Septuagesimo septimo septembris

Жена. Мягкие жёлтые кудри, похожие на спустившееся с рассвета облако — такое смазанное, ватное. Круглый голубой воротничок, сжимающий длинную белую шею. И тихий, далёкий, цветочный… — Генри, мать твою, соберись! Вырвало. Заколотилось сердце и снова бросило в холод. Побило цветы. Стемнело. Заиндевело. Крепкие руки Джо схватили за плечи и грубо оттянули назад. Он снова на сиденье ржавой перебитой машины, а в ушах свистят пули. Он пытается уклониться, но шум нарастает и бьёт, и разбегается горячая кровь. — Да обгони ты уже этого мудака наконец! Его уложили навзничь. Обожгла спину кожа сидений. — Вито! Запах поля. Сухие травы и цветы, и она — белые руки, голубое платье, жёлтые волосы. Господи! Он не видел её так давно, и вот она здесь, рядом, только руку протяни. Он столько молил Его — хоть на мгновение, во сне, в бреду, хоть разок!.. От неё остались лишь светлые волосы, покатые плечи, зелёные глаза. Может, имя. Несколько слов и могила. Его «второй день рождения»: он с пулей в ноге, на диване Эль Греко вспоминает Бога, мать, ещё какие-то глупости, а её и в помине не слышать. Зато сейчас — вот, любуйся, радуйся. Обдало ледяным потом, он ощутил мокрую ткань всем телом и снова сблевал. Она здесь. Господи! Я умираю? Она со мной? Тело завыло — эта боль теперь навсегда. Захотелось содрать с себя кожу. Но чего нет — её голоса. Он его забыл, и она молчит, только улыбается, стоит в пол-оборота, и её локти красные, как и колени. — Хочешь в аварию? Я итак гоню! А он увидел свои руки, пиджак, мокрый от крови, и снова тряхнуло. Перевернулся, лбом упал на переднее сиденье. Назад. Крутануло по салону и назад. В зеркале мелькнул серый глаз. Знаешь, дорогая, мне столько надо тебе рассказать. Я бы начал с последней недели, я впервые зажил, но я боюсь тебя обидеть как женщину. Клянусь, я их бы и пальцем не тронул. Но я честен перед Тобой и буду прям. Его впечатало на заднее сиденье. — Генри?.. Дышишь? Пронесся перед ним сентябрь: сжатые ночи и жаркие дни, где солнце висело над небоскребами долгие часы. Он любил начало осени: там пыльные листья испускали свой цвет, но ещё не слетали совсем. Или он любил, потому что она любила, или потому что Она бледна. Сжимает руки под белой вуалью. Прекрасные пышные волосы накрывает фата. Он целует её, даёт какое-то обещание и забывает его сразу, как только её лицо укрывается саваном. Ему стало так страшно, что сердце сжалось как будто в последний раз. Он отшатнулся, её копна побелела. Дорогая моя, прости!.. Он вспомнил, он наконец-то вспомнил, и её облик как будто в отместку стал ещё серее, бледнее, и снова в гранит. Он не понял — получилось ли свету добраться до его глаз или это новое марево, но он увидел до смешного жёлтые, трясущиеся на ветру листья, и тут же понял — господи, он ещё может думать — машина остановилась. Машина! Чёрный «Bentley Mark VI»… 1950 года? Они на ней ехали вчера к Джо! А потом был коньяк — …рюмки. Сколько? Он должен вспомнить, и он вспомнит, а потом ещё раз вздохнет и выдохнет. Грудь прострелило насквозь и на солнце блеснули тесаки. Глупость, он просто заплакал. Он должен вспомнить сколько было рюмок, и он не умрёт. Он месяц назад пил замечательный виски, и выпьет его ещё раз, и два, и три — сколько захочет. А ещё видел мальчишку — он шёл по улице, черномазый, с щёткой в руках, как был похож на Генри, а он курил — на парковке что ли — и отплёвывал в пепельницу вязкую слюну, в Америке не бывает хорошего табака. Нет, он не был похож на Генри, глупости, как же хочется дышать. Он подпёрся на локте и снова упал, проиграл. Сколько рюмок? Вчера с ним ещё был Вито и Джо, а ещё три женщины. А на планете столько воздуха, но он отказывается! Он не может взять то, что ему положено! Он всегда брал, не допуская и мысли, что оно может быть не его. Весь мир был для него, а теперь у него нет ни вздоха, ни солнца, ни жены. Давно не было, Генри, сколько рюмок? С того момента, как перешагнул порог церкви. Так где твой Бог? Ещё раз… Он в детстве больно расшиб колено, когда убегал от отца, там по склону мчалась галька с песком. И встал же, и сейчас чуть продохнул, взвыв от боли в груди. Он не заметил, как небо задвигалось. Поднялся с оконной рамы жёлтый караван. Снова всё заходило… И никто не собирался умирать, и даже эти листья сначала пожухнут, потом упадут, а потом снова вылезут на дереве, и снова будет май, и лето, и поле цветов и травы… А он останется здесь, в чёрном «Bentley Mark VI», в сентябре 1951 года. Если не вспомнит, что он там считал. Но как красиво солнце — лучи и пряди сплелись косой. Всё застыло внутри и уставилось заворожённо. Как он раньше не замечал, какое здесь небо? Белые разводы на голубой, застывшей глади. Странно всё замолчало. Неужели?.. Подозрительно не больно и даже как-то плавно для смерти. Нет, не то, он бы точно что-то почувствовал… Медленный поворот, неспешный. Он попробовал мотнуть головой: голубое плечико отвернулось. Захотелось расплакаться от этого жеста и попросить её никуда не уходить. Пускай. Раз Он привёл Её сюда, то пусть останется. Только она с ним, а не он с нею. Так будет лучше… И да простит их всех Бог! Она была так давно, а жизнь ушла, считай, за поворот, так недалеко!.. Вот почему он не может её окликнуть! А она обернулась. Она обернулась. И мазануло солнцем. Он закрыл глаза. Красные капилляры затанцевали на веках. Со спины обдало ледяным градом. Начинался Стикс — очень похоже на тот нескончаемый урок в пятом классе, седые усы, из-под которых выплывал бас Харона. Жизнь казалась тогда непростительно долгой. Он беззвучно рассмеялся. Генри вспомнил какой горький кофе пил утром. Его никто не потревожил, он просто увидел белое улыбающееся лицо в пшеничных волосах, над голубым воротничком. И понял он свою ошибку — имея жену на небе, он завёл любовницу — жизнь, и возлюбил её больше себя и Бога. Он упал на колени перед солнцем, прозрачным воздухом и Нею, притянул к себе подол её платья, но он рассыпался прямо в руках и осталось одно лишь бескрайнее сухое поле. Равнодушное небо, что стояло за оконной рамой, рухнуло на мир, и все цвета исчезли. Он вдруг наконец-то вздохнул, не почувствовав боли, и умер — в последний тёплый день сентября, когда синоптики передавали необычайные для их широты 77 градусов по Фаренгейту.