Разве юность не должна быть прекрасна?

Она была абсолютно пуста, и в то же время полна до краёв — слёзы уже давно не шли из её красных, стеклянных глаз, казалось, она выплакала их все до последней никчёмной капли, вот только ураган внутри изо дня в день лишь становился всё больше и больше, словно наровя своим напором сломать рёбра в щепки, разрушая последнее препятствие на своём пути к свободе. Хрупкие плечи подрагивали в такт немым всхлипываниям. Немигающим взглядом девочка смотрела в зеркало, куда-то сквозь себя, обеими руками вцепившись в бортики раковины до побеления кончиков пальцев, словно они были её спасательным кругом, последней опорой. Лёгкая боль от сильного вдавливания пальцев в мрамор держала ту всё ещё здесь, оттягивая за тонкие ниточки рассудка, растягивая миг этой агонии, заставляя ощущать абсолютно все эти уже такие до боли в груди знакомые чувства, будучи в полном сознании. Сейчас она стоит здесь, посреди холодной, тесной ванной комнаты в одном нижнем белье — единственное место, где она не прятала себя, обнажала в первую очередь свою душу, а только потом израненную оболочку, на которую ей даже взглянуть тошно. Взгляд блуждает от белоснежных, растрёпанных волос к фиалковым, тусклым глазам, пробегает по бледным губам, не решаясь спуститься ниже. Один взгляд на руки и невыразительные подростковые бёдра с чередой тонких, светлых полос заставлял внутри всё сжиматься от вороха стыда и отвращения к самой себе. Она никогда не пыталась убить себя. Все эти шрамы — хаотичные, сделаные пусть и импульсивно, но явно не с целью вскрыть столь отчётливо просвечивающие на бледной, полупрозрачной коже вены. Горизонтально проведённые, разной длины и глубины порезы мелко усеивали худые, даже скорее тощие руки и в совсем ничтожном количестве бёдра. Она причиняла себе физическую боль, пытаясь убить что-то внутри. Не себя. Тина бы никогда не позволила себе наложить руки на жизнь, которая, как ей казалось, принадлежит не ей. Она не выбирала, родиться ли ей, и не она решит, когда умрёт. Но только это хотя бы на короткие моменты помогало выпустить негатив из себя, Валентина невольно сравнивала это с выпусканием крови, которое необходимо для очистки организма. Только так она могла справиться с чувством собственного бессилия, с этим безграничным ворохом эмоций внутри, мерзкой, тягучей тревогой, что так и наровила взять за горло, и только физические ощущения давали той словно отрезвительную пощечину, помогая взять себя в руки и успокоиться. Она не имела права ощущать так много, но и копить в себе то, что является гниющим грузом на плечах было и того хуже. Трясущаяся рука зарылась в лохматую копну волос, а сама девушка закрыла глаза, пытаясь восстановить дыхание. Белёсые ресницы слегка подрагивали, напоминая в этот момент пархание крылышек бабочки капустницы — беленькой красавицы однодневки. Глаза болят от тяжести непролитых слёз, виски словно грубо сдавило клешнями. Период импульсивных самоповреждений прошёл уже достаточно давно — томительные два года ушли на то, чтобы окончательно перестать наносить себе увечья во время очередного приступа, однако шрамы каждый раз вгоняли пятнадцатилетнюю девчушку в состояние безграничной тревоги и отвращения к себе. Она ненавидела это тело. Она ненавидела то, что оказалась настолько слабой и позволила себе опорочить свою плоть, оставив на коже надолго следы собственного позора, ведь как бы она ни пыталась, шрамы практически никуда не уходили, превратившись в чёткие, белые полосы. Хотелось никогда больше не видеть этого, снять кожу с рук и ног, раствориться, стать свободным, вольным ветром, с силой бьющейся о скалы волной, лишь бы смыть с себя эту грязь. Люди и похуже живут, чем она, а всё равно идут дальше и даже не смеют окунуться в пучину самоповреждений. Девушка помнила, как пренебрежительно отзывалась о самоубийцах и им подобных её матушка, говоря, что те не попадут в Рай, как безгрешны не были бы при жизни. По церковным канонам, самоубийц даже нельзя отпевать в храме и поминать в молитвах, потому что они пренебрегли даром Божиим – жизнью. А хоронят их и вовсе за оградой кладбища, ведь это не только убийство, но и грехи неверия, отчаяния и уныния, через которые самоубийца отказывается нести свой жизненный крест, усомнившись в спасительном Промысле Божием о каждом живом существе. И она теперь не попадёт в Рай, ведь так? Она теперь опороченая, отвратительная, неидеальная. Ещё и двуличная — ведь видя людей с такой же проблемой она испытывала лишь искреннее сочувствие и желание помочь им, поддержать, утешить и никакого отвращения, какое питает к своему отражению. Холодный, словно механический стук в дверь ровно три раза. Чётко, громко, звонко разрезая тишину этой маленькой комнатки утопии. Альбиноска вздрогнула всем телом, бросив затравленный взгляд в сторону выхода. Следом за стуком через пару мгновений послышался женский голос, словно человек за дверью сначала прислушивался к тому, что происходит в ванной комнате. — Валентина. Ты скоро? Не забывай, через полтора часа мы выезжаем. Валентина помнила. Она за столько лет заучила наизусть весь их график до мельчайших деталей. Сегодня снова служба в храме соседнего городка. Снова мать будет врать этим людям, трясти с них деньги, свято веря в собственный обман о том, что она — их последний путь к спасению и царству Господа. В какой-то мере Тине действительно было её жаль. Сара, будучи вполне в здравом уме вызывала невольно мысли о том, что она либо искусная симулянтка, либо душевнобольная. — Да... Да, я иду. Сбивчиво промямлила девочка, встрепенувшись в поисках своего строгого, школьного платья, которое оставила где-то здесь, на холодном мраморном полу. Ответа не последовало, лишь стук каблуков, удаляющихся по деревянному полу куда-то вглубь дома.