и ничего я тебе не могу дать? Так проваливай! Мы уже все обсудили.       Гоголь вдруг хищно улыбнулся. Спрыгнул со стола и двигался к ней.       — А может… мне тебя этим и пошантажировать? Клюнешь?       — Ну пошантажируй. — Мари надменно усмехнулась, вжимаясь в тумбу. — Пойди, раструби всем мой секрет, а потом сам убей или доверь это Фёдору, несчастный ты пустослов. Ну, сделай хоть что-нибудь. Одни слова.       Провоцирует. Гоголь теперь стоял уже вплотную и всё еще болящей от вчерашних ожогов рукой сжимал талию Мари. Крепче и крепче, уже до боли. Мари выдохнула томно, и тут же пустила смешок, маскируя за ним этот случайных выдох.       — …или такое сильно бьет по самооценке? Девушка предпочтет смерть сексу с тобой. А ты приходишь к ней и продолжаешь унижаться. — Мари была полностью вжата в эту проклятую тумбу. Не вырывалась, а только искала пути грамотного отхода. Чёрт. Она оставила спички в уличных брюках. Но это же кухня. Тут они быть просто обязаны.       — А я пойду и раструблю. Что будешь делать? — он перешел на шепот и дышал им ей в шею. Не мог сдерживаться. Хотел. — Будешь такой же смелой? Такой же грубой?       — Пойди и раструби. Слова, опять одни слова. Тошнит уже от них. — Голос Мари подрагивал. Держалась она и правда смело, однако не знала, что делать. Физически он превосходил ее в разы, а ещё большего шуму создавать не хотелось. — Ну же? Труба не трубится? Хотя, тебе не привыкать.       — Я ведь даю тебе то, о чем ты меня просила. Бери.       Ладонь Гоголя стекла по талии к копчику, прижимая обездвиженное тело Мари ближе к себе. Щеки вспыхнули, хоть в этих прикосновениях она не находила ничего и не вызывали они у нее ничего, кроме мерзости.       — Всего раз — и будешь свободна. Как минимум, от меня. Заживешь. Больше не придется… — губами мягко укусил ее за ушко и облизнул его край, — …волноваться. Унесу твою тайну в могилу.       Мари была слишком умна, чтобы верить клоунам.       — Три секунды на ответ. Иначе…       «Раз»       Николай губами коснулся ее шеи. Не в поцелуе даже, а просто в прикосновении. Мари даже не дернулась. Только зажмурилась. До чего тупой блеф. Эти фокусы по праву можно считать устаревшими.       «Два»       Прикосновение остановилось. И тут же углубилось, но всё еще не было поцелуем. Скорее жадным требованием. Он нежно гладил ее поясницу и кусал губами шею. Мари молчала и тяжело дышала. Жизнь, которую она так бережно строила всё это время, висела на волоске. Он ведь расскажет. Ему это ничего не стоит. А она потеряет всё.       Да, Мари была умна — клоунам не верила, но знала, что выгоду надо извлекать из всего. Тем более когда выгода — жизнь.       «Тр…»       Гоголь оказался заткнут. Мари сжала его челюсти рукой, чуть отдаляя его лицо от себя.       — И как мне знать, что ты не врешь?       — Никак. Только поверить. — Он немного растерялся, пораженный ее решительностью, но затем довольно ухмыльнулся.       Мари замолчала и тяжело выдохнула. Разве есть у нее выход?       — Это «да»? — Гоголь приблизился к ее лицу почти вплотную и снова был отодвинут.       — Только не целуй меня в губы.       — Если не в губы, то совесть не измучает? — Искренне рассмеялся Николай и чмокнул в щечку. — Переживаешь, что благоверному своему изменишь? Вообще-то, я тоже рискую! А ты — меньше, потому что делаешь это ради, ох, как бы выразиться полиричнее, ради вас! Спасаешь вашу любовь любовную! Сами сковали себя выдуманными узами и сами от них страдаете! — Гоголь пустил сардонический оскал. — Пустоголовые.       Он приблизился к ней, окутывая запахом истязающей страсти, обцеловывал теперь ее щеку прохладными губами, но от этих прикосновений Мари только морщилась. Каждая фраза, каждое касание — удар кнута по сердцу. Взглядом скользнула по Николаю и с трудом подавила волну отчаяния, наступающую на ее ледяное спокойствие. Жизнь когда-то кишела секретами. Видно, сегодня пришла пора за них рассчитаться.       Гоголь настойчиво продолжал свои ласки, но Мари лишь отворачивалась от его дерзости и противных нежностей. Руки его сжимали тело в прикосновениях, с каждой минутой становившихся всё непристойнее, всё напористее, и неистовое возмущение закипало на огнях Мари. Терпела она ради одного — спасти собственную жизнь.       И он, пусть и уязвленный таким отталкиванием, понимал. Понимал, что ищет она только свободы. Но это не устраивало. Не нужен был ему откуп, избитое пошлое подношение. Хотелось большего.       — Эм, нет-нет, так не пойдет! Я хочу, чтоб и ты меня хотела.       — Такого не будет.       — Будет, Мари, будет! Заключим пари? Спорим, а, что через минут семь ты сама будешь слёзно умолять?       Гоголь огладил ее лицо, так мягко, почти ласково, телом прижался к ее телу. Как же Мари выводила эта его манера — словами резать, а действиями — зализывать и нежить!       — А если не буду?       Мозг кричал, разум изнывал, напоминая о сумасшедшей неправильности происходящего: ставка была слишком высока, и Мари, внимая крикам этим, пыталась отдалиться, пыталась передумать, чувствуя, как в пах собственный так настойчиво вжимается пах чужой, но безуспешно: ретироваться ей было уже некуда. Он вдавливал ее в тумбу до боли в копчике, беспощадно, лишая последней возможности выбраться, а руками бесстыжими то сжимал талию, то выпускал из жестоких тисков и гладил следы от своих пальцев на ее коже.       — А если не будешь, то мне это и неинтересно. Я большой любитель женских голосков. Жалобных — особенно! Поэтому… если на седьмой минуте вымолчишь, тут же прекращу и оставлю тебя, но, справедливости ради, отныне и сам буду молчать о тебе. Честно проигранный долг свят! Ну, что скажешь?       Мари задумалась. Если он не врёт, это великолепная возможность и перспектива. Хотя нужно быть совсем идиоткой, чтоб слова его принимать за чистую монету. Да и поздно думать, когда уже прыгнула в омут с головой.       — Ау, Мари, попробуешь оспорить? Или совсем не уверена в своих силушках?       Сущий пустяк, подумала она и это же повторила словесно, когда-то меня здесь пытали и я ни словом не обмолвилась. Приняла вызов.       — Уверена. Ты не дождешься.       Николай ухмыльнулся, взъерошил свои мокрые от чая волосы и рывком перевернул Мари задом к себе, заставил опереться о кухонную тумбу и, надавив на поясницу, выгнуться.       — Снимай штанцы. Всё равно их заляпала.       Она выгнула бровь и оглянулась на него со взглядом, кричащим, мол, сам и снимай. Чего он добивался? Унизить, сильнее смутить? Куда сильнее?!       — Ау-у, я ожидаю!       Мари выдохнула и, замаскировав стыд под злой, ненавидящий взгляд, метнула его в Гоголя и отвернулась обратно, чтоб не видел, как стеснена всем этим, как краснеет. Поддернула пальцами резинку штанов и нарочно медленно, издеваясь, стягивала с бедер обтягивающие брюки и сантиметр за сантиметром оголяла покрывавшуюся мурашками кожу. Да-с, лица ее Николаю точно видеть не стоило: зарделась вся стыдливо. Остановилась. Всё! Пусть дальше сам всё делает.       — Мари, уже не соображаешь? Попросил же снять, а не опустить!       — Нет! Сам снимай! — Выпалила Мари и тут же замолчала, жмурясь. Дурная голова совсем не соображала.       — Ого! Уж раз ты настаиваешь! — он захихикал и стянул ее брючки до щиколоток одним рывком. — Приподними ноги.       Гоголь снял с нее низ и откинул куда-то на стол. Ну что за прелесть, подумал он, разглядывая картинку перед ним: его прелестная жертва пари опиралась и вжималась ладошками в тумбочку, оттопыривая бедра и вместе с тем инстинктивно силясь прикрыться: не разобралась что ли? Он хихикнул и льнул рукой под белье, поглаживал бока, смеясь с того, как она всё ещё не может угомониться, что-то возмущенно бормочет себе под нос и виляет ими в попытках укрыться от его ласк.       — Ну-у! Поймаю всё равно.       И поймал. Сжал круглое бедрышко до боли и укусил за спину, на лопатке наверняка оставляя разоблачающий красный след. Белье ему вдруг резко невыносимо сильно помешало и он без предупреждения потянул ее трусики вниз по ногам.       — Ноги-и! Поднимай.       Мари свела их в нарастающем и нежеланном возбуждении, раскраснелась и запротестовала, но протест этот состоял в неподвижном стоянии на месте и полном игнорировании Николая. Тогда он присел на корточки и под недовольные ее брыкания силой поднял каждую из ножек поочередно и стянул с щиколоток тонкую ткань.       Она не стерпела такой наглости. И разозлилась ещё больше, когда, обернувшись, увидела, что он там за ее спиной сделал: аккуратно сложил ее трусики и сунул себе в карман.       — Да ты!.. Ты совсем! А ну отдай! — Она рукой потянулась вернуть украденное, но пропажа по-фокуснически испарилась где-то у него в шинели, и тогда Мари просто замахнулась на него.       Он перехватил ее за запястье и показал язык, кривляясь и дразня:       — Моё.       — Нет, моё!       — Мари, успокаивайся. И обратно. — Он, вжимая телом, придвинул ее назад к тумбе, на этот раз к себе лицом. — Хочу тебя порассматривать.       Подлец. Конечно, ей было бы куда проще стоять к нему спиной.       — Вся красная, — констатировал он, стягивая с правой руки свою кожаную перчатку, ухватившись зубами за ее край, — скоро сама сдашься.       — Не…мм-м…       Не успела она договорить, как Николай смял и просунул сквозь приоткрытые губы снятую перчатку, затыкая без конца возмущающийся ротик.       — Картина маслом! — ахнул Николай, за смешком скрывая свое осознание того, что в полосатых штанах становится всё меньше места. — А то ты громкой бываешь. Заодно и тебе — козырь. Вдруг поможет?       Гоголь поднял правую ее ножку и ухватил рукой под коленом, фиксируя на весу. Мари пошатнулась, сзади ладонями оперлась о тумбу, чтоб устоять, а он задрал ее кофту к горлу, обнажая, но не трогая тут, и спустился рукой ниже, пальцами раззадоривающе проводя по влажному входу.       — Ой… Мари, а что стряслось? — липкими теперь пальчиками он поймал ее подбородок и, приподняв за него голову, удивлённо посмотрел на нее. Она вопросительно промычала в ответ.       — Да ты глянь на себя. Вся промокла.       Мари запунцовилась и зажмурилась стыдливо, попытавшись свести трясущиеся ноги вместе, чтоб не пришлось боле выносить такого позора. Вырвалась лицом из хватки рук, не могла дальше терпеть этого насмешливого взгляда, кой унижал, оплёвывал и доказывал свое превосходство. Под таким она могла только съежиться и в молчаливом терпении постараться выстрадать эти клятые семь минут.       — Нет, ну надо же… Я и сделать ничего не успел, а ты уже насквозь мокренькая. Признавайся, ты так при каждом нашем разговорчике течешь?       Оставшийся без ответа Николай хихикнул, задрал ее ножку выше и вновь накрыл пах рукой, возвращая пальцы на место, проникая ими глубже, сводя и разводя, сгибая и касаясь заветного места внутри. Мари потеряла опору в виде ноги, на которую опиралась и которая в итоге предательски подкосилась, и теперь просто вжималась в мужской торс своим, практически вешаясь на него.       Он подхватил ее, поставил, как стояла до этого и вынул пальцы. Теперь то водил теперь глумливо и лениво по влажным складкам, то поднимался выше и играл с клитором, так же мучительно медленно распалял и до невыносимого мления раздразнивал. Ноги дрожали; та, которую он держал на весу, затекла — не давал ею и пошевелить. Мука эта с каждым новым движением его становилась всё нестерпимей, терзала только сильней и сбивала в голове все защиты, сжирала все здравые смыслы, и Мари, почти влекомая ею, выгибалась под мужскими пальцами и тянулась к ним сильнее. А он это замечал и не давал — только забавлялся такой реакции, на деле же страстно ожидая и желая хотя бы малейшего ее писка.       Как можно получать удовольствие от такого унижения? От утраты достоинства? Мари мучеником стиснула зубы, почти жуя эту клятую его перчатку во рту, но, стоит признать, на нее и впрямь можно было переключить внимание, чтоб не застонать ненароком, ведь любой звук стал бы мгновенным признанием проигрыша.       — Надо же. Этот ротик и впрямь умеет закрываться. Не без сторонней помощи, конечно…       Она молчаливо изворачивалась перед его насмешками, стараясь не захныкать сейчас же, стойко сопротивляясь безжалостным силам, заставляющим покориться своей слабости. Каждое движение ранило её самолюбие, удовольствие и стыд смешивались в груди, накапливаясь, пропитывая всё существо своею неадекватной смесью. Страсть эта стала спасением и проклятием, а её тело, напряженное, распаленное, страдало в слишком сладких терзаниях, отзываясь на его ласку медленными пульсирующими волнами.       Гоголь ввел два пальца глубже, до конца, и имел ими, выбивая из головы все мысли. Непокорные локоны обрамляли до ненормальности измученное, красное личико, застывшее в блаженной пытке. Губы дрожали, словно звали его имя в немых мольбах, сминали, кусали ткань перчатки. Остались только эти бессовестные пальчики, под которыми она вот-вот кончит.       — Мари, а что с личиком? Прям так страдаешь? Ты только попроси — и я тут же остановлюсь и по-человечески тебя удовлетворю.       — П-мпр-ш…       Она забормотала что-то невнятное. Он не понял ничего из-за своей же перчатки во рту.       — Чего-чего?       Когда вдоволь насмеялся с того, как отчаянно Мари пытается что-то выговорить, отпустил ее ногу, вытащил изо рта бордовую ткань и аккуратно вытер ею стекающую по ее губам слюну.       — Я сейчас… Не… ост- …ивайся… Прош-шу…       Гоголь в миг остановился. Прекратил любые движения, но пальцы не вынимал, смеясь с ее вылетевшего капризного стона. Этого ему стало достаточно и он просто уставился на нее и глупо, дико-хищно улыбался и тяжело дышал через рот.       Растерянная, униженная, поддалась волне страсти, отчаянно требующей немедленного усмирения. Сконфуженно вздохнула и поморщилась, стремясь укрыть свое страдание, свое личное поражение от похотливого взора. Ну да. Как могла забыть, что ставит он всегда на себя и стабильно с такой ставки выигрывает.       — Признаться, я не ожидал. Жалкую минутку не дотерпела. Вот неудачница! Ох, а как держалась! — Цедил, отказываясь замечать, сколь странно-нежно гладит ее теплое тело.       — Закрой свое… клоунское р-рыло…       — Всё. Сейчас, сейчас… Не рычи, попрошайка. — Он, издеваясь, погладил ее по голове и пощекотал по шее в жесте похвалы. — Надо было убивать, когда хотела, теперь себя вини.       Николай подхватил Мари за бедра и усадил на кухонную тумбу, в маниакальном увлечении сжимал ее талию, скользил выше и сжимал в руках грудь, язычком припадая к соскам и поочередно облизывая их кругами, пока она всё вертелась и тянулась через его руки к жилету. Он, заметив, быстро его скинул, а юркие ее пальчики побежали дальше — нетерпеливо расстегнули рубашку и стянули с больших плеч.       — Да-а… — Простонала еле слышно, когда он губами обхватил ее твердый сосок и слегка прикусил. — Т-тебя надо убить. — Мари дотянулась до небольшого выдвижного ящичка в тумбе у духовки и, верно предположив, что спички там быть должны, достала их оттуда. — Хотя бы… сделать больно. Как же я тебя…       — Хочешь?       — Ненавижу.       Она чиркнула спичкой и переняла огонь на себя, руками обхватила его шею, обжигая, жестоко впечатываясь огнем в кожу. Не давала привыкнуть и сама получала нездоровое удовольствие от причинения ему боли и, давно затерявшись в пучинах этого экстаза, почти что вскрикнула, когда он снова вошел в нее пальчиками.       — Под теми, кого ненавидят, так не крича-ай-ат! — Поучительно прошептал тот, заканчивая писком. В отместку за особо сильный ожог ускорил движения настолько, насколько позволяла дрожь во всем теле, доходящая уже и до пальцев. — Да. Да-а, Мари, ещё. Ещё…       — Неадекватный… — прошептала, прикрывая глаза от вновь нарастающего удовольствия внизу.       — Ты сама такая. Н-неадекватнее-ай неадекватного только тот, кто с-спит с ним, — бурчал, заикаясь от ноющей и выжигающей отметины на теле боли и постанывая от почти столь же болезненного напряжения в штанах.       И правда. Как бесили ее эти колкие замечания, которые назло оказывались очень верными. Хотелось его заткнуть, поквитаться, возместить ему всю моральную боль болью физической.       — Всё, всё, Мари, пожалуйста… Ай, больно, б-больно очень! — Почти умолял, становясь податливым под ее горячими ручками, а она проявляла новые и новые ожоги на белой коже и даже не думала тормозить, вжимала сильнее свои горячие ладони в дрожащее тело и прожигала до ран. Нетерпеливо выдохнула, когда движения внутри вновь прекратились. — Останавливайся, сказал.       — Дошутилась, ненормальная. На меня смотри. В глаза. — Голос больше не звучал дурным хохотом. Пальцы внутри так и не двигались в ожидании исполнения им сказанного. Перестаралась. Зажмурилась, смущаясь такому своему всплеску, а затем всё же открыла глаза и плывшим взором смотрела за его спину, на потолок, на дверь — куда угодно, кроме самого Николая, поэтому он, отдышавшись, свободной левою рукой отпустил тонкую талию и сунул большой палец в ее рот, оттянул им угол губ, разворачивая и устремляя непокорную голову на себя, а остальными четырьмя поглаживал горячие раскрасневшиеся щёчки.       — Отведешь или закроешь глазки — пожалеешь, что попросила. Весь позор будет зря.       Мари встретилась с его низавшим больным взглядом и отчего-то напряглась испуганно. Не от угроз, а от его эмоций: глазами он впивался, пожирал, он смеялся и не щадил, глядел неотрывно ей в глаза и расплывался в дурной животной улыбке, любуясь этим томным и ничего не соображающим взглядом, а пальцами внутри снова начал движение и ласкал точно так, как нужно — поощрял послушание. Ускорялся. Доводил до предела. Почти до самого оргазма. И в миг последний останавливался, заливаясь безмала злобным смехом, исследуя ее лицо хищным взглядом, а рот — не менее хищными пальчиками, заставляя их пошло облизывать и слюнявить. Строить разочарованное лицо было уже тяжело, поэтому Мари просто смотрела на него в ответ, своим замыленным и почти умоляющим взглядом выпрашивала продолжения, задыхаясь — не осталось сил и слова вымолвить, еле слышно постанывая, хныкала под жестокими пальцами.       — Я ж не понял: о чем просила то?       Мари приоткрыла рот, чтоб ответить, а в коридоре послышались отдаленные шаги, которые с каждой секундой становились громче. В дверь постучали.       — Я… Ах-х, там-м… Сейчас кто-то зайдет… — зашептала Мари в попытках оттолкнуть его от себя.       — И правда. Ну ничего. Я сбегу через портал. А ты, — Николай зарылся лицом в темные волосы и еле слышно рассмеялся ей в шею, — ты на всеобщее обозрение останешься тут голенькой сидеть.       Она поняла, что так и будет. Заерзала и пыталась теперь выбраться, чтоб встать. Не пускал. Только сильнее вдавил в тумбу, кусал каждую венку на шее, а Мари куталась тянущим страхом разоблачения: вот-вот кто-то войдёт на кухню и увидит их вдвоем, застанет далеко не за дружеской беседой. И если это дурачье легко отделается, то ей некуда бежать и нет способа скрыться! Когда ручка двери дернулась, Мари тяжело, нервно задышала, а на пылкие и столь опасные его поцелуи в шею отвечала лишь повторяющимся «выпусти-и».       Николай рассыпал в воздухе очередной тихий смешок и свободной рукой сжал ее ладонь в своей, поднес к губам и оставил на ней осторожный поцелуй. Обцеловывал медленно сначала каждую костяшку, за ней и каждый ее пальчик одаривал вежливым поцелуем, щекоча кожу теплым дыханием, а движениями внизу извивал ее тело, издевательски ласкал, большим пальцем быстро водя по клитору, а двумя — средним и безымянным — внутри.       Мари встрепенулась, когда кто-то задергал дверную ручку ещё сильнее, а Николай зашептал, будто утешая:       — Мари, а ну угомонись. Закрыто там.       Через минуту стук прекратился. Она выдохнула и прекратила свои суматошные дерганья, но расслабиться ей по-прежнему не давал Гоголь, терзающий, издевающийся и не сдержавший своего слова. Разве это называется «по-человечески удовлетворить»? Да это чистая пытка!       — Мари… — томно позвал он, весь заведенный, растрепанный, горячим дыханием нежил ее приоткрытые и все искусанные губы, — Мари, я так хочу тебя. Мне всё равно. Буду тебя целовать. Хочу.       И впился в ее губы жадным поцелуем, прикусывая нижнюю до крови. Не стерпел. Не удержался. Хотел, правда хотел сначала послушаться — не целовать в губы, как и просила. Просто не устоял. Каждый звук, каждое ее случайное касание взращивало в нём это безумное желание, и он потакал ему, молча следовал за — вот оно подло и завело к этим горячим губам, и он целовал, сминал их в своих, оттягивал и слизывал каждую проступающую капельку крови.       Мари возмутилась и, запустив руку в его волосы, больно оттянула косу, а затем, теряясь в своих намерениях и действиях, уже косу эту расплетала и то мягко перебирала, играясь, то, стоило ему ускориться, едва ли не выдирала белесые волосы с головы, насаживаясь на жестокие, но такие нужные пальцы.       — Ой. Понежнее со мною. — Почти промурлыкал он игриво, подставляясь под ее ласки, и то осторожно, то ненасытно ласкал сам: имел цель довести лишь до исступления, а не до оргазма.       Как же хотел. Откровенно говоря, сам не знал почему: она никогда не была одержимостью в свободной от всех привязанностей голове, не занимала там важного и почетного места, но отчего-то сейчас голова эта неуемно хотела и жаждала ее. А с ней и тело — оно требовало, по каждой пульсирующей венке оно лило всю кровь только туда, вниз. Хотелось владеть. Хотелось отбирать выигранные другими трофеи. Он находил в этом самый сок: кто-то застолбил, определил своею, а он ворует нагло. Вот, что есть свобода — никого не привязывать к себе и ни к кому не привязывать себя. Смеясь, разрезать нити и чужие, когда вздумается. Вот оно! Вот же! Свобода собственная — всегда иметь возможность навязать свою волю; свобода собственная — заканчивать свободу других. Свобода — вседозволенность.       — Х-хватит… Пожалуйста. Я…       — А что такое? Ты ведь не хочешь меня.       — Не хочу-у. — Простонала протяжно. Хотела.       Вот врушка, подумал Николай, говорит такое, а сама меня обласкивает бешено ручками! Полная врушка! Но всё равно обидно.       — Да? Ну тогда я пошел.       Мари усмехнулась с нелепой шутки, а он вдруг, приложив немало усилий, отстранился, прекратил ее трогать совсем, вытер руки кухонным полотенцем и занял их теперь застегиванием своей рубашки.       — Ты мне пуговицу оторвала. Будешь должна.       Она в непонимающем шоке уставилась на него и свела дрожащие ноги, прикрываясь. В каком это смысле? Внизу всё на грани мольбы ныло от неудовлетворенности, требовало, жаждало даже продолжения, долгожданной и выстраданной разрядки. Он что, совсем?!       Николай набросил сверху жилет, взглянул ей в глаза, с молчаливой насмешкой вскинул брови, как бы спрашивая издевательски: «Что, в чём дело?», и Мари обняла его тело ножками в попытке приблизить обратно к себе, но он лишь перехватил их и сбросил с себя, отходя и застегивая последнюю пуговицу.       — Я к тебе больше не притронусь, пока не скажешь, что хочешь того. Ты не говоришь — как знаешь. Считай, что победила. — Николай набросил сверху свою шинель и, едва ли не грустно поцеловав на прощание ее ручку, побрел к двери.       — Эй! Да это наглость!       Он проигнорировал, ногой пнул раскиданные на проходе осколки от побитых кружек и бокалов и не забыл с обеденного стола прихватить свой цилиндр.       — А ну иди сюда! — Хотелось ударить себя по голове за эти слова, но возбуждение уже било по ней куда больнее.       Он обернулся и бросил раздраженно:       — Мари, что пристала? Уже всё обговорили.       — Да подойди!       Гоголь послушался и отошел едва от выхода, встал напротив Мари, разглядывая. Не хохоча и не издеваясь, просто напоследок глазел на забавную гамму эмоций на личике. Злится. Соблазняет. Мучается.       — Ну что ещё?! Победа твоя. — В голосе усталость от мучительной игры.       — Куда ты?       Он как-то разочарованно усмехнулся с ее глупого вопроса и побрел обратно к двери. Мари победила. Всё! Что ей еще нужно?! Только вот плод рокового пари — глупая ненужная победа — оставалась, казалось, незамеченной в сердце победительницы, не приносила такого удовольствия, какого приносил он, такого, что готова была она взорваться от этой болючей смеси: степень ее возбуждения была пропорциональна стыду. Да куда уж там. Выше. Шкалила.       — Да хочу я!       Гоголь обернулся и остановился, стоял теперь почти в дверях, серьезным взглядом смотря на нее издалека. А внутри ликовал. Такая предсказуемая, такая смешная, такая истомившаяся. Но все ещё может болтать. Интересно, где же ее предел?       — Прикоснись к себе.       — Что?       — Плохо слышишь? Потрогай себя там.       — Может… лучше ты?.. — Как неловко. Как дурно голове. Уже пожалела, что призналась.       — Лучше ты. Ты ведь хочешь.       Неадекватное возбуждение затуманило мозг напрочь. «Что я творю, Боже, что со мной?» — кричал воспаленный разум, но крики его игнорировались, отчего затем и быстро расплывались в потоках сознания, перебивались мыслями другими, мыслями больного задора, мыслями, приказывающими послушаться его. Николай стоял напротив в метрах двух и смотрел теперь довольно, как она смущенно ползла по животу ручкой ниже и ниже, а затем, жмурясь и отводя от мужчины взгляд, выводила линии по своему чувствительному местечку, краснела и сводила ножки, чтоб тот меньше разглядел.       — Шире. И быстрее.       Всегда приятно было ломать стерв — а особенно зрелищно было наблюдать, как становятся они невинными и послушными скромницами. Только как долго возможно истязать себя такими представлениями? Как истязания эти он продолжал терпеть и сколько еще сможет — не знал. Да и вряд ли уже смог бы.       Способностью создал портал и через него рукой своей накрыл ее ладонь, помогая и задавая нужный ему ритм, наблюдая с расстояния и одновременно участвуя в этом ненормальном перформансе.       — Так чего хочешь-то?       — Тебя. Т-тебя хочу. — Скулила, извивалась на кухонной тумбе, пальчиками силилась довести себя сама, но он их контролировал и вовремя останавливал, хихикая с ее умоляющих жалобных всхлипов. — Очень хочу-у-у!..       — Ах, ну ты чего? Смотри не расплачься, как в тот раз.       Гоголь расплылся в какой-то помешанной полуулыбке и подошел наконец вплотную, в безумной спешке приспустил до колен штаны с боксерами, нетерпеливо уже и сам томился, еле сдерживал стоны ставшего болезненным возбуждения: хотел ее довести, а получилось и себя заодно. Пододвинул Мари на самый край тумбы вплотную к себе, поймал горячие ее ладони и сплел пальцы с пальцами, руки ее крепко вжав в столешницу по обе стороны ее тела.       — Тебя бы проучить и оставить так. Голодная Мари.       — Да на себя п-посмотрел бы. Сам уже еле держишься.       И это было правдой. Впрочем, держаться он больше не планировал. Раздвинул ее ноги в стороны, приставил твердый член к ненормально мокрому, ненормально вожделеющему входу и легко туда проскользнул под ее тихий стон.       — Договоришься сейчас, — Николай прикусил ее нижнюю губу и толкнулся глубже, насаживая сильнее. Одной рукой теперь всё жал к себе ближе и ближе, придерживая ее за поясницу, а второй жадно зарывался в ее волосы: сжимал, гладил, путал. Нежно целовал.       Неистовое желание овладело им напрочь, и он углубил движения. Тело ее искушенное и наученное послушанию верно откликалось на каждое его прикосновение: горячело под ласками и подавалось вперед, и мужские руки забирали себе накаленные формы, пленили, исследовали с ненасытным вожделением. Он больше не жадничал, а давал ей всё самое глубокое и пылкое, делился и делал частью.       — Так для меня стонешь. Я польщен. Давай громче. Чтоб все послушали, — провел язычком за ушком и прикусил край раковины, заставив ее убавить громкость и тихо выдохнуть.       — Это… не для тебя… — в ответ воткнулась острыми зубками в его плечо, оставляя только едва слышный шепот.       — Да? А для кого? Для Фёдора? — Смеялся, ускорялся, вбивался бешено, заставляя ее ёрзать по столешнице в неосознанных попытках то придвинуться ближе, то укрыться от мучающих движений. — Так его здесь с нами нет.       — Сволочь, ты с-сволочь… — под ласковыми поцелуями в шею, смешивающимися с отнюдь не ласковыми насмешками, сжималась на его члене. Толчок — и новые укусы то мужского плеча, то собственных губ в попытках молчать. Попытки безуспешны. Молчать не получалось. Слишком хорошо.       — Да тебе же нравится, развратница. Или с Дос-куном лучше? А покажешь, как ты стонешь под ним? Тише или громче, чем сейчас? Так же с ума сходишь?       — Хватит, х-хватит! Всё!       Мари жмурилась от стыда и пыталась отворачиваться от его поцелуев. Какой же урод. Подлейший. Подлость эта больше не смущала. Внизу всё ныло. Жаждало.       — Не скули. Не хватит. Отвечай: нравится?       — Нравится… — все муки совести перебились желанным окончанием, и она сжалась в долгожданном оргазме, дрожа под грязными словами и не менее грязными, до ужаса развратными его действиями, обхватив член внутри так туго, так неадекватно сладко простонала в обкусанное его плечо, что он, не выдержав, вышел из нее и излился в свою руку, вытер ее о полотенце и забросил его в раковину.       Мари, больше не поддерживаемая сильными руками, подалась назад и стукнулась головой о верхний кухонный шкафчик. Прикрыла глаза и, тяжело вздымая грудь, пыталась прийти в себя. Гоголь трясущимися руками застегнул брюки, погладил ее шею, оставил осторожный поцелуй на горячей щеке и обернулся шинелью, испаряясь в портале. В воздухе повисло лишь тихое:       «Я буду молчать, Мари». ㅤ